Отправлено: 08.02.11 18:29. Заголовок: Г. Магвайр "Ведьма: судьба волшебницы Фиолетовой страны"

Г. Магвайр
Ведьма: Судьба волшебницы Фиолетовой страны



«…Впрочем, эту историю излагают по-разному,
в зависимости от рассказчика и предпочтений слушателя.»
Грегори Магвайр (из части 5 . 18)

 Отправлено: 08.02.11 18:30. Заголовок: Пролог ДОРОГА ИЗ ЖЕЛ..

Пролог
ДОРОГА ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА

Высоко-высоко над Волшебной страной, будто подхваченная ветром пылинка, парила ведьма. Летние тучки и облака плыли мимо нее. Далеко внизу петляла Дорога из желтого кирпича, обезображенная зимними бурями и кирками вандалов, но неизменно ведущая в Изумрудный город. По дороге шли путники, избегая выбоин, обходя канавы и перепрыгивая через ямки. Они и не подозревали, что ждет впереди, а ведьма не собиралась их просвещать. Точно по перилам соскользнула она на метле с небес, стремительная, как ее верные слуги — летучие обезьяны, и примостилась на верхней ветке ивы, под которой путники устроили привал. Зажав метлу под мышкой, ведьма бесшумно полезла вниз, пока не различила фигуры. Тогда она замерла и стала прислушиваться.
Путников было четверо. Металлический блестящий человек с топором перебирал косматую гриву могучего зверя кошачьей породы — несомненно, льва, — а тот ворчал и щерился как от боли. Лежавший рядом толстячок, похожий на обыкновенное огородное пугало, развлекался тем, что сдувал пух с одуванчика. Завеса листвы почти скрывала прислонившуюся к стволу девочку.
— Говорят, она гораздо хуже своей покойной сестры, — жаловался Лев. — Всем ведьмам ведьма. Больная на голову. Психическая. Та еще картина.
— Она еще в детстве побывала под ножом знахарей, — рассудительно сказал Железный Дровосек. — Ведь родилась не пойми какая, то ли девочка, то ли мальчик.
— Ты опять о своем, — проворчал Лев.
— Говорю, что слышал.
— Чего только не услышишь, — отмахнулся Лев. — А мне говорили, что ее бросила мать. Ее обижали в детстве. Она пристрастилась к лекарству от кожной болезни.
— Ей не повезло в любви, как и всем нам, — добавил Дровосек и печально приложил руку к груди.
— Любви? Она всю жизнь имела дело только с женщинами, — толстячок-пугало отбросил голый одуванчик и сел.
— Неправда! Ее отверг женатый мужчина.
— Она сама этот женатый мужчина.
От удивления ведьма чуть не свалилась с дерева. Она никогда не боялась сплетен, но что же о ней болтают по стране, если от первых встречных наслушаешься такого?!
— Она деспот. Страшный тиран, — убежденно продолжал Лев.
— Все-то тебе страшно, трусливое создание, — сказал Железный Дровосек и потянул Льва за гриву. — Я слышал, она отстаивает автономию для так называемых Мигунов.
— Какой бы она ни была, наверняка оплакивает погибшую сестру, — раздался голос девочки, такой глубокий и искренний, что у ведьмы мурашки побежали по коже.
— Ну-ну, не будем жалеть бедную ведьмочку, — сказал Железный Дровосек, притворно шмыгнув носом. — Без сердца у меня все равно не получится.
— Элли права, — сказал пугало Страшила. — Колдуньи тоже горюют.
Ведьму страшно разозлили непрошеные соболезнования. Она поползла вокруг ствола, стараясь получше рассмотреть девочку. Ветер набирал силу. Страшила поежился и прислонился ко Льву. Лев нежно прижал его лапой.
— Будет гроза, — заметил Страшила.
Где-то пророкотал гром.
— Ведьма летит, — сказал Железный Дровосек и ткнул пальцем в ребра Льва.
Перепуганный Лев с жалобным воем метнулся на колени Страшиле, и тот распластался под его весом. Железный Дровосек рухнул сверху.
— Друзья, не укрыться ли нам от грозы? — спросила Элли.
Окрепший ветер раздвинул завесу листвы, и ведьма увидела девочку. Она сидела, подобрав под себя ноги и обхватив коленки. Это была не хрупкая куколка, а рослая деревенская девчушка в синем платье в белую клетку и переднике. На коленях у нее нервно поскуливал черный песик.
— Я понимаю, ты боишься гроз, — сказал Железный Дровосек. — После того, что ты перенесла, это естественно. Успокойся.
Ведьма вцепилась пальцами в кору дерева. Она все еще не могла разглядеть девочкиного лица — только крепкие руки и темные волосы, заплетенные в косички. Кто она: опасный враг или безобидная одуванчиковая пушинка, случайно заброшенная сюда ветром? Казалось, достаточно посмотреть ей в лицо, и все станет ясно.
Но как ни тянулась ведьма, девочка постоянно отворачивалась, опасливо озираясь по сторонам.
— Гроза приближается, — обеспокоенно сказала она. — И быстро. — В ее голосе сквозили плаксивые нотки. — Я эти грозы знаю: как налетят — только держись.
— Здесь мы в безопасности, — напомнил ей Железный Дровосек.
— Ничего подобного! — возразила Элли. — Дерево — самая высокая точка во всей округе, поэтому если ударит молния, то именно сюда. — Она прижала к себе собачку. — Помните, мы видели хижину? Давайте туда. Побежали, Страшила, не то ты первый сгоришь.
Девочка уже была на ногах и испуганно оборачиваясь, бежала по дороге. Спутники присоединились к ней во все нарастающей панике. Упали первые капли, и тут ведьма увидела — не лицо девочки, нет. Башмачки! Серебряные туфельки сестры переливались всеми цветами радуги даже в сгущающейся грозовой темноте. Сверкали, как желтые бриллианты, как кровавый янтарь, как пламенные звезды.
Если бы она сразу заметила башмачки, то не слушала бы все эти бредни. Но девочка так неудачно сидела. Теперь же ведьма вспомнила про свою нужду. Башмачки! Разве мало она претерпела, разве не заслужила их? Она бы сию же минуту упала камнем с неба и вырвала сокровище у нахалки, если бы только могла.
Если бы могла… Но гроза была для ведьмы страшнее, чем для принесенной ураганом девчонки и для соломенного чучела, которое могло вспыхнуть от молнии. Нельзя, нельзя было бросаться в открытый бой, когда вокруг так ужасно мокро. Ведьма забилась под могучие корни черной ивы, где ни одна капля ее не достанет, и приготовилась пережидать грозу.
Ничего, она еще выберется. Эта жестокая страна иссушила ее и отшвырнула прочь. Ведьму бросало то туда, то сюда, как семечко, слишком сухое, чтобы прижиться и прорасти. Но проклятие должно лежать на стране, а не на ней. Ведь, несмотря на искалеченную жизнь, разве не достались ей невиданные способности?
Не беда, что путники улизнули. Она умеет ждать. Они еще встретятся.

Часть первая
В ГОЛУБОЙ СТРАНЕ

КОЛЫБЕЛЬ ЗЛА

— Думаю, пришел мой срок, — сказала из постели женщина. — Смотри, как меня разнесло.
— Сегодня? — спросил муж. — Как раз в твоем духе: выбрать самое неподходящее время.
Он стоял у открытой двери и всматривался вдаль, поверх озера, полей и зеленых холмов, где едва виднелась деревня Закамышье и тянулся дым от утренних костров.
— Хуже день не придумаешь, — добавил он. — Естественно.
Жена зевнула.
— Можно подумать, я специально выбирала. С природой, милый, не поспоришь. Живот растет-растет, а когда расти больше некуда, приходится рожать. Тут уж ничего не поделать. Главное — не мешать.
Она приподнялась на локтях и выглянула из-за круглого живота.
— Такое чувство, будто я заложница в собственном теле. Пленница ребенка.
— Возьми себя в руки. — Муж подошел к постели, чтобы помочь ей подняться… — Считай, что это испытание для твоего духа.
— Взять себя в руки? — повторила жена и рассмеялась. — Да разве ж это я? Так, одна оболочка, вместилище для растущего внутри нахлебника.
— Подумай обо мне, — попросил муж. Он и впрямь пытался уговорить ее сегодня не рожать.
— Фрек, — решительно сказала она. — Когда извергается вулкан, ни один проповедник в мире не заставит его потухнуть.
— Что скажут мои собратья?
— О, наверняка что-нибудь вроде: «Брат Фрекопар, как ты позволил своей жене рожать первенца в столь ответственный день? До чего недальновидно с твоей стороны, какая слабость. Нам придется лишить тебя сана».
Она, конечно, дразнила мужа: снять с него сан было некому. Ближайший настоятель находился слишком далеко, чтобы интересоваться здешними делами.
— Но нельзя же так не вовремя!
— Честное слово. Фрек, ровно половина вины тут твоя. Ты все-таки тоже к этому причастен.
— Можно, конечно, рассуждать и так, хотя я сомневаюсь.
— Сомневаешься?!
Она запрокинула голову и расхохоталась. На шее напрягся мускул, спускавшийся к ямке над грудиной, как ручка серебряного половника. Даже после сна, с огромным животом, женщина была величественно прекрасна. Распущенные волосы походили цветом на мокрую опавшую дубовую листву, играющую на солнце. Муж презирал ее за благородное происхождение, уважал за добровольный отказ от легкой жизни — и вдобавок к этому умудрялся еще и любить.
— Сомневаешься, что ты отец? — вдоволь насмеявшись, сказала она и уперлась рукой в подголовник. Фрек взял жену за другую руку и помог сесть в постели. — Или что мужчины причастны к рождению детей?
Она поднялась — огромная, словно ходячий остров — и, все еще посмеиваясь, вышла из дома. Одеваясь, муж еще долго слышал ее смех из уборной.
Фрек расчесал бороду, намазал волосы маслом, зачесал их назад и закрепил заколкой из кости и сыромятной кожи. Его лицо сегодня должно быть открыто, а мимика выразительна и понятна на расстоянии. Он втер в брови немного сажи, провел румянами по щекам, подвел губы. Красивому проповеднику и доверия больше.
Во дворе, служившем им кухней, Мелена готовила завтрак. Она двигалась вперевалку, но не грузно, как все беременные, а словно гигантский воздушный шар, волочащий по земле веревки. В одной руке она несла сковороду, в другой — пару яиц и пучок лука. Тихо-тихо, чтобы не услышал муж, она мурлыкала песню.
Фрек тем временем облачился в рясу, застегнул белый воротник, обул сандалии и, достав из-под комода два письма от проповедника из деревни Суходревье, тут же спрятал их за пояс, подальше от глаз жены. Если Мелена их увидит, еще чего доброго тоже захочет пойти в Закамышье и поглазеть на предстоящее зрелище.
Пока Фрек пробовал голос к выступлению, Мелена вертела яичницу деревянной ложкой. За озером звенели бубенчики коров, но она слышала не их, а что-то другое, внутри себя. Звук без мелодии, точно музыка из сна, которую не вспомнить, кроме как по оставленному приятному впечатлению. Может, это ребенок поет у нее в животе? Видно, будущий музыкант.
Из дома доносились слова Фрека. Он импровизировал, разогревался перед боем, готовил доводы для спора, в очередной раз убеждал себя в своей правоте.
Как там пела когда-то ей няня?

