ИСКУССТВО жить
КАЛЕРИЯ ВОЛКОВА: ПОКИДАЯ ИЗУМРУДНЫЙ ГОРОД Когда люди узнают, что я внучка того самого писателя Александра Волкова, страшно удивляются: мол, в детстве до дыр зачитывали «Волшебника Изумрудного города», «Урфина Джюса...» — да все шесть книг! — а вот о судьбе автора ничего не слышали. Дед сам не хотел, чтобы ему воздвигали памятники. Наверное, и писал-то свои сказки он скорее для себя: тешился, чтобы не сойти с ума, — реальная жизнь его не баловала. Я еще читать не научилась, а уже воспринимала деда как сказочника. Еще бы! Просыпалась утром, а живот щекотало его ухо: «Тс-с, замри, а то не услышу, как Миклушечка плачет!» — дедушка разыгрывал целый спектакль, чтобы заставить меня позавтракать. Вешал лапшу на уши, будто у меня в желудке живет голодное существо, и если его не покормить — примется ворчать и урчать. Приходилось с ним считаться.
А вообще я долго не понимала, что живу в семье известного писателя. У деда не наблюдалось симптомов звездной болезни, да и литератором себя, наверное, он долго не считал. По роду деятельности дед был преподаватель: читал лекции и принимал экзамены на кафедре высшей математики Института цветных металлов и золота. Рассказывал тысячи историй о сессиях. Студенты его побаивались: у деда было суровое выражение лица из-за отсутствия одного глаза, который он потерял в результате неудачной операции по удалению катаракты. «Не списывать — гляжу в оба!» — в шутку грозил он студентам на контрольных, понимая, что за шпаргалками уследить не в состоянии. И, пугнув, тут же озарялся мечтательной улыбкой. Он мог вот так, посреди фразы, удариться в грезы... Что в них было? Письменный стол и рыбалка! Да, пожалуй, эти два понятия он ставил на одну планку. Литература была для него хобби, которое стало призванием только с выходом на пенсию — когда появилось много свободного времени. А так ведь он всю жизнь писал как дышал: вел личные дневники, которые называл «повестью временных лет», корпел над научно-фантастическими трудами...
Когда я родилась, на полке уже гордо красовалось черно-белое тиснение «Волшебника Изумрудного города» — первое, довоенное издание. Считал ли дед ту книжку своим детищем? Едва ли.
Тоненький корешок произведения американского писателя Фрэнка Баума «Мудрец из страны Оз» приглянулся ему в Библиотеке иностранной литературы. Дед всю жизнь обожал приключенческие книжки — Жюля Верна, Дюма... А тут на обложке — четыре чудных персонажа идут, взявшись за руки, по дороге из желтого кирпича. Уверена, он тут же вообразил себя одним из них. У дедушки была страсть к путешествиям, но, увы, реализоваться ей было не суждено. Она кипела в его черепной коробке, проявляясь в красочных сновидениях: «Наверное, Калечка, в прошлой жизни я был англичанином, — докладывал он мне, проснувшись. — Вчера шел по Лондону и уже наперед знал, что за букинистической лавкой меня поджидает кеб». Может, поэтому он самостоятельно выучил английский, французский и немецкий в надежде, что когда-нибудь языки пригодятся ему в путешествиях. А пока практиковался на близких: например, мог одевать меня на прогулку и выдать что-нибудь вроде «вуаля — твое пальто»... И еще читал много книг в оригинале.
«Наверное, Калечка, в прошлой жизни я был англичанином», — докладывал мне дед. А.Волков, 1914 г. Первые, кому он пересказал сказку Баума, были его сыновья. Отец и дядя, уже подростки, пришли от услышанного в восторг. И дедушка решил записать историю себе на память. Он всегда записывал то, что ему нравилось. Так наш дом превратился в избу-читальню: дед мог часами сидеть в кабинете, закрывшись от всего мира, а когда слышал звонок в дверь, встречал гостей с тетрадкой наготове. Причем чтобы родственникам было не скучно слушать историю в сотый раз, дополнял сюжет новыми подробностями. Тут даже взрослые жалели:
— Хотели бы мы вернуться в детство, чтобы тогда прочитать эту книжку...