Утром родился —
Горем умылся;
Днем рожден, значит
Горько поплачет;
Вечером роды —
Горе на годы;
Ночью рожденье —
Не исключенье.

Мелена вспоминала теперь песенку с улыбкой, как шутку. Горе — неизбежная составляющая жизни, а мы, тем не менее, продолжаем рожать детей.
«Дурочка! — в мыслях обругала ее няня. — Разве ты не знаешь, что мы рожаем только в молодости, а когда нахлебаемся бед, наше благоразумное чрево в отвращении усыхает?»
«А как же мужчины? — возразила Мелена. — Они-то не усыхают до самой смерти».
«Ох эти мужчины, — вздохнула няня. — Уж на что мы, женщины, тугодумы, а эти вообще не способны учиться».
— Завтрак готов, — позвала мужа Мелена и выложила яичницу на деревянную тарелку. Ничего, ее сын не будет таким болваном, как остальные. Она научит его, как побороть горе.
— Настали трудные времена для нашего общества, — произнес Фрек.
Для человека, осуждавшего мирские соблазны, он ел с большой изысканностью. Мелене нравилось смотреть, как ловко управляются с вилкой его пальцы. Она подозревала, что под маской праведного аскетизма скрывалась давняя мечта о роскоши.
— У нас что ни день, то трудные времена, — ответила ему жена, как возразил бы возможный противник. Дурачок, он не слышал сарказма в ее голосе.
— Мы стоим на распутье. Надвигается идолопоклонство. Наши вековые устои в опасности! Истина под сомнением! Добродетель забыта!
Он не столько разговаривал с ней, сколько готовил обличительную речь. Была в его характере какая-то отчаянность, которую он в отличие от многих других мужчин умел оборачивать на благо работе. Опершись о стол, Мелена осторожно села. В голове у нее пел целый бессловесный хор. Неужели так всегда бывает перед родами? Можно, конечно, спросить местных сплетниц-повитух, которые придут сегодня днем и начнут ворчать, глядя на ее раздутый живот, но Мелена боялась показаться смешной. Пусть ей не избавиться от городского произношения, которое соседки считали вычурным, так хоть скроет свое невежество в столь примитивных делах.
Фрек заметил ее молчание.
— Ты не сердишься, что я тебя оставляю?
— Сержусь?
Она удивленно подняла брови, будто даже мысль об этом не могла прийти ей в голову.
— Историю движут ничтожные жизни маленьких людей, а также могучие неведомые силы, — сказал Фрек. — Нельзя одновременно следить и за тем, и за другим.
— Жизнь нашего сына не обязательно будет ничтожной!
— Не время спорить. Ты что же, хочешь отвлечь меня от священной работы? На Закамышье надвигается страшная угроза. Если я закрою на нее глаза, то никогда себе не прощу.
Он говорил совершенно искренне. Когда-то Мелена влюбилась в Фрека за его самоотверженную веру. Теперь за нее же она его ненавидела.
— Будут новые угрозы, — сказала она и в последний раз добавила: — Твой первенец родится только однажды и, судя по всему, именно сегодня.
— Будут другие дети, — ответил муж ее же словами. Мелена отвернулась, чтобы он не увидел ярость на ее лице.
Может, и грешно злиться на мужа, но она старалась об этом не думать. С проповедником в доме ей и так хватало разговоров о грехах. Она угрюмо молчала. Фрек ел.
— Это дьявол, — вздохнул он. — Сам дьявол приближается.
— Как ты можешь говорить такое перед рождением нашего сына? — возмутилась Мелена.
— Я про искушение в Закамышье. Неужели не понятно?
— Все равно слова есть слова, и кое-кого поминать опасно. Я не прошу твоего безраздельного внимания, Фрек, но чуть-чуть поддержки не повредит.
Мелена в сердцах бросила сковороду на скамейку перед домом.
— Взаимно. Думаешь, что мне сегодня предстоит? Как убедить прихожан отвернуться от манящих идолов? Наверняка я проиграю необычному зрелищу. Видишь, тебя сегодня ждет радость материнства, а меня — горечь поражения.
Даже эти слова Фрек произносил с достоинством: пострадать за святое дело для него было верхом добродетели. Разве может с этим сравниться низкое, шумное, да еще и кровавое занятие — деторождение?
Он поднялся уходить. Свежий ветер с озера разгонял тянущийся к небу дым из печи. «Прямо водоворот», — думала Мелена, глядя, как кругами вьется дым.
— Счастливо оставаться, дорогая, — сказал Фрек, уже принявший строгий наставнический облик.
— Счастливого пути, — вздохнула Мелена. Где-то глубоко внутри нее брыкнулся ребенок, и скрутило живот. — Я буду думать о тебе, моя надежда и опора. Смотри, чтобы тебя там не убили.
— На все воля божья, — ответил Фрек.
— И моя тоже, — кощунственно бросила она.
— Свою волю направляй на то, что тебе подвластно, — назидательно изрек муж. Теперь он был проповедником, а она — грешницей. Не самая приятная роль.
— Прощай, — сказала Мелена и, вместо того чтобы провожать мужа, скрылась в затхлой уборной.

ЧАСЫ ДРАКОНА ВРЕМЕНИ

Фрек хоть вида и не показывал, но за жену волновался. Он остановился у первой же рыбацкой хижины и переговорил с выглянувшим из двери мужчиной. Не может ли тот попросить кого-нибудь из женщин провести этот день и, если понадобится, ночь у Мелены? Фрек был бы очень признателен. Рыбак согласился. Проповедник кивнул с вялой улыбкой на лице. Он знал, что его жену недолюбливают.
По пути вокруг озера в Закамышье Фрек остановился у поваленного дерева и вытащил из-за пояса спрятанные письма. Их автор, дальний кузен Фрека, не пожалел времени и ценных чернил, чтобы описать увиденного идола, Часы Дракона времени. Готовясь к праведной схватке, Фрек перечитывал рассказ о богопротивных часах.

Я пишу второпях, брат Фрекопар, пока свежи воспоминания.
Часы Дракона времени установлены на фургоне и в высоту достигают роста верблюда. По сути, это всего лишь передвижной балаган, с каждой стороны которого есть задернутая занавесом сцена. На плоской крыше фургона лежит механический дракон с зеленой кожей, серебряными когтями и глазами из драгоценных камней. Кожа его покрыта чешуей из уложенных внахлест медных, бронзовых и железных кружков. Под кожей скрывается хитрый механизм, позволяющий дракону крутиться на пьедестале, махать крыльями, которые шумят, как кузнечные меха, и изрыгать огненные шары вонючей серы.
На сценах под драконом, среди декораций, расставлены кукольные фигурки — карикатуры на крестьян и дворян, животных и героев сказок. Даже на святых, брат Фрекопар, на наших унистских братьев. Какое кощунство! Фигурки движутся на шарнирах, выкатываются из дверей, кланяются, танцуют и всячески паясничают.
Кто придумал Дракона времени, этого лжепророка, посягнувшего на истинную веру? Управляют механизмом гном и горстка женоподобных юнцов. Кому от Дракона польза, кроме этих растлителей?

Во втором письме кузен предупреждал, что Часы направляются в Закамышье, и рассказывал об увиденном представлении.

Представление началось струнной музыкой и шумом гремящих костей. Толпа со вздохом изумления подошла ближе. Раздвинулся занавес, и на сцене осветилось окно. В окне виднелась постель, где лежали две фигурки: муж и жена. Муж спал, жена вздыхала над ним. Жестом она показала, какой маленький у него инструмент. Толпа зашлась от смеха. Покривлявшись, жена устроилась в кровати, а когда она захрапела, муж встал и украдкой выскользнул из дома.
Стоило ему выйти, Дракон пришел в движение. Он повернулся на своем постаменте и протянул к толпе лапу, указывая когтем на землекопа Грайна, который всегда был верным, пусть и не очень внимательным мужем. Потом Дракон поднялся на задние лапы и манящим движением пальцев выделил из толпы вдову Летту и ее незамужнюю дочь с большими, выпирающими зубами. Толпа отхлынула от этих троих, словно от прокаженных.
Дракон улегся и махнул крылом над другой сценой. Зажегся свет, и стало видно, как муж идет в ночи. Появилась кукла взлохмаченной женщины с пунцовыми, как бы от стыда, щеками, которая тащила за собой упирающуюся зубастую дочь. Они поцеловали мужа и сдернули с него кожаные штаны. Под ними оказалось целых два достоинства спереди, и сзади. Вдова усадила дочь на коротенький отросток, а сама предпочла задний, более внушительный. Куклы затряслись, испуская блаженные стоны. Напрыгавшись, вдова и дочь слезли с изменника, снова поцеловали его и тут же одновременно двинули коленом, каждая со своей стороны. Муж завертелся, хватаясь за отбитые места.
Толпа бесновалась. У настоящего Грайна выступили капли пота размером с виноградину. Летта пыталась смеяться со всеми, а ее дочери и след простыл. Тем же вечером распаленные соседи скрутили Грайна и заглянули ему в штаны, проверить, действительно ли у него то уродство, которое показал Дракон. Летту сторонились. Ее дочь так и не видели, и мы боимся, как бы не было беды.
Хорошо хоть Грайна не убили. Но кто знает, какой отпечаток наложило происшедшее на наши души. Душа — заложница в теле, и любая мерзость может ее искалечить. Ты согласен со мной?

Иногда Фреку казалось, что все маломальские волшебники в стране, каждая бродячая колдунья и каждый беззубый кудесник словно по сговору обрушились на прежде заброшенную Вендову пустошь. Он знал своих прихожан: это были трудолюбивые, но простые и бедные люди. Чем дольше тянулась засуха, тем меньше оставалась в них веры в Единого Безымянного Бога. Часы Дракона времени покажутся им не столько чудом механики, сколько волшебством. Чтобы образумить народ, придется взывать к самым глубинам веры. А если они не устоят перед искусом и поддадутся на призывы к насилию — что тогда?
Нет, невозможно. Разве не он их проповедник? Разве не он лечил им зубы, хоронил детей и благословлял дома? Разве не терпел унижений ради них, не бродил по деревням со спутанной бородой и кружкой для подаяния, оставив несчастную Мелену одну? Скольким он для них жертвовал! Прихожане перед ним в неоплатном долгу.
Расправив плечи и гордо подняв голову, проповедник зашагал дальше, не обращая внимания на кислый привкус страха во рту. Небо потемнело от песка и пыли, а свистящий по холмам ветер жалобно стонал, будто заранее оплакивал обреченное на провал начинание.

 Отправлено: 08.02.11 18:33. Заголовок: РОЖДЕНИЕ ВЕДЬМЫ Уже..

РОЖДЕНИЕ ВЕДЬМЫ

Уже почти стемнело, когда Фрек, весь в холодном поту, набрался смелости войти в деревушку. Он тут же затопал, замахал кулаками и закричал хриплым голосом:
— Эй, маловерные! К вашим душам взываю! Внемлите гласу разума! Слушайте, пока можете, ибо грядет искуситель испытать вас крепко!
Слова эти, до смешного архаичные, сработали. Вышли угрюмые рыболовы, таща за собой пустые сети, и земледельцы, чьи сухие поля в этом году почти не принесли урожая. Все шли потупившись, виноватые, как сам грех, следуя за Фреком к перекосившимся ступеням лодочной мастерской. Появления Часов ожидали с минуты на минуту: слухи были заразны, как чума.
— Вы глупы, как младенцы, что тянутся к раскаленным головешкам! Вы словно детеныши дракона, готовые присосаться к огненным сосцам!
Фрек и сам слышал, что книжные ругательства звучат неубедительно. Он устал и был далеко не в лучшей форме.
— Брат Фрекопар, — обратился к нему деревенский староста Брин. — Остыл бы ты и дал нам спокойно посмотреть, какой облик примет искуситель.
— Слабы вы еще противостоять искусителю! — вскричал проповедник.
— Разве не ты наставлял нас в делах праведных? — хитро возразил Брин. — Мы ведь никогда не сталкивались с настоящим соблазном. Может… может, мы хотим испытать себя?
Рыбаки засмеялись, видя, как ловко провел Фрека староста. Проповедник сверкнул глазами и набрал полную грудь воздуха, но тут послышалось громыхание колес по дороге. Все притихли и обернулись. Фрек потерял своих слушателей, не успев даже толком начать.
Фургон с Часами тянула четверка лошадей, а рядом шел гном и его молодые приспешники. На широкой крыше примостился Дракон — воистину величественный зверь! Он сидел подобравшись, будто и впрямь был живой и готовился вот-вот спрыгнуть. Сам фургон был покрыт позолотой и раскрашен в карнавальные цвета. Рыбаки разинув рты смотрели на приближающееся чудо.
Не успел гном объявить о представлении, как Фрек уже вскочил на ступеньку фургона - часть складной сцены.
— Почему, вы думаете, эту штуку зовут Часами? — взревел он. — Я вижу только маленький циферблат с нарисованными стрелками. Смотрите сами! Стрелки не движутся, они застыли на без одной минуты двенадцать. А почему? Ведь здесь полно механизмов, это я вам точно говорю. Перед вами вырастут механические поля, взойдет механическая луна, механический вулкан извергнет красное тряпье с зашитыми черными монетами. Так почему же нет настоящих часов? Что скажешь ты, Гвинета? Или ты, Перипа? Почему нет настоящих часов?
Но ни Гвинета, ни Перипа не слушали его. Все зачарованно смотрели на фургон.
— А я вам скажу почему! Часы эти показывают не земное время, а духовное. Сколько осталось до осуждения и оправдания. Ибо душа любого из нас находится всего в минуте от Страшного Суда. Да, друзья мои, всего лишь в минуте. Подумайте, если бы вы сейчас умерли, то разве захотели бы навечно гореть в пламени, уготованном идолопоклонникам?
— Что-то шумно у нас сегодня, — отчетливо, под общий смех, проворчал кто-то.
Над Фреком (он обернулся на звук) открылась дверца, и на сцену, тявкая высоким голоском, выскочил кукольный песик, чья черная кудрявая шерстка напоминала прическу Фрека. Хохот усилился. В сгустившейся темноте проповеднику плохо было видно, кто именно смеется и кто кричит ему отойти и не заслонять обзор. Он не собирался уступать, но тут его бесцеремонно спихнули со ступеньки.
Тем временем гном произносил напыщенную приветственную речь.
— Вся наша жизнь — бессмысленная суета. Как черви зарываемся мы в нее, копошимся и уходим в землю после смерти. Почему же не отвлечься от тщеты нашего существования и не прислушаться к гласу пророчества, не посмотреть воочию на чудо? Ведь вся жизнь, сколь бы плачевна и незначительна она ни была, проникнута тайным, глубинным смыслом, который открыт Дракону времени. Он способен видеть прошлое, настоящее и будущее; его знания не ограничены отведенными нам жалкими годами. Смотрите же и слушайте, что он готов поведать!
Заинтригованная толпа подвинулась ближе к Часам. Стало совсем тесно. С неба светила холодная луна, словно глаз злого, мстительного божества.
— Прекратите! Отпустите меня! — вырывался Фрек. Он и не предполагал, что все выйдет так скверно. Никогда еще прихожане не поднимали на него руки.
Часы тем временем рассказывали о внешне набожном человеке с кудрявой бородой и такими же волнистыми темными волосами, который проповедовал умеренность и щедрость, а сам хранил ларец с золотом и изумрудами в накладной груди у безвольной, изнеженной жены благородных кровей. История кончалась тем, что обманщика проткнули вертелом через неприличное место, зажарили на костре и подали на ужин голодной пастве.
— Клевета! У вас пытаются пробудить самые низменные чувства! — кричал багровый от ярости Фрек, но теперь, во тьме, кто-то решился заглушить его. Сзади на шею легла чья-то рука. Фрек дернулся посмотреть, что за наглец позволяет себе такую дерзость, но головы нападавших были закрыты капюшонами. От удара коленом в пах Фрек сложился пополам и упал лицом в грязь. Следующий жестокий удар ногой пришелся промеж ягодиц, и проповедник обгадился. Впрочем, до его позора никому не было дела: толпа хохотала над продолжавшимся представлением. Только какая-то добрая женщина во вдовьем платке (от боли и стыда Фрек не разобрал, кто именно) помогла ему подняться и вывела его из толпы.
— Спрячу-ка я тебя в погреб, батюшка, а то ведь и до греха недалеко. Неровен час на вилы посадят. Твою-то хижину они наверняка перероют, а ко мне кто заглянуть догадается?
— Мелена, — выдавил он. — Если ее найдут…
— За ней присмотрят, — сказала сердобольная вдова. — С этим-то мы, женщины, справимся.

В хижине проповедника вовсю шли роды. Мелена поминутно проваливалась в забытье. В глазах у нее то вставали, то расплывались две повитухи: рыбачка и старая бабка. Они поочередно щупали ей лоб, смотрели на ноги и живот и жадно поглядывали на те немногие украшения, которые Мелена привезла из отчего дома.
— На-ка, дорогая, иглодольника пожуй, — сказала рыбачка и поднесла ко рту роженицы ложку с зеленой кашицей. — Опомниться не успеешь, как заснешь, расслабишься, и все пройдет само собой. Малыш проскочит, и к утру все закончится. Я-то думала, ты будешь благоухать свежестью и розовой водой, а от тебя несет, как от любой из нас. Давай же, дорогуша, жуй, жуй.
От стука в дверь старуха, которая стояла на коленях перед сундуком и деловито в нем шарила, вздрогнула и виновато отпустила крышку.
— Войдите! — крикнула она, сложив руки, как будто в молитве, и закрыв глаза.
Вошла раскрасневшаяся и запыхавшаяся девица.
— Так и знала, что здесь кто-нибудь будет. Ну как она?
— Еле держится, и ребенок тоже. Еще часик, и он покажется.
— Меня послали предупредить вас. Мужчины напились и пошли буянить. Наслушались Дракона из волшебных Часов и теперь ищут Фрека. Дракон приказал его убить. Наверняка сюда заявятся. Надо бы перенести ее в безопасное место, пока есть время. Ее двигать-то можно?
«Нет, — мысленно ответила Мелена. — Меня нельзя двигать. А если крестьяне найдут Фрека, пусть хорошенько его убьют. За меня. Никогда мне еще не было так больно, до черноты в глазах. Пусть накажут мерзавца за то, что меня оставил». И, улыбнувшись этой мысли, она потеряла сознание.
— А может, бросить ее здесь? — предложила девица. — Дракон приказал и ее убить вместе с нерожденным змеенышем. Боюсь, как бы нам не досталось.
— Вот еще! — возмутилась рыбачка. — У нас, между прочим, репутация. Раз уж взялись за эту кисейную барышню, так доведем дело до конца. Чего бы там ни приказывали всякие драконы.
— Марранских кружев никто не хочет? — подала старуха голос из сундука.
— Там в поле телега для сена, — сказала рыбачка пришедшей девушке. — Пойдем, поможешь мне ее прикатить. А ты, бабка, кончай копаться в белье и иди сюда, будешь ей лоб вытирать. Ну, мы потопали.
Немного погодя старуха, рыбачка и их помощница катили телегу по неезженой дороге, через коряги и папоротниковые заросли осеннего леса. Ветер набирал силу и свистел по склонам холмов. Распростертая на одеялах Мелена стонала в забытьи.
Они слышали, как прошла толпа с вилами и факелами, и, замерев и едва дыша, прислушивались к приглушенной ругани, а потом с удвоенной скоростью припустили дальше, пока не вышли на затянутую туманом поляну, на которой хоронили богоотступников. Сквозь туман виднелись неясные очертания Часов. Оставив их здесь, гном — далеко, видать, не дурак — рассчитывал, что эта поляна — последнее место на земле, куда пойдут ночью суеверные рыбаки и крестьяне.
— Гном с мальчишками пьют сейчас в таверне, — отдуваясь, сказала девица. — Здесь нам некого бояться.
— А ты, бесстыдница, значит, подглядывала, в окно за мужчинами? — проворчала старуха и раскрыла дверцу на задней стороне фургона. Там был низкий лаз, над которым нависали маятники, а с боков скалились огромные зубастые колеса, грозящие растереть любопытных в фарш.
— Так, затащим ее сюда, — решила старуха.

К утру набежали тучи, и на небе заплясали скелеты молний. Дождь то переставал, то возобновлялся с такой силой, что казалось, с неба сыплются камни, а не капли воды. В очередное затишье повитухи вылезли из фургона, держа то, ради чего провели здесь ночь. Они прикрыли ребенка от стекавшей с крыши воды.
— Смотрите, радуга, — кивнула старуха. И действительно, бледная разноцветная лента перекинулась через небо.
Женщины обтерли малыша, и — что это, обман зрения? Вроде того, что придает особый оттенок траве и цветам после дождя? Но нет, никакой дождь не в силах так исказить цвет человеческой кожи. Она была изумрудно-зеленой.
И еще, ребенок не заплакал, не зашелся обиженным криком, только раскрыл рот и молча задышал.
— Ори, чертенок, — шлепнула малыша старуха. — Давай, не отлынивай.
Дитя пропустило ее слова мимо ушей.
— Еще один упрямый мальчишка, — вздохнула рыбачка. — Может, прикончить его?
— Какой он тебе мальчишка? — возразила старуха. — Не видишь, девочка.
— Ха, — вмешалась подслеповатая девица. — А там что болтается?
С минуту, несмотря на наготу младенца, они спорили, и только когда ребенка вытерли еще несколько раз, стало ясно, что это действительно девочка. Какой-то прилипший кусочек благополучно отпал. Вытертая малышка была правильно сложена: изящная головка, тонкие ручки, круглая попка, длинные пальчики с острыми ноготками…
…И явно зеленая кожа. Несмотря на румяные щечки и животик, желтоватый цвет вокруг глаз и темную полосу пробивающихся волос на голове, общее впечатление было как от листка с дерева.
— Ну и награда за наши труды, — сказала девица. — Зеленая, как жаба. Что люди скажут? Давайте лучше сразу ее убьем.
— По-моему, она тухлая изнутри, — поддержала рыбачка, проверяя, нет ли у малышки хвоста и на месте ли пальцы. — От нее дерьмом попахивает.
— Дура ты, — оборвала ее старуха. — Уселась в коровью лепешку, вот и попахивает.
— Всё равно больная, поэтому и цвет такой. Давайте утопим ее в канаве. Мамаша ничего не узнает. Когда еще их нежное сиятельство очухаются.
Женщины захихикали. Они качали малышку, передавали ее друг другу, взвешивали на руках. Действительно, убить такого ребенка в младенчестве было гуманнее всего. Спрашивалось только – кому и как.
Тут малышка зевнула, и рыбачка благодушно сунула ей палец в рот пососать. А та раз — и отхватила половину. Хлынула кровь, девочка закашлялась, и палец выпал у нее изо рта. Все вдруг пришло в движение: разъяренная рыбачка рвалась задушить девочку, две остальные повитухи удерживали ее. Откушенный палец выудили из травы и сунули в карман передника. Надо попробовать пришить обратно.
— Видать письку захотела! — закатилась от смеха девица. — Поняла, что у самой-то нет. Берегись, несчастный парень, которому она приглянется, оттяпает и у тебя пальчик на долгую память.
Женщины быстрее бросили малютку на грудь матери. Об убийстве они уже и не думали, возьмешь такую в руки, еще чего-нибудь откусит.
— Может, титьку отцапает — хоть разбудит нашу спящую красавицу, — усмехнулась старуха. — Ну и ребенок: пьет человеческую кровь прежде материнского молока.
И, оставив Мелене кружку воды, они зашлепали по грязи под сгущающимися тучами разыскивать своих мужей, сыновей и братьев — ругать и бить их, если они живы, или хоронить, если нет. А новорожденная девочка лежала в темноте фургона и смотрела на скалящиеся сверху зубчатые колеса.
БОЛЕЗНЬ И ЛЕКАРСТВА