И дед вдруг понял, что должен исполнить это их желание для детей, которые пока не выросли.
Как я уже говорила, дедушке было не свойственно задирать нос. Все мы люди — не трепетал он и перед власть имущими. Кроме того, считал, что с помощью переписки можно добиться чего угодно: за свою жизнь он дважды писал генсекам — Сталину и Хрущеву (причем второй в результате даже помог получить нам квартиру). Тем же способом достучался и до Самуила Маршака — послал рукопись сказки. В послании он обозначил и основные отличия от сказки Баума, которые к тому времени внес в текст: изменил имена героев, родственные связи, название страны...
«Льюис Кэрролл, как и я, математик, а вон какая у него получилась «Алиса», — как бы оправдывал он свое писательство. Маршак ознакомился с рукописью и ответил по почте: «Вы можете быть полезны для детской нашей литературы». Потом он свел деда с Макаренко, который отметил в произведении педагогические нотки: у Элли в отличие от Дороти есть миссия — помочь исполнить желания трех волшебных существ.
Дед надышаться не мог на каждую типографскую страницу — сам правил текст, выискивая опечатки. И умилялся любой детали: «Издатели хранят мою рукопись в папке изумрудного цвета!»
Книжка вышла за два года до войны и тут же разлетелась из магазинов. Издательство наштамповало еще тираж... Потом дед с семьей отправился в эвакуацию в Алма-Ату. У него был «белый билет» из-за зрения, а вот мой отец успел повоевать. По возвращении они обнаружили, что на даче вся их библиотека ушла в печь.
— Книги выполнили свое назначение — они кого-то согрели, — горестно вздохнул тогда дедушка, понимая, что, возможно, та же участь постигла и его первую книжку...
Но это было не так: на наш московский адрес вдруг посыпались письма от детей. Одни писали, что взяли свою любимую книжку в эвакуацию, когда в спешке собирали самые необходимые вещи, другие — что это единственный томик, в который ребенок вцепился, когда нечем было топить зимой... И он согревал их морально. «Волшебника...» не поглотили ужасы войны, напротив, он многим помог сохранить детство!
Я родилась вскоре после войны и хорошо это помню: дедушка вечно сидел за столом, закопавшись в груды конвертов. Трепетно распечатывал каждый и всем старался ответить. А с некоторыми детьми даже созванивался и обсуждал продолжение своей книги. Один такой мальчик — Боря, прикованный к инвалидной коляске, до сих пор общается со мной по телефону. Хотя он давно переехал в Америку, ему сейчас лет 50 и мы никогда не виделись. Трудно поверить, что такое вообще бывает.
Бабушка умерла от рака за год до моего рождения, и дедушка назвал меня Калерией в ее честь. К читателям я деда никогда не ревновала — он уделял мне много внимания. Родители же были слишком заняты новорожденными братьями-близнецами. В нашей тесной квартирке на окраине Москвы не хватало мебели: мы с дедушкой спали вместе, я забивалась ему подмышку, как в гнездо. А на втором ярусе кровати нависал мой дядя. Жили мы в общем-то всегда небогато. После войны все перебивались. Папа рассказывал, что первое время бабушка вязала носки, чтобы прокормить семью. А дед однажды пропал куда-то с дачи на два дня. Семья уже обеспокоилась, когда он появился во дворе с живой буренкой. Гнал скотину 40 километров до Москвы, как герой какой-нибудь сказки, ей-богу!
И даже когда огромными тиражами вышли все книги, дед подсчитал, что гонорары за 18 лет просто удвоили его педагогический заработок. В дневнике даже есть ироническая запись на этот счет: «Богатство! А ведь я еще не из самых малопечатаемых авторов, середняк... Верхи все изыскивают способы урезать писательские аппетиты». Детских писателей почему-то ставили ниже, чем «взрослых». Кстати, еще в Союзе дедушкины книги перевели на разные языки мира, но то, что выходило за кордоном, вообще не оплачивалось — гонорары отправлялись в казну государства. Дед, по сути, нас обеспечивал, но мы никогда не шиковали. Зато приобрели мотоцикл с прицепом, из которого всегда несло сырой рыбой — на нем мы с дедушкой ездили на озеро. Я сидела в обнимку с ведром и ловила скользких рыбешек, которые старались выпрыгнуть по пути.
Стоило ли сие положение стольких трудов? Да дед ведь не за деньги корпел. У меня же все это на глазах происходило. Он как раз работал над новыми главами «Волшебника...» в первые годы моей жизни — дети подвигли его дописать книгу. Дед всегда запирался от меня в кабинете — чтобы думать не мешала. Так что выход этой книги у меня скорее ассоциируется с появлением в нашем доме длинного как жердь гостя с донкихотской бородкой. Художник Леонид Владимирский всегда приходил с кучей эскизов и требовал подстроить под них текст: «Я вот так героя увидел, а у тебя написано неправильно!» — дерзко заявлял он деду. Я всегда слушала их дружеские споры, забившись в щель между шкафом и кроватью. Дед знал, что я там, и порой на меня ссылался:
— Да я все знаю про маленьких девочек — вон, у меня внучка Элли ровесница!
— У меня самого такая же дочка — вот она! — художник в ответ протягивал деду рисунок девочки с двумя косичками. Он даже Буратино со своей дочки Аи рисовал.
Высокий и тощий Владимирский и коренастый на его фоне дед с соломенными волосами — Дон Кихот и Санчо Панса, Дровосек и Страшила... Типичная литературная пара.
«Я представляю своих героев именно такими, как их изобразил Владимирский», — признавался дедушка. А художник каждый свой рисунок сопровождал предысторией:
— Сегодня ночью мне приснился людоед. Только он хотел меня сцапать, я так врезал ему по морде, что чуть руку о прикроватную тумбочку не сломал!
— Вы его в следующий раз не убейте случайно, людоед мне нужен для книги. И ваша рука тоже, — шутил дедушка.
Александр Волков с супругой и первенцем, 1926 г. Иной раз Владимирский отчитывал дедушку:
— Александр Мелентьевич, ты сам заблудился в своей Волшебной стране! Я заметил, что ты постоянно меняешь местами желтую, зеленую и фиолетовую ее части, посылаешь героев не в ту сторону... — Он даже нарисовал карту, чтобы дедушка не путался, — теперь она на форзаце издания.
— Я учитель математики, а не сказочной географии, — оправдывался дед, но с картой потом всегда педантично сверялся.
Людоед, ураган, наводнение — всего этого не было у Баума. Критики считают, что дедушка внес в сюжет злодея и стихийные бедствия под воздействием войны, такой же неуправляемой. А мне кажется, это его любимый писатель Жюль Верн приложил руку — у него герои все время воюют с природой. А может, дед еще и на свою жизнь оглядывался: считал, что его дважды спасала от гибели сама судьба.
После революции дедушка с семьей уехал из родного Усть-Каменогорска в Ярославль, куда его пригласили на работу, — и тут же за их спиной грянули репрессии. Расстреляли за городскими воротами и его лучшего друга из той жизни — протоиерея Дагаева, который обвенчал их с бабушкой. Дед не любил вспоминать то время, только из его дневников я недавно узнала, насколько он был близок со своим другом. Уже будучи заслуженными людьми в своем городе, наедине они резвились словно дети. Величали друг друга «мистерами». А однажды за городом поспорили, который мистер окажется ловчее и сможет выпихнуть другого из кибитки. Дед столкнул протоиерея в сугроб и с гоготом ускакал прочь...