Шли дни, а Мелена едва могла заставить себя взглянуть на дочку. Она брала ребенка на руки, как положено матери. Ждала, когда в ней пробудятся материнские чувства. Она не плакала, нет, просто искала забвения в листьях иглодольника.
Она родила дочку, девочку, напоминала себе Мелена, когда оставалась одна. Несчастный шевелящийся кулек был не мальчиком. Не чем-то бесполым. Это была девочка и к тому же зеленая, словно горка вымытых капустных листьев, оставленных сохнуть на столе.
В панике Мелена написала слезное письмо старой няне, умоляя ее срочно приехать. Фрек встречал няню на почтовой станции в Сланцовке. По пути она спросила его, что случилось.
— Что случилось? — спросил Фрек и задумался. Потом понес какую-то околесицу о природе зла, о пустоте, оставленной необъяснимым бездействием Безымянного Бога, в которую хлынула духовная отрава, о воронке и водовороте…
— Я о ребенке спрашиваю, — перебила его няня. — Меня интересует не весь мир, а один-единственный малыш. Почему Мелена пишет мне, а не матери? Почему ничего не сообщила деду? Он же герцог Тропп, в конце концов! Что она, совсем тут одичала, или дела у вас настолько плохи, что ей и писать стыдно?
— Дела у нас действительно плохи, — мрачно сказал Фрек. — Ребенок… Я должен сразу вас предупредить, с ним беда.
— Какая? — Няня прижала к себе саквояжик и тревожно всмотрелась мимо красной листвы деревьев в пустынную даль, куда они направлялись.
— Родилась девочка…
— Вот уж беда, — передразнила няня, но Фрек, как обычно, не уловил сарказма. — Хоть титул сохранится еще на поколение. Руки-ноги на месте?
— Да.
— Ничего лишнего нет?
— Нет.
— Грудь сосет?
— Мы не даем. У ребенка невероятно острые зубы. Настоящая акула.
— Ну, это ничего. Бутылочка, смоченный в молоке платок. Не она первая, не она последняя. Так что же с ней не так?
— Оно неправильного цвета.
— То есть как неправильного?
Фрек только сокрушенно покачал головой. Няня всегда недолюбливала мужа своей воспитанницы, но при виде искреннего горя она смягчилась.
— Ну же, Фрек, не убивайся так, расскажи. Мы что-нибудь придумаем. Доверься няне.
— Оно зеленое.
— Она! — не выдержала няня. — Ради бога, перестань говорить «оно».
— При чем тут бог? — захныкал Фрек. — Не он ее послал. Что же нам теперь делать?
— Тише! — Няня терпеть не могла мужского нытья. — Наверняка все не так плохо. В Мелене течет благородная кровь, она не могла родить урода. Чем бы там девочка ни болела, я ее вылечу. Уж поверь.
— Я верил в Безымянного Бога, — всхлипнул Фрек.
— Одно другому не помеха, — фыркнула няня. — И не бойся, я ни слова не скажу родным Мелены. Мигом все исправим, никто и не узнает. Как вы назвали девочку?
— Бастиндой.
— В честь святой Басты-Инды из водопада, конечно?
— Да.
— Хорошее имя, древнее. Дома-то будете Тиндой звать?
— Дожить еще надо, — угрюмо ответил Фрек, словно надеясь, что дочка не доживет до того, чтобы ее пришлось как-то звать.
— А интересные здесь места, — попыталась сменить тему няня. — Мы уже по Вендовой пустоши едем?
Фрек не ответил. Он погрузился в горестные думы и только иногда механически погонял лошадей. Вокруг было грязно, пусто и уныло, и няня начала жалеть, что надела свое лучшее дорожное платье. Завидев хорошо одетую пожилую женщину, грабители чего доброго решат, что у нее есть золото, и будут правы, потому что один чулок няни поддерживала золотая подвязка, давным-давно стянутая из гардероба ее светлости. Вот сраму-то будет, если после стольких лет изящную вещичку найдут на пухлом нянином бедре! К счастью, страхи были безосновательны: до дома проповедника они добрались без приключений.
— Покажи-ка мне сперва ребенка, — потребовала няня. — Будет проще разговаривать с Меленой, если сразу разобраться, что к чему.
Фрек провел няню в комнату, где его жена, нажевавшись листьев иглодольника, спала глубоким сном, а малышка похныкивала из корзины на столе.
Няня подвинула стул и села, чтобы не ушибиться, если от вида ребенка упадет в обморок.
— Опусти, пожалуйста, корзину на пол, Фрек, а то мне высоко.
Фрек послушно выполнил просьбу и пошел возвращать лошадей и телегу старосте Брину. Сам староста ездил редко, но охотно одалживал телегу, зарабатывая тем самым авторитет.
Малышка была запелената, а рот завязан косынкой, из-под которой, как шляпка ядовитого гриба, выглядывал нос и блестели глаза. Няня наклонилась над корзинкой, поворачиваясь то так, то эдак и рассматривая лицо малышки то с одной, то с другой стороны, будто стараясь взглядом проникнуть ей в душу. Девочке не могло быть больше пары недель от роду, но она уже пристально следила за няней умными влажными карими глазами. Уголки глаз были красными, исчерченными сетью сосудов, с кровоподтеками, словно от напряжения, с которым девочка вглядывалась в окружающий мир.
И кожа — о, да! — зеленая, как тоска. Нестрашная, не уродливая, но какая-то… нечеловеческая.
Няня провела пальцем по щеке малышки. От прикосновения девочка вздрогнула, изогнулась дугой, и пеленки, туго обмотанные вокруг нее, лопнули, точно скорлупа. Няня охнула, но тут же стиснула зубы и приказала себе пересилить страх. Разорвавшиеся простынки открыли тельце девочки такого же растительного цвета.
«Вы хоть до дочки-то своей дотрагивались, родители?» — пробормотала няня. Она положила руку на испуганно колышущуюся грудь девочки и провела рукой вниз проверить, как там все устроено. Малышка была мокрая и грязная, но в остальном девочка как девочка. Ее кожа была такой же мягкой и бархатистой, как когда-то в детстве у Мелены.
— Ну, страшилище, иди к няне. — Она нагнулась поднять перепачканную девочку, но та задергалась, забрыкалась, забилась головой о камышовое дно корзины. — Да ты, я посмотрю, плясала у мамки в животе. Ишь силачка! Под чью только дудку, интересно? Не-е-ет, от меня не убежишь. Иди сюда, чертенок. Няне не важно, какого ты цвета. Она все равно тебя любит.
Про любовь она, конечно, хватила, но в отличие от Фрека няня верила в благородную ложь.
Она положила маленькую Бастинду на колени и стала укачивать, петь колыбельную, гладить по животику, пытаясь успокоить. Время от времени няня отворачивалась к окну, борясь с накатывающей тошнотой, а девочка все не утихала.
К вечеру, когда няня принесла поднос с хлебом и чаем, Мелена приподнялась на подушке.
— Я тут похозяйничала немного, — сказала няня. — И подружилась с твоей милой крошкой. Давай, дорогая, просыпайся и поцелуемся.
— Ах, няня, — счастливо улыбнулась Мелена. — Как хорошо, что ты приехала. Уже видела мое чудовище?
— Очаровательная малютка.
— Не обманывай, не надо. Если хочешь помочь, скажи правду.
— Если хочешь моей помощи, говорить правду придется тебе. Можно не сейчас, но мы еще вернемся к этому разговору, и ты мне все расскажешь. Тогда и решим, как быть дальше.
Они пили чай. Бастинда наконец уснула, и на время казалось, будто они вновь в Кольвенском замке, родовом имении семьи Тропп, где Мелена, пришедшая после прогулки с очередными холеными дворянчиками, расписывала няне их красоту, а та притворялась, что ничего не заметила.

Зато няня заметила много тревожного в маленькой Бастинде. Например, когда она освободила малютке рот, та чуть не откусила себе руки. Оказалось, что за тоненькими губками скрывались воистину чудовищные зубы. Девочка успела расцарапать себе плечо до крови и наверняка прогрызла бы дыру в корзине, если бы ее не остановили.
— Может, позвать кузнеца, чтобы вырвал ей зубы? — предложила няня. — К тому времени, как вырастут новые, она уже научится себя вести.
— Да ты с ума сошла! — воскликнула Мелена. — Так вся деревня сразу узнает, что наша дочка зеленого цвета. Нет уж, пока не разберемся с кожей, будем завязывать ей рот.
— И как это вас угораздило родить зеленую дочку? — поинтересовалась вслух няня и поняла, что зря, потому что от этих слов Мелена побледнела, Фрек покраснел, а малышка перестала дышать и посинела, словно пытаясь угодить взрослым. Пришлось шлепнуть кроху по попе, чтобы она снова задышала.
Няня решила, что говорить с родителями надо по отдельности. Фрек, оглушенный двойным ударом — позорным проигрышем Дракону времени и рождением уродливой дочки, — отошел от дел и сидел во дворе, выстругивая из дуба бусины для четок и покрывая их символами безымянного Бога. Оставив Бастинду в доме из глупого опасения, что она услышит и, хуже того, поймет их разговор, няня подсела к унылому папаше и принялась чистить тыкву на ужин.
— У тебя ведь никто в роду не был зеленым, правда? — спросила она как бы невзначай, хорошо понимая, что титулованный дед Мелены и без того выяснял всю подноготную жениха своей внучки, прежде чем дать согласие на брак.
Как же пал духом Фрек, если даже не обиделся!
— Что вы, я из известного рода. Шесть поколений моих предков по отцовской линии были священнослужителями. Нас так же хорошо знают в духовных кругах, как семью Мелены в светских салонах и дворце Изумрудного города. Никого зеленого в нашем роду не было. По крайней мере, я никогда еще о таком не слышал.
— Ну, не было, так не было, — кивнула няня. — Я на всякий случай спросила. Я и так знаю, что ты святее самого Гуррикапа.
— Только, — пристыженно продолжал Фрек, — я все равно боюсь, что по моей вине она такой уродилась. В день родов я забылся и провозгласил, что приближается дьявол. Я имел в виду одного местного идола, но что, если своими словами я нечаянно разбудил какого-нибудь демона?
— Малышка не дьявол! — возмутилась няня.
«Хотя и не ангел», — добавила она про себя.
— С другой стороны, — продолжал Фрек уже свободнее, — проклятие могла наслать и сама Мелена. Это она превратно истолковала мои слова. Возможно, тем самым открыла в себе лазейку, через которую проник нечистый дух и окрасил кожу ребенка.
— Это в день родов-то? — недоверчиво спросила няня. — Сильный, должно быть, дух. Неужели добродетель твоя столь велика, что против тебя осмеливаются выступить только самые могущественные демоны?
Фрек пожал плечами. Прежде он, наверное, кивнул бы, не услышав в вопросе сарказма, но теперь, после поражения в Закамышье, его уверенность в себе поколебалась. Он так и не решился произнести вслух то, чего особенно боялся: что уродливая дочь досталась ему в наказание за неспособность уберечь паству от языческой мерзости.
— Хорошо, — рассуждала тем временем практичная няня. — Если на ребенка легло проклятие, то как нам его снять?
— Изгнать нечистого духа? — предположил Фрек.
— А сил тебе хватит?
— Если получится, значит, хватит, — ответил Фрек. Теперь, увидев перед собой цель, он заметно оживился и поднялся на ноги. Следующие несколько дней он проведет в посту, молитвах и сборе всего необходимого для священного таинства.
Пока он бродил по лесу, а малютка спала, няня подсела к Мелене на краешек жесткой кровати.
— Фрек волнуется, не могли ли его слова о пришествии дьявола открыть лазейку, через которую в девочку вселился какой-нибудь бес, — сказала няня как бы между прочим, безуспешно трудясь над кружевами. Рукоделие никогда ей не давалось, но ей нравилось держать в руках Меленин вязальный крючок с рукояткой из слоновой кости. — Я хочу выяснить, не открывала ли ты какой-нибудь другой лазейки.
Мелена, как обычно, одурманенная листьями иглодольника, недоуменно подняла брови.
— Был у тебя кто-нибудь, кроме Фрека? — напрямик спросила няня.
— Не сходи с ума! — отмахнулась Мелена.
— Я ведь, милая, тебя знаю. Думаешь, не помню, как мальчишки роем за тобой увивались и как ты по нескольку раз на день меняла надушенные сорочки. Аппетит у тебя был что надо, нечего строить из себя скромницу.
— Ах, старые дни! — воскликнула Мелена и зарылась головой в подушку. — Знала бы ты, няня, как противно быть выше всех здешних бестолковых крестьянок.
— Ну, с зеленой дочкой ты мигом скатишься до их уровня, — ехидно сказала няня. — Можешь радоваться.
— Нянюшка, голубушка, я люблю Фрека, но он так часто оставляет меня одну! Иногда кажется, так бы все и отдала, лишь бы мимо прошел какой-нибудь бродячий торговец и предложил мне что-нибудь, кроме своих жестянок. Кто-нибудь, в ком меньше святости и больше воображения.
— Это вопрос на будущее, — перебила ее няня, — а меня интересует недавнее прошлое. После твоей свадьбы.
Мелена молчала, погрузившись в раздумья, и только слегка кивала своим мыслям.
— Первыми, конечно, на ум приходят русалки и водяные…
— Что? — опомнилась Мелена. — Я бы в жизни не подпустила к себе водяного!
— Да и я бы тоже. Но зеленая кожа наводит на определенные размышления. Они здесь вообще водятся?
— Да, где-то за холмом, говорят, водится целая стайка водяных, они даже днем выбираются из озера, влезают на деревья. Но они же глупее наших соседей-закамышцев, если такое вообще возможно. Я их и вблизи-то не видела, клянусь. Одна только мысль отвратительна. Они ведь, знаешь, над всем смеются. Упадет, например, кто-нибудь из них с дерева, расшибет голову, как перезрелую тыкву, а остальные соберутся вокруг и хихикают. Водяные! Даже оскорбительно предполагать такое!
— Ничего, привыкай. Не такое еще услышишь, если не выпутаемся из этой передряги.
— Повторяю, ни с какими водяными у меня ничего не было.
— Тогда, может, с кем-нибудь еще? С виду красивым, но несущим в себе заразу, которая и тебе передалась?
Мелена побледнела. После рождения дочки о своем здоровье она и не думала. Неужели ей тоже что-то угрожает?
— Только честно. Мне нужно знать правду.
— Правду? — оглушенно произнесла Мелена. — Ее я и сама не знаю.
— То есть как?
И Мелена объяснила. Да, их дом стоит особняком; да, со здешними крестьянами, рыбаками и прочей деревенщиной она обменивалась не более чем сдержанными приветствиями, но пока дождешься проповедника-мужа, соскучишься так, что выскакиваешь к первому встречному, лишь бы зашел, поговорил…
— И все? — недоверчиво спросила няня.
В те тяжелые дни, продолжала бормотать Мелена, она пристрастилась к листьям иглодольника. А когда к закату солнца (или приходу мужа) она просыпалась, то мало что помнила.
— Это что же получается? — Няня была возмущена. — Согрешила, а теперь и не помнишь?
— Я не знаю, — простонала Мелена. — Сама бы я не стала, если была, конечно, в трезвом уме. Но помню, один бродячий торговец угостил меня каким-то крепким снадобьем из зеленого пузырька. Я тогда видела странные сны, будто из Иного мира: про города из дыма и стекла. Там были такие цвета и звуки… Я хотела запомнить…
— А пока ты спала, до тебя преспокойно мог добраться любой водяной. Вот обрадуется дед, когда узнает, как Фрек заботился о его внучке!
— Перестань!
— Нет, ну я не знаю, что с вами делать! — Няня потеряла терпение. — Кругом сплошная безответственность. Если ты даже не помнишь, нарушала супружескую клятву или нет, нечего строить из себя святошу.
— Дурного ребенка не грех утопить и начать всё снова…
— Ага, попробуй, — проворчала няня. — Такую ни одно озеро не примет.
Позже няня перебирала скромную домашнюю аптечку из высушенных трав, корешков, листьев и настоек, не особо надеясь найти отбеливатель для девочкиной кожи. В дальнем углу аптечки она увидела тот самый зеленый пузырек, о котором говорила Мелена. Своими подслеповатыми глазами няня разобрала в тусклом свете надпись на этикетке: «Волшебный эликсир».
Несмотря на прирожденный дар к врачеванию, няня так и не придумала снадобья, которое очистило бы кожу маленькой Бастинды. Не помогало и купание в коровьем молоке, а в тазик с озерной водой девочка опускать себя не давала: упиралась и царапалась, как кошка. Няня продолжала мыть ее в молоке, которое, если недостаточно тщательно вытереть, оставляло после себя отвратительный запах. Фрек провел обряд изгнания бесов, который включал в себя много свеч и молитв. Няня наблюдала с безопасного расстояния. Проповедник сверкал глазами и от натуги обильно потел, несмотря на холодное утро. Запеленатая малышка преспокойно спала у его ног. Ничего не менялось. Наконец измученный Фрек рухнул на молитвенный коврик и прижал к себе зеленую дочь, будто смирившись с посланным ему наказанием. Мелена помрачнела. Неиспробованным оставалось только одно средство, и накануне отъезда няня набралась смелости заговорить об этом.

 Отправлено: 08.02.11 18:35. Заголовок: — Народные средства ..

— Народные средства не помогли, — начала она. — Духовное вмешательство тоже. Не настало ли время подумать о колдовстве? Нет ли здесь волшебника, способного избавить девочку от зеленой напасти?
Не успела старушка опомниться, как Фрек бросился на нее с кулаками. От неожиданности няня упала со стула, и Мелена засуетилась вокруг с причитаниями.
— Как вы смеете? — кричал Фрек. — В моем доме! Мало мне зеленой дочки! Колдовство — это вероотступничество! Страшный грех, если не откровенное шарлатанство! Договор с дьяволом!
— У, раскричался, — защищалась няня. — Святая простота, да разве ты не знаешь, что клин клином вышибают?
— Няня, перестань! — взвизгнула Мелена.
— Надо же, поднять руку на немощную старуху, — обиженно ворчала няня, поднимаясь. — Которая только хотела помочь.
Следующим утром няня собрала дорожную сумку. Больше ей здесь делать нечего, и даже ради Мелены она не собиралась проводить остаток дней с религиозным фанатиком и больным ребенком. Опасность для девочки миновала; теперь родители вряд ли ее убьют. Фрек отвез няню на постоялый двор в Сланцовке, откуда ее заберет почтовый экипаж. Она все так же, боясь разбойников, опасливо прижимала сумку к своей обширной груди. В сумке лежала золотая подвязка (на худой конец, всегда можно сказать, что подвязку подсунули без ее ведома, а то, поди объясняй, как подвязка очутилась у нее на ноге), а также пополнение: полюбившийся няне вязальный крючок с красивой ручкой, три молитвенные бусины Фрека с изящно вырезанными узорами и зеленый пузырек с «Волшебным эликсиром», оставленный проезжим продавцом страстных снов.
О малышке она не знала, что и думать. Была ли Бастинда порождением дьявола или полурусалкой? Досталась ли она в наказание за бессилие отца или за беспутство матери? Или просто уродилась больной, как сморщенное яблоко или теленок с пятью ногами? Няня понимала, что слишком мало знает, чтобы разрешить эту загадку. Ее мир был непредсказуем и туманен, управляем богами, демонами и колдовством. От нее, правда, не ускользнуло, что оба родителя до самого последнего не сомневались в рождении сына. Сам Фрек был седьмым сыном седьмого сына и, кроме того, проповедником в седьмом поколении. Даже ребенок крепко бы подумал, прежде чем спорить с такой математикой.
Возможно, размышляла няня, маленькая Бастинда сама выбрала себе пол и цвет кожи — и к дьяволу родителей.