Когда дедушку пригласили на новую работу в Москву, через несколько дней после отъезда репрессии ударили и по Ярославлю... Тогда за пятиминутное опоздание на госслужбу можно было получить пять лет лагерей. Деду даже на пенсии частенько снился кошмар: будто он идет на работу, а на пороге школы, где он преподавал тогда, вдруг опускает вниз глаза и с ужасом видит голые коленки: штаны забыл надеть! Вроде звучит комично, но после таких снов я замечала, что наша с ним подушка мокра от пота.
И при этом дед доверял правителям, когда умер Сталин — растерялся: «Я думал, что весь мир рухнет! Но ничего не меняется...» Может, подспудно он и чувствовал в тогдашней жизни фальшь. И его Гудвин в отличие от мудреца Оза — подлый обманщик: он же обещал вернуть Элли домой, а в конце концов выяснилось, что не может этого сделать.
В новый вариант дед внес множество стилистически трогательных подробностей. Сейчас иногда деда обвиняют в плагиате. Дело в том, что в 39-м году побоялись пропагандировать американского автора, поэтому ссылка на Баума была напечатана мелким шрифтом внутри книги. Но во втором издании, спустя почти 20 лет, дедушка внес столько своего — целые главы, новых героев, — что это стало практически полноценное его произведение. Там тоже упомянуто, что это «переработка сказки Фрэнка Баума».
Таким образом тень Баума до сих пор висит над дедом, хотя остальные пять книг он полностью написал сам. И ведь к каждой детали дедушка подходил с педантизмом математика. Например, вызывал меня в кабинет и рассуждал с очень серьезным лицом:
— Я тут размышлял о природе живой воды: она ведь испаряется, значит, надолго не хватит. Как же ее сохранить? — после чего наделил Урфина Джюса «оживляющим порошком», чтобы приводить в движение деревянных солдат.
Для моего дедушки дать имя малышу — все равно что нового сказочного персонажа выдумать. Сыновья писателя, Вивиан и Ромуальд, 1930 г. Кстати, третья книга сначала была про двенадцать королей — правителей там было ровно по количеству месяцев. Владимирский убедил деда в том, что их должно быть семь — и детям легче различать их по цветам радуги, и ему нарисовать.
— Вы толкнули меня на дворцовый переворот: я был вынужден вырезать пять королей и столько же придворных свит, — обвинял дедушка художника, правя «Семь подземных королей».
В «Желтом тумане» Владимирский настоял, чтобы образ белокурой волшебницы Стеллы соответствовал девушке, которая позировала ему в доме отдыха. У деда же она была с пучком, как строгая учительница.
— Ты что, красивых баб в жизни не видел? — веселился художник.
— А ты бы еще валютную проститутку в детскую книжку позвал позировать, — ворчал дед.
У Баума, кстати, тоже было продолжение его «Мудреца», но дедушке оно не понравилось: «У него в следующих книжках одни уродливые механические чучела с пружинками вместо шей» — американец привязал свою книгу к техническому прогрессу. А у дедушки были сказочные истории про дружбу и путешествия. Разве что в «Тайне заброшенного замка» он обратился к актуальной в то время теме инопланетян — уж очень дети просили.
А вот в четвертой книге дедушка был готов пойти на поводу у Баума: придумал чудищ коротышей-прыгунов, у которых головы и кулаки отскакивали на пружинах. Но с этого пути его столкнул Леонид Владимирский:
— Гадость какая — не буду рисовать! Зачем пугать детей?!
Дед согласился и переделал их в марранов, которые прыгают и бьют противника головой в грудь. Еще в «Огненном боге марранов» сменились главные герои, в чем есть и моя заслуга. В это время я как раз вышла замуж, дедушка взял в руки мое свидетельство о браке и вдруг закричал:
— Боже мой, а ведь Элли за 20 лет выросла! Как же я ее отправлю в Волшебную страну — взрослым туда нельзя!