СТЕКЛОДУВ ИЗ БОЛТНИИ

Прошел год, наступила дождливая весна и ненадолго прогнала засуху. Свежей зеленой водой хлынула она на Вендову пустошь: пенилась у заборов, бурлила вдоль дорог, капала с крыш гирляндами вьюнов и плюща. Мелена ходила по двору легко одетой, подставляла бледную кожу солнечным лучам и впитывала в себя тепло, которого ей так не хватало зимой. Пристегнутая к стулу полуторагодовалая Бастинда стучала ложкой по карасику на тарелке.
— Да ешь же ты, господи, не дави несчастную рыбу, — вздохнула Мелена.
С тех пор как малышке освободили рот, мать и дочь стали уделять друг другу больше внимания. К своему удивлению, Мелена стала замечать, что Бастинда тоже бывает очаровательной, совсем как обычные дети.
Оставив богатое родовое имение, Мелена теперь каждый день видела одно и то же: гладь Бедового озера, по ту сторону которого темнели домики Закамышья, а дальше лежали сонные холмы. Мир ее сморщился до жалкой лачуги и воды. Она сходила с ума от скуки. Казалось, если бы поблизости появились даже дурашливые русалки, Мелена стремглав побежала бы за ними ради разговора, компании, удовольствий.
— Твой отец эгоист, — говорила она маленькой Бастинде. — Шляется невесть где всю зиму, а мне оставил тебя за компанию. Ешь рыбу, слышишь? Скинешь со стола — больше не получишь.
Бастинда подцепила ложкой карасика и сбросила его на землю.
— К тому же лицемер, — продолжала Мелена. — Он был слишком хорош под одеялом для проповедника, вот тогда-то я его и раскусила. Святые люди должны быть выше плотских страстей, а он очень уж любил наши ночи. Давно это было… Только ты не говори, что мы его вычислили, а то он очень расстроится. Мы ведь не хотим огорчать папу, правда?
И Мелена зашлась в хмельном истерическом смехе.
Бастинда серьезно посмотрела на мать, затем показала на рыбу.
— Завтрак, — подтвердила Мелена. — Завтрак на земле. Завтрак для жуков. — Она опустила пониже воротник своего летнего платья и оголила розовые плечи. — Что, если мы прогуляемся к озеру? Может, ты там утонешь?
Нет, Бастинда никогда не утонет, потому что ни за что и близко не подойдет к озеру.
— Сядем на лодку и перевернемся! — сорвалась н выкрик Мелена.
Девочка по-птичьи наклонила голову, будто выискивая скрытый смысл в пьяной шутке матери.
Солнце вышло из-за облака. Бастинда нахмурилась. Мелена еще ниже опустила платье, и ее упругая грудь выскользнула из-под грязного воротника.
«До чего я дожила! — горько думала Мелена. — Показываю грудь дочке, которую и кормить-то этой грудью не могу из страха, как бы не укусила. И это я, цветок Нестовой пустоши; я, некогда первая красавица в округе. А теперь мне и поговорить не с кем, только с собственной врединой-дочкой. И то сказать дочка. Не дочка, а какое-то насекомое! Эти ее тощие ноги, ломаные брови, длинные паучьи пальцы… Она познает мир, ломает и грызет все, что ни попадется под руку, как и любой малыш, но как-то безрадостно. Будто у нее тайное задание: вкусить и испробовать все горести жизни. Коих в Закамышье предостаточно. Господи, откуда она такая страшная?»
— Или сходим в лес, соберем ягоды, — предложила Мелена, стыдясь своих мыслей. — А потом испечем ягодный пирог. Как тебе?
Бастинда еще не начала разговаривать, но в ответ на вопрос матери кивнула и заерзала, пытаясь слезть со стула. Мелена начала было играть с ней в ладушки, но малышка не обращала на забаву никакого внимания. Она кряхтела, показывала на землю и сучила длинными тонкими ножками, выражая свою готовность идти в лес. Потом вдруг указала на калитку.
Там, опираясь о столбик, застенчиво стоял исхудалый мужчина с опаленной солнцем кожей цвета розы в сумерках. За плечами у него висела пара кожаных мешков, в руке он держал посох. Его мужественное лицо с впалыми щеками было удивительно красиво. Мелена вскрикнула от неожиданности, но, совладав с собой, заговорила грудным мелодичным голосом. Давно она не разговаривала ни с кем, кроме упрямого ребенка.
— Господи, как вы нас напугали! — воскликнула она. — Хотите есть?
Она растеряла свои светские манеры. Гостей, например, не встречают с голой грудью. Но Мелена не спешила запахиваться.
— Прошу извинить чужеземец у ворот, прекрасная госпожа, — сказал мужчина на ломаном языке.
— Конечно, извиняю, — нетерпеливо ответила Мелена. — Входите же, не стесняйтесь, дайте на вас посмотреть.
Бастинда так мало видела чужих людей в своей жизни, что спряталась за ложку и украдкой поглядывала одним глазом.
Незнакомец приблизился, покачиваясь от усталости. У него были широкие ладони и ступни, узкая талия и плечи, крепкая шея — как будто его вытачивали на станке, да не доточили по концам. Руки, снимавшие мешки с плеч, действовали словно зверушки, живущие своей особой жизнью.
— Чужеземец не знает, где он. Две ночи идти по холмам. Искать таверну в Суходревье. Отдыхать.
— Вы заблудились и совсем не туда вышли. — Мелена решила не обращать внимания на странный говор незнакомца. — Но не беда. Давайте я вас накормлю, а вы мне расскажете свою историю.
Мужчина снял шляпу, и слипшиеся пряди темно-рыжих волос рассыпались по его шее. Он скинул рубашку и пошел умываться, а Мелена отметила про себя, как приятно снова увидеть стройного, мускулистого мужчину. Ее-то благоверный за последние полтора года изрядно растолстел.
Чужеземец назвался странным прозвищем - Черепашье Сердце. Он был стеклодувом из деревеньки Оввельс, в далекой и малоизвестной Розовой стране болтунов. Интересно, у всех ее жителей такая восхитительно смуглая кожа?
Мелена нехотя спрятала грудь под платье. Бастинда пискнула, просясь на землю, и Болтун запросто, по-свойски отстегнул ее от стула и подбросил вверх, потом еще. Малышка взвизгнула от удивления и удовольствия. Пользуясь тем, что гость отвлекся на ребенка, Мелена подобрала с земли несъеденную рыбешку, ополоснула ее и кинула на тарелку вместе с яйцами и вареными корешками. Только бы Бастинда внезапно не научилась говорить и не опозорила ее перед гостем. С девчонки станется.
Впрочем, Бастинда была слишком очарована гостем, чтобы жаловаться. Она не захныкала, даже когда Черепашье Сердце сел за стол и начал есть, а выползла вверх между его стройными гладкими коленями (сапоги он снял) и с довольным видом что-то замурлыкала. Мелена поймала себя на том, что ревнует гостя к полуторагодовалой девочке. Она бы и сама не отказалась пристроиться у него на коленях.
— Я никогда еще не видела Болтунов, — слишком оживленно и громко сказала Мелена. Долгие месяцы одиночества давали о себе знать. — В моей семье их в дом не приглашали. Не знаю даже, были ли они где-нибудь поблизости. Нам рассказывали только, что Болтуны — страшные хитрецы и постоянно врут.
— Зачем же спрашивать Болтуна, если он всегда врет? — улыбнулся Черепашье Сердце.
От его улыбки Мелена растаяла, как масло на поджаренном хлебе.
— Я поверю всему, что вы скажете.
Он поведал ей про жизнь в Оввельсе: про преющие в болотах дома, про селян, питающихся мхами и улитками, про общины и поклонение умершим предкам.
— То есть вы полагаете, что умершие остаются с вами? — полюбопытствовала Мелена. — Не сочтите за бестактность, но я, сама того не желая, с недавних пор стала интересоваться вопросами веры.
— А государыня верит, что ее предки рядом?
Мелена едва поняла вопрос, так зачарована была его ясными глазами и словом «государыня» в свой адрес. Она даже расправила плечи.
— Мои ближайшие предки так далеко, что дальше некуда, — сказала она. — Они еще живы, мои родители, но у меня не осталось с ними ничего общего. Для меня они все равно, что умерли.
— Когда умрут, они смогут часто приходить к государыне.
— Еще чего! Кыш! — рассмеялась Мелена. — Чтобы ко мне являлись призраки? Вот уж действительно будет худший из двух миров. Если, конечно, он есть, Иной мир.
— Он есть, — сказал Черепашье Сердце с такой убежденностью, что у Мелены мороз прошел по коже. Она подняла Бастинду из-под стола и прижала к себе. Девочка не сопротивлялась, но и не припадала к матери в ответ, просто обмякла от новизны прикосновений.
— Вы прорицатель? — спросила Мелена.
— Черепашье Сердце — стеклодув, — просто ответил Болтун.
Мелена вспомнила о своих снах, порожденных опьяняющим зельем, — снах столь ярких и необычных, что сама она никогда их не выдумала бы.
— Замужем за проповедником, а сама не знаю, верю ли я в Иной мир, — пробормотала она и спохватилась. Она не хотела упоминать о своем замужестве, хотя дочь все равно ее выдавала.
Но Черепашье Сердце не стал развивать эту тему. Он отодвинул тарелку (на которой так и остался лежать нетронутый карасик) и достал из своих заплечных сумок плавильный горшок, выдувальную трубку и мешочки с песком, поташом, известью и другими порошками.
— Разрешите, Черепашье Сердце отблагодарит государыню за ее доброту.
Мелена кивнула. Он развел огонь, разложил инструменты, смешал порошки, прочистил трубку специально сложенной тряпочкой. Бастинда притихла; на ее остроносом личике отразилось любопытство.
Мелена никогда не видела, как выдувают стекло, прессуют бумагу, ткут полотно, пилят деревья — да много чего. Действия чужестранца казались ей такими же волшебными, какими виделись простому люду Часы Дракона времени, сломившие ее мужа.
Со странным гудящим звуком Черепашье Сердце выдул из трубки горячий зеленоватый пузырь. Тот грозно шипел и дымился, но мастер знал, что с ним делать, — он был повелителем стекла. Бастинда зачарованно потянулась к прозрачному пузырю; Мелена едва успела удержать дочку. За какой-то миг дрожащий кусочек раскаленного воздуха приобрел форму, затвердел и начал остывать. Получился слегка неправильный круг, будто вытянутое блюдо. Все время, пока стеклодув работал, Мелена думала о своей жизни, тоже превратившейся из пламенного шара в пустую скорлупу, хрупкую, как это стекло. Прежде чем ее захлестнула жалость к себе, Черепашье Сердце взял ее за руку и приблизил к стеклянному кругу.
— Государыня говорит свои предки, — сказал он.
Но Мелену не интересовали скучные мертвецы из Иного мира, тем более теперь, когда ее руки лежали в огромных ладонях Черепашьего Сердца. Она сдерживала дыхание, старалась не пахнуть на него вином. Сколько чашек она выпила за завтраком — одну или все-таки две? Казалось, еще чуть-чуть — и она упадет в обморок.
— Смотрите стеклянный круг, — учил Мелену мастер, однако она видела только его шею и малиново-медовый подбородок.
Тогда Черепашье Сердце сам заглянул в круг. Бастинда встала рядом, оперлась ладошкой о его колено и тоже стала смотреть.
— Муж близко, — то ли утвердительно, то ли вопросительно сказал Болтун. — Муж едет на осел и везет к вам старая женщина. Вы ждать родственников?
— Мы ждать няню, — ответила Мелена, подстраиваясь под ломаную речь красивого стеклодува. — Вы и правда видеть все это в стекле?
Он кивнул. Кивнула и Бастинда — но чему?
— Сколько у нас времени до его приезда?
— До вечера.
Они не перемолвились больше ни словом до самого заката. Подбросили в огонь дров, пристегнули девочку к стулу и подвесили перед ней, как игрушку, остывающий круг. Бастинда смотрела на него словно зачарованная и настолько увлеклась, что даже не грызла пальцы. Дверь в дом оставили открытой, чтобы время от времени проверять, как там малышка, которая в этот яркий солнечный день все равно не различила бы, чем там заняты взрослые в неосвещенной комнате. Впрочем, она и не пыталась. Черепашье Сердце был бесподобен. Мелена сплелась с ним воедино, прижалась к нему губами, грела его, любила. Он заполнил ее одиночество.
Вечером, умытые и одетые, они сидели на кухонном дворике рядом с котелками, где готовился ужин. Вдали послышался ослиный рев. Мелена покраснела. Черепашье Сердце как ни в чем не бывало занимался своей трубкой. Бастинда повернулась на звук. Ее губки, всегда темные по сравнению с яблочного цвета кожей, плотно сжались. Словно в раздумье, девочка пожевала нижнюю губу, но не прикусила — она уже научилась не кусать себя, — потом положила руку на стеклянный круг, поблескивающий в лучах заката. Ловя слабеющий солнечный свет и голубизну темнеющего неба, он казался волшебным зеркалом, внутри которого колышется холодная серебристая вода.

МИР ВИДИМЫЙ И НЕВИДИМЫЙ

Всю дорогу из Сланцовки няня жаловалась на здоровье. И поясницу-то у нее стреляет, и почки колют, и зубы шатаются, и ноги гудят, и зад болит. «А язык не чешется?» — все хотел спросить Фрек, но сдерживался, и старушка продолжала болтать.
Мелена приветствовала мужа с напускной скромностью.
— Здравствуй, моя надежда и опора, — промурлыкала она. После суровой зимы она похудела, лицо заострилось, но не утратило картинной красоты. Фрек привык, что жена набрасывается на него с поцелуями, и подивился ее сдержанности… пока не различил в сумерках гостя. Когда знакомство состоялось, няня и Мелена принялись накрывать на стол, а Фрек подсыпал овса усталой кляче и сел на скамейку рядом с дочерью.
Бастинда внимательно следила за отцом. Он достал из дорожной сумки выструганную для нее игрушку: воробья с острым клювом и поднятыми крыльями.
— Смотри, Тинда, — прошептал он. Мелена терпеть не могла этого имени, поэтому-то Фрек им и пользовался: оно по-особому связывало отца с дочкой. — Смотри, кто прилетел к тебе в гости. Маленькая кленовая птичка.
Девочка взяла у него игрушку и сунула в рот. Затаив дыхание Фрек ждал знакомого хруста, но малышка не стала грызть птицу. Она пососала ее голову, вытащила изо рта и снова посмотрела. Обслюнявленная голова блестела жизнью.
— Нравится? — довольно спросил Фрек.
Бастинда кивнула и стала щупать крылья. Пока вниманием дочери завладела игрушка, проповедник посадил ее на колени, прижался к девочке бородатым подбородком и вдохнул ее запах — мыла, костра и жареной рыбы. Добрый, нормальный, здоровый аромат. Фрек закрыл глаза. Как хорошо снова быть дома! Эту зиму он провел в заброшенной пастушьей хижине с наветренной стороны Грифоновой Головы в посту и молитвах, все глубже погружаясь в себя и все больше расширяя сознание. А что еще оставалось делать? Прежние прихожане его презирали. Они связали клеветническую притчу Дракона времени о лживом проповеднике с рождением уродливого ребенка, сделали собственные выводы и перестали ходить на проповеди. Поэтому отшельничество, пусть даже непостоянное, казалось одновременно и наказанием, и подготовкой к чему-то новому — но к чему?
Он понимал, что Мелена иначе представляла себе грядущую жизнь, когда выходила замуж. С его происхождением Фрек вот-вот должен был стать настоятелем, а там и попечителем. Он рисовал для Мелены красочные картины светлого будущего: как она, светская дама, сидит во главе праздничного стола, устраивает балы и чаепития. А вместо этого, думал Фрек, наблюдая в отсветах костра, как жена крошит вялую морковку в сковороду с рыбой, вместо этого она чахнет здесь, спутница его трудной жизни на темном берегу холодного озера. У него даже создалось впечатление, что Мелена не слишком расстраивалась, когда он уходил. Ведь потом радость от возвращения мужа хоть как-то скрашивала ее существование.
Задумавшись, Фрек случайно пощекотал Бастинду бородой. Она вздрогнула и отломила воробью крылья. Бросила сломанную игрушку, спрыгнула с отцовских колен и, размахивая руками, побежала к полюбившемуся стеклянному кругу.
— Осторожно, разобьешь! — вскрикнул Фрек.
— Ей не смочь его разбить. — Их гость, Болтун, только что умылся у колодца и подошел к столу.
— Она только что игрушку сломала. — Фрек указал на искалеченного воробья.
— Девочка радуется полувещам, — задумчиво сказал Болтун. — Она лучше играет сломанные игрушки.
Фрек не очень понял, но на всякий случай кивнул. Он помнил, как отвыкаешь разговаривать после месяцев одиночества. Посыльный мальчишка, который взобрался на Грифонову Голову передать, что приехала няня, принял грязного, заросшего проповедника за кровожадного дикаря. Фрек попытался процитировать несколько строк из «Гуррикапеи», чтобы доказать свою вменяемость, но дальше первой строчки: «Земля лугов бескрайних, зеленая земля» — он так и не вспомнил.
— Почему вы так уверены, что Бастинда не разобьет стекло?
— Потому что я сделал его не для того, чтобы разбить, — веско ответил Черепашье Сердце и простодушно улыбнулся.
В подтверждение этих слов девочка обошла подвешенный круг, любуясь отблесками света на его неровной поверхности.
— Куда держите путь? — спросил Болтуна Фрек.
— Откуда вы? — одновременно с ним спросил Черепашье Сердце.
— Из Голубой страны, — охотно ответил проповедник.
— Я думал, жевуны ниже ростом.
— Крестьяне и рыбаки — да. Но в любом знатном роде найдутся высокорослые предки. А вы? Из Розовой?
— Да, — сказал гость. Вымытые волосы окружали его голову рыжеватым нимбом. Фрек был доволен великодушием жены: предложила гостю помыться. Да не просто гостю — Болтуну! Выходцу из самого презренного народа. Невозможно пасть ниже Болтунов, оставаясь при этом человеком.
— Я потом понимать, Оввельс - маленький мир, — продолжал Черепашье Сердце. — Пока не уйти, я не знать холмы один выше другой и широкий-широкий простор вокруг. Я всматриваться в размытую даль до боль в глазах — и не видеть конца. Прошу, расскажите о вас.
Фрек подобрал прутик и нарисовал на земле овал, похожий на лежащее яйцо.
— Вот чему меня учили. Этот круг представляет собой всю нашу землю. Если разделить его крест-накрест, — он так и сделал, — то получатся четыре части. Вверху, на севере, лежит Желтая страна, Горделик. Тамошних жителей называют Молчунами, но они считают это слово обидным прозвищем. Хотя, чем оно хуже Жевунов или Болтунов. Но всё равно проходится именовать их горделиками и горделийками. Им правда, есть чем гордиться, от чего задирать нос. Говорят, там полным-полно городов, университетов, театров — в общем, культурной жизни. И промышленности. На западе, — Фрек передвинул прутик, — расположена Голубая страна, или Жевуния, в ней мы сейчас и находимся. Хлебная земля, закрома Волшебной страны, за исключением горного юга, Вендовой пустоши, вот тут. Здесь, на самом юге, — Фрек начал чертить волнистые линии, — находится ваша Болтния или Розовая страна.. Не знаю, почему ее назвали таким красивым именем. Насколько я слышал, это гиблое место, бесплодное, болотное, полное гнуса и зловонных миазмов. — Черепашье Сердце удивленно поднял брови, но промолчал. — И наконец, на востоке лежит Мигуней - Фиолетовая страна/ О ней мне известно только то, что она засушливая и малонаселенная.
— А вокруг? — спросил Черепашье Сердце.
— С севера и запада — песчаные пустыни, с юга и востока — каменистые. Говорят, что все они непроходимы, а пески губительны, только, по-моему, это обычная пропаганда, чтобы к нам, в плодородный край, не совались чужаки из Внешнего мира. В провинции Маррании, вот здесь, на границе Жевунии и Болтнии, есть изумрудные прииски. Еще больше изумрудов у рудокопов, они живут вдоль горделикской границы. Я так понимаю, Жевуния спорит с Горделиком за земли и пещеры рудокопов, только не знаю, кто из них прав.
— А здесь? — Болтун провел руками над рисунком, как будто спрашивал про самый воздух над Волшебной страной. — Здесь что?
— Обитель Безымянного Бога? — предположил Фрек. — Иной мир? Вы унист?
— Черепашье Сердце — стеклодув.
— Я имел в виду вашу веру.
— Черепашье Сердце не знает, как это назвать, — потупился чужестранец.
— Насчет болтунов не скажу, — сказал Фрек, присматриваясь к потенциальному ученику, — а жевуны и горделикцы в основном унисты — с тех пор, как языческий культ Гуррикапа сошел на нет. Вот уже несколько веков люди воздвигают унийские храмы по всей стране. Неужели у вас их нет?
— Черепашье Сердце не знает, что такое храм.
— А теперь, — презрительно фыркнул Фрек, — унисты подались обратно в язычество, а некоторые опустились даже до тиктакианства, поклонения всяким железкам, которое и религией-то не назовешь. Для сегодняшних невежд все кругом чудеса. Древние унистские монахи и монахини понимали наше место в мире, поклонялись единому источнику жизни, столь высокому и чистому, что ему даже имени нельзя было подобрать, — а теперь мы ползаем на карачках перед первым встречным колдуном. Гедонисты, анархисты, солипсисты — столько всяких развелось! Свобода личности, удовольствие, наслаждение. Ха! Можно подумать, в колдовстве есть что-то духовное. Фокусы, трюки, липовые амулеты, оптический обман. Шарлатаны, чернокнижники, знахари и прочие выскочки торгуют вонючими зельями, лепечут древние басни, показывают дешевые фокусы. Тошнит меня от этого!
— Хотите, Черепашье Сердце принесет вам воды и поможет лечь? — спросил взволнованный Болтун, положив мягкие, как телячья кожа, пальцы проповеднику на плечо.
Фрек опомнился, вздрогнул, осознал, что давно уже перешел на крик. Мелена с няней притихли и испуганно смотрели на него. На сковородке шкворчала рыба.
— Ерунда, я здоров, это просто мне так говорится, — отмахнулся он, но в душе был тронут заботой чужестранца. — Давайте ужинать.
Они расселись. Бастинда не притронулась к еде, только выковыряла у рыбы глаза и попыталась приклеить их бескрылому воробышку. Няня по привычке жаловалась на холодный ветер с озера, на радикулит и желудок. Ее пучило. Фрек поморщился и как можно незаметнее отодвинулся от старушки подальше, оказавшись рядом с Черепашьим Сердцем.
— Так вам все понятно, — спросил он, кивая на рисунок. Болтун вынул рыбьи кости изо рта.
— Где место Изумрудного города?
— Прямо посередине.
— И в нем сидит Принцесса?
— Да, владычица всей земли, как о ней говорят. Хотя истинным владыкой, истинным повелителем наших сердец, может быть только Безымянный Бог.
— Как может править тот, у кого нет имени?.. — начал было Черепашье Сердце, но Мелена его оборвала.
— Никаких богословских споров за ужином, — мелодично напомнила она. — Так у нас повелось с первого дня свадьбы, а мы чтим традиции.
— К тому же я последовательница Гуррикапа, — сказала няня и состроила мину в сторону Фрека. — Ты слышал о нем, чужеземец?
Черепашье Сердце покачал головой.
— Запрет на богословские споры уж тем более распространяется на языческий вздор, — запротестовал Фрек, но няня, будучи гостьей и притворившись тугой на ухо, упрямо продолжала:
— Гуррикапом зовут короля чародеев. Бродя среди песчаных пустынь, он заметила зеленую цветущую землю, и сделал ее Волшебной страной. Оставив здесь наместницей свою спутницу Принеллу, Гуррикап пообещала вернуться в час тяжелейшей нужды. Принелла правила два столетия и возвратилась к Гуррикапу, передав престол своей дочери - Принцессе Озме. И Принцеса с тех пор бессменно правит всей Волшебной страной.
— Ха! — не выдержал Фрек.
— Вот тебе и «ха», — оскорбилась няня. — Я имею такое же право на свои взгляды, как и ты, Фрекопар Благочестивый. И в отличие от тебя в беду за них не попадаю.
— Няня, успокойся, — попыталась остановить ее Мелена, втайне предвкушая ссору.
— Все это глупости, — заявил Фрек. — Те, кто видел Принцессу или хотя бы ее портреты, сразу признают в ней уроженку Желтой страны. Широкий лоб, зубы лопатами, светлые волосы, внезапные перепады настроения, все больше в гнев, — типичные черты горделийки. Да ты сама ее видела, Мелена, скажи им.
— О, она по-своему красива, — ответила его жена.
— Дочь спутницы короля чародеев? — переспросил Черепашье Сердце.
— Опять глупости! — всплеснул руками Фрек.
— Ничего не глупости, — отрезала няня.
— О Принцессе говорят, будто она возрождается, как птица феникс. Ха, ха и еще раз ха! За последние триста лет нами правили совсем разные женщины. Принцесса Озма Двуличная была инокиней-затворницей и спускала свои указы в корзинке из монастырской башни. Дурная была, как мартовский заяц. Озма Воительница покорила Марранию и наложила на нее дань драгоценными камнями для украшения Изумрудного города. Озма Начитанная всю свою жизнь только и делала, что копалась в родословных. Озма Ненавистная держала ручных горностаев, а прозвище свое получила за то, что обложила крестьян непомерной податью для строительства Дороги из желтого кирпича, которую все никак не закончат. Еще посмотрим, что из этого выйдет.
— А какая Озма сейчас? — спросил Черепашье Сердце.
— Последнюю Озму я видела своими глазами, — сказала Мелена. — Во время зимних торжеств в Изумрудном городе. Меня, пятнадцатилетнюю, впервые вывезли в свет, в городской дом деда. Эту Озму прозвали Клистирной за плохое пищеварение. Она была толстой, как кит, но одевалась со вкусом. Я видела ее с мужем Пасторисом на Празднике песни и любви. Хотя теперь она уже предпоследняя.
— Предпоследняя? — недоуменно переспросил Черепашье Сердце.
— Недавно Озма Клистирная умерла от отравления, — сказал Фрек. — Поговаривают, не обошлось без изрядной порции крысиного яда.
— Умерла, — добавила няня, — и дух ее перешел к дочке.
— Новая Озма едва ли старше нашей Бастинды, — сказала Мелена. — Поэтому пока за нее правит отец, регент Пасторис.
Черепашье Сердце изумленно качал головой, Фрек досадовал, что они говорят о мирских правителях вместо небесных, а на няню напал очередной приступ несварения, от которого все едва не задохнулись.
Все-таки, несмотря на глупые разговоры, Фрек радовался возвращению домой. Он смотрел то на красавицу-жену (сегодня она прямо сияла), то на сидящего рядом вежливого чужеземца. Проповедник уже предвкушал, как будет заполнять духовную пустоту гостя.
— А еще в тайной пещере под страной живет страшный змей, Дракон времени, — внушала няня. — Говорят, наш мир — это его сон, и как только Дракон проснется, мир рухнет.
— Да прекратится когда-нибудь эта ересь?! — взревел Фрек.
Бастинда подползла к столу на четвереньках, оскалилась и зарычала, как будто знала, что такое дракон, и пыталась его изобразить. Зеленая, она и вправду походила на маленького дракончика.
— Тинда, милая моя, перестань, — упрашивал ее отец, но малышка упрямо продолжала рычать.