Он в панике выдумал для этого племянников героини — Билла и Энни. Тогда я впервые поняла, что дед действительно верит в свою Волшебную страну, если считает, что время там течет параллельно с нашей реальностью.
Я же решила: раз имею хоть какое-то отношение к Элли, то могу завести своего Тотошку. Мне очень хотелось собаку, но тогда они еще не были одомашнены, как сейчас, и в основном жили во дворах. Так что как только я начала зарабатывать деньги, тут же притащила домой щенка спаниеля, но получила от деда подзатыльник: «Ну ты учудила, ослица валаамова! Кто ухаживать за ним будет?»
Приходилось мне всюду таскать Тотошку с собой в сумке — и в институт, и на работу. Однако не успели все к нему привыкнуть, как пес умер от чумки. С тех пор у нас всегда жили собаки — дед с этим смирился.
Я долго не понимала, что живу в семье известного писателя. Калерия с дедом Он вообще долго ко всему новому привыкал. Побаивался перемен, мириться с реальностью ему всегда было непросто. В детстве я этого, конечно, не понимала. Дедушка был немногословен, но я знала, что он иногда прячется в своем кабинете под предлогом работы и плачет... Неспроста «жевуны сняли шляпы, чтобы колокольчики не мешали им плакать», — дед тоже таил свои слезы.
Однажды он всю ночь мучился бессонницей, писал, а за завтраком задумчиво сказал:
— Если есть живая вода, почему нет усыпительной?
— Есть, например, валерьянка... — возразила я, решив, что дед печется о своем здоровье.
А потом в его книжке появилась вода, которая усыпляла человека на несколько месяцев, после чего тот пробуждался, забыв всю прошлую жизнь.
— Хотел бы я, Калечка, погрузиться в такой сон... — как-то сказал он мне. Я тогда подумала, что он опять размечтался, и только с возрастом поняла, какую боль он хотел забыть.
Я знала, что бабушка умерла от рака за год до моего рождения и что дедушка назвал меня Калерией в ее честь. Но в детстве понятие смерти вообще отсутствует. Дети обычно и о тех бабушках, которых помнят живыми, не умеют жалеть. А дед о нашей почти и не рассказывал, не мог просто... И только после его смерти, когда я смогла заглянуть в его личные дневники, увидела, что они насквозь пронизаны болью этой утраты.
Дед писал умершей письма, чернила в них с подтеками — пятнами слез. «Единственное мое прибежище — письменный стол», — признавался он. Ведь все эти книжки — от второго издания «Волшебника» до «Тайны заброшенного замка» — дедушка написал после смерти жены. Видимо, фантазии о Волшебной стране уводили его от личного горя.
— Как он познакомился с вашей бабушкой? — В Усть-Каменогорске и в лучших традициях жанра — на новогоднем балу. Это ведь было еще до революции, на торжествах в ту пору звучали классические вальсы. На сей раз был учительский вечер: 24-летний дед уже окончил институт и преподавал в училище математику, а бабушка — гимнастику и танцы в гимназии.
Дед влюбился с первого взгляда, в его дневнике осталась об этом восторженная запись: «Я приглашал всех учительниц и, дурачась, кружил их по залу. Но одну я не осмеливался пригласить. Она была невысокая, тонкая и стройная, и вся какая-то воздушная — казалось, дунет ветерок и оторвет ее от полу». Себя же дед ощущал «неуклюжим увальнем», так и не смог подойти к прекрасной Калерии Губиной — ноги становились ватными, будто колдунья порчу навела. «Да, эта девушка — не чета здешним уездным жеманницам», — это он еще молодым писал в таком возвышенном стиле.
Но вот представился случай с ней поговорить: в Народном доме Усть-Каменогорска планировали концерт. А семья Губиных была очень музыкальная: все на чем-нибудь играли.
И вот приглашенный на репетицию дед поднимается на второй этаж заветного дома — и ему в нос ударяет едкий запах: в коридоре с кисточкой и ведерком в рабочей робе стоит та самая прекрасная танцовщица, а паркет между ней и гостем покрыт свежим слоем желтой краски...
...Может, это и была та самая «дорога из желтого кирпича», которая привела моего деда к любви всей его жизни?
Через два месяца они обвенчались. Свадьба была крупномасштабной — на нее прибыли двадцать конных экипажей. А спустя год у молодоженов родился сын Вивиан. Чета купила деревянный дом, где вскоре на свет появился и второй сын — Ромуальд. Для моего дедушки дать имя малышу — все равно что нового сказочного персонажа выдумать. Свою племянницу он, к примеру, нарек с французским прононсом — Конкордией. Все эти имена, правда, были и в православных святцах. И все равно от них попахивало пыльными страницами рыцарских романов.
Дедушка, видимо, всегда мечтал о жюльверновских приключениях и подвигах, как у героев Дюма, но жизнь подсовывала ему банальную свинью.
Высокий, тощий Владимирский (справа) и коренастый на его фоне дед с соломенными волосами — Дон Кихот и Санчо Панса. Дровосек и Страшила... Сначала огорошила революция, которую дедушка хоть и принял с радостью, как что-то новое, но всю жизнь обзывал мятежным словом «переворот». И у него ведь тогда вся жизнь перевернулась.
Продуктов в магазинах становилось все меньше, цены росли. Многие знакомые без вести исчезали из города, а дед познавал радости отцовства. «Вива сегодня впервые встал на ножки и шлепнулся обратно», — каждый шаг, каждый смешок, каждое полуслово малыша дед аккуратно фиксировал в своей записной книжке. В пять лет златокудрый Вивиан уже вовсю читал стихи, а потом вдруг заболел дизентерией и угас за несколько дней. Не успели молодые родители отойти от одних похорон, как у двухлетнего Ромуальда случился круп. Врачи, «недостойные называться даже коновалами», проморгали с лечением. В одну из ночей Адинька задохнулся — ведь это дело двух минут. В дедушкином дневнике до сих пор хранится последний рисунок Ромуальда, который он сделал «маленькими своими рученьками».
«Единственное мое прибежище — письменный стол», — признавался дед. Волков на даче, 1939 г. Осиротевшие родители долго не могли выплакать это горе: «В странном, бесчувственном, каком-то охолоделом состоянии возвращался я с кладбища, где мы оставили надежду нашей жизни под могильными холмами».
Спустя несколько лет у дедушки и бабушки родились еще два мальчика. Бог дал — бог взял, а потом опять вернул им семью. Дед переживал это почти как чудесное воскрешение и подарил вторым детям те же имена. К нему вернулись его Вивиан и Ромуальд.
Про первенцев дедушка почти ничего не рассказывал, тяжело ему было вспоминать. А однажды нам пришло письмо от родителей, которые потеряли дочь: «Оленька очень любила ваши книжки и всегда хотела сказать вам за них спасибо, что мы делаем теперь за нее». Дед долго плакал над конвертом, а потом сел писать ответ — он разделял их горе.
И всю жизнь он боялся за отца и дядю. Когда папа вернулся с фронта живым, дедушка плакал от счастья: «Я не смог бы дважды потерять своего Вивиана! Так просто не бывает...» И для него было ударом, когда мой отец вдруг собрал чемодан и с видом провинившегося школьника отбыл в другую семью. Дед не кричал на него. Тяжело шаркая тапочками, почти не отрывая ног от пола, прошел в свой кабинет и закрылся там на ключ, пока его Вивиан вспоминал, кто покупал ту или иную чашку. Он сел писать сыну письмо — послал ему в спину обвинения и мольбы о возвращении. Но потерял Вивиана во второй раз — и уже навсегда.
Дедушка даже после смерти жены не видел для себя другой женщины: «Моя трагедия в том, что я один и хочу быть один. Никто мне тебя не заменит, да я и не ищу замены». Однажды к нему в парке на скамейку подсела женщина в симпатичной шляпке и принялась флиртовать, так он сбежал на полуслове и полдня потом усмехался: «Им всем одного надо со своими разговорами!». А уж помыслить о том, чтобы оставить жену с ребенком при жизни, он не мог — в голове не укладывалось!
Навсегда запомнился ему самый обычный послевоенный вечер в кругу семьи, когда он в последний раз чувствовал себя беззаботно счастливым: «Сидел я как-то вечером в своем кабинете, читал «Пармский монастырь», удобно расположившись в кресле. Вива рядом делал чертеж. Адик спал в другой комнате. Галюська слушала радио. И я думал: «Это счастье!» Ведь, в сущности, так немного нужно для счастья нам, вышедшим из народа, не стремящимся к роскоши и даже к большим удобствам, неприхотливым, непритязательным людям». А через несколько дней бабушке поставили диагноз «саркома».
«Несчастье тяжело подействовало на меня», — он писал о смерти жены без истерик. Но после тридцати лет совместной жизни не осталось угла, куда бы любимая ни отбрасывала тень. «На наши грядки даже смотреть не хочу. Мне было бы невыносимо тяжело копаться там и вспоминать, как мы работали на них с тобой», — почерк в «летописях» скачет кардиограммой. Вещи, которые с любовью вязала жена, перестали греть — от них его будто током стреляло.
Вот и остались у деда только сказки да мы с мамой. Сам он к быту был не приспособлен: все, на что его хватало, — пожарить на сковородке лук и навернуть его с черным хлебом.
А провожали его мы с мужем: уходил дедушка тяжело. Диагноз «рак прямой кишки» мы от него скрыли. Тут пришло время нам ему сказки рассказывать. Так совпало, что мой муж Боря работает в онкоцентре, и все обследования там мы выдавали за удачный блат. Под конец дед не вставал с постели, я помогала его переворачивать из последних сил — была уже на приличном месяце беременности. Когда боль была очень сильной и морфий уже не помогал, дедушка стонал:
— До чего я докатился, такая обуза для тебя, Калечка... Если бы хоть сотая часть пожеланий здоровья от моих маленьких читателей сбылась, я бы даже насморка не знал.
На похороны пришли только близкие люди, в газетах не было некрологов, хотя мы сообщили о нашем горе в Союз писателей. Сам-то дедушка был очень скромного мнения о своем творчестве, незадолго до смерти посчитал все свои тиражи и сделал неуверенный вывод: «Скорее всего можно сказать, что я оправдал возложенные на меня Маршаком надежды». А у нас ведь идут за тем, кто громче всех о себе кричит... Но я, наверное, пошла в деда, раз считаю, что это правильно, когда на похороны приходят только близкие люди.
Говорят, от себя не убежишь, и дед свою боль унес в могилу. За несколько месяцев до этого он подозвал меня к себе — протянул потертый сверток размером с книгу. Сверху карандашом были написаны стихи о любви.
— Когда буду уходить, я хотел бы взять это с собой.
По ощущениям, по весу там была ткань. Наверное, какие-то личные вещи бабушки, что дед берег и лелеял 25 лет после ее ухода. Я выполнила его просьбу, так и не вскрыв обертки. Как не читала от корки до корки и никогда не публиковала в прессе его дневников, которые он вел почти каждый день. Думаю, они должны остаться только в нашей семье.
Я, как и дед, учу детей математике. И то ли от наследственной скромности, то ли оттого что это не входит в школьную программу, не афиширую свою родословную. Чту лишь одну нашу традицию: после выхода очередной книжки мы с дедушкой всегда ездили в типографию, где набирали кучу авторских экземпляров — на подарки. Их я до сих пор раздаю своим выпускникам. И тогда они впервые за все годы учебы слышат от меня эту историю.
- дома
- никого нет дома