 Отправлено: 08.02.11 18:37. Заголовок: ДЕТСКИЕ ЗАБАВЫ Прош..

ДЕТСКИЕ ЗАБАВЫ

Прошла весна, близилось к концу лето. Давно минула весенняя свежесть, на смену ей пришла засуха. Мелена с няней стирали белье в тоненьком ручейке. Бастинда, вечный враг воды, объедала дикую грушу. Она пригнула деревце и вертела головой, хватая зубами кислые карликовые плоды и выплевывая косточки.
— Тут бродит какой-то зверь, — говорила няня. — Я несколько раз видела, как вечером кто-то шныряет по папоротникам. Какие здесь вообще водятся животные?
— Ничего крупнее белки, — отмахнулась Мелена.
— Это точно не белка, ты уж мне поверь. Может, медведь?
— Здесь нет никаких медведей. Ходили слухи, будто на холмах живут саблезубые тигры, но никто никогда их не видел. Впрочем, они звери осторожные, пугливые и не спускаются к человеческому жилищу.
— А волки? Тут не водятся волки?
— Няня, ну мы же не в лесу живем! Здесь, конечно, глухомань, но очень спокойная. И нечего пугать меня рассказами про волков и медведей.
Бастинда, которая пока не разговаривала, глухо заворчала — видимо, изображая волка. Или медведя.
— Не нравится мне все это, — поежилась няня. — Хватит уже стирать, пошли домой, мне надо с тобой потолковать. А малышку лучше оставь со стеклодувом.
— Это еще зачем? Все равно она ничего не понимает.
— Не разговаривает — еще не значит, что не понимает. По-моему, так наоборот, она понимает слишком много.
— Да ты посмотри на нее! Мажет себя грушей, как помадой.
— Скорее как боевой краской.
— Милая нянечка, хватит вредничать. Стирай лучше. Видишь, какое грязное белье.
— Я даже не спрашиваю, чей здесь пот и чей должен быть.
— И хорошо, что не спрашиваешь. Только нравоучений мне еще не хватало.
— А ведь рано или поздно Фрек все узнает, никуда не денешься. Эта твоя новая склонность к послеобеденным снам… Впрочем, тебя всегда тянуло к сочной колбаске и круто сваренным яйцам.
— Няня, хватит! Это вообще не твое дело!
— А жаль, — вздохнула та. — Вот что значит старость. Все говорят, опыт, опыт, — а я бы хоть сейчас обменяла его на такого вот колбасника.
Мелена брызнула в нее водой. Старуха заморгала, но тему сменила.
— Живи, как знаешь. Твой сад — тебе его засеивать, тебе и урожай собирать. Я вообще-то хотела поговорить об Бастинде.
Мелена бросила взгляд на дочку. Та сидела на корточках возле груши, неподвижная, как изваяние, как маленький сфинкс, и внимательно на что-то смотрела. На ее нос села муха, но Бастинда и бровью не повела. В следующее мгновение она прыгнула и шлепнула руками по земле: ну просто зеленый безволосый котенок за ловлей бабочек.
— О чем именно?
— Ей пора знакомиться со сверстниками. Она быстрее заговорит, когда услышит речь других малышей.
— Вовсе не обязательно. И вообще мнение о том, что дети лучше говорят среди сверстников, давно устарело.
— Ну-ну, не умничай. Девочке надо привыкать к людям, а то она все с нами да с нами. Ей и так предстоит нелегкая жизнь; пусть поучится общению. Уж я и разговариваю с ней, и песенки пою, и стихи читаю — а она все молчит. Почему она молчит, Мелена? Почему не лепечет, как нормальные дети?
— Глупая потому что. Бывают такие.
— Надо, чтобы она играла с другими детьми. Чтобы заразилась от них весельем.
— А Фрек и не ждал себе веселого ребенка. Он и так считает, что все слишком много веселятся в этом мире. И тут я с ним согласна.
— А твоё веселье с этим Болтуном — это что? Упражнение в послушании?
— Ты опять? Я же просила!
Мелена с удвоенной силой принялась тереть полотенце. Теперь няня просто так не отвяжется: у нее что-то есть на уме. А ведь она права. Черепашье Сердце наполнил жизнь Мелены смыслом и святостью, и когда они изнемогали наедине, от нее отлетало не только никчемное белье, но даже стыд.
Мелена не могла этого объяснить, но знала, что даже перед грозным трибуналом унийских проповедников, обвиняющих ее в прелюбодеянии, она, не смущаясь, рассказала бы правду. Каким-то чудом Черепашье Сердце вернул ей уважение к себе, веру в лучшее, утраченную после рождения зеленой дочки — живого напоминания за грех столь незначительный, что она даже не помнила, совершала ли его. Но не просто плотская любовь возродила Мелену, хотя само это было бесподобно; гораздо важнее для нее было видеть, что Болтун не краснеет перед Фреком и не сторонится маленькой уродливой Бастинды. Он устроил мастерскую в дальнем углу двора, где выдувал и шлифовал стекло. Сама судьба как будто принесла его на спасение Мелене. Если и существовала другая цель его пути, она была давно забыта.
— Ну, хорошо, старая зануда, — не выдержала Мелена. — Что ты предлагаешь?
— Отвези Басти в Закамышье, чтоб играла там с ребятами.
— С ума сошла! — ахнула Мелена. — Пусть ей здесь скучно и не с кем играть, но зато хоть безопасно. Я, может, и плохая мать, но кормлю ее и слежу, чтобы она себя не искалечила. А ты предлагаешь взять и выбросить ее в мир? С зеленой-то кожей? Да ее засмеют. Тебе ли не знать, что в этом дети гораздо безжалостнее взрослых: они не знают меры. Чем везти Бастинду в Закамышье, лучше сразу взять и бросить ее в озеро, которого она так боится.
— Да нет же, нет! — Няня хлопнула по коленям пухлыми ладонями. — Послушай меня, послушай, ты, избалованная дочка богатых родителей. У тебя только и забот было, что бегать с музыки на танцы с другими такими же баловнями. Конечно, мир жесток, кто спорит? И чем раньше Бастинда это поймет, чем быстрее найдет себя в нем, тем лучше. К тому же все не так страшно, как ты расписала.
— Хватит строить из себя пророчицу! Страшно или нет — откуда ты знаешь?
— Знаю! — горячо возразила няня. — И от своего не отступлю. Я прекрасно вижу, что вас ждет. Поверь, если ты не вооружишь дочку против чужих нападок, она и сама будет несчастной, и твою жизнь угробит.
— И какое же, интересно, оружие она получит от голодранцев из Закамышья?
— Смех, юмор и улыбку.
— Я тебя умоляю!
— Хочешь — не хочешь, а я своего добьюсь. Я ведь и пригрозить могу. Пойти в Закамышье, разузнать, где теперь проповедует Фрек, и шепнуть ему пару слов. Думаешь, он обрадуется, когда узнает, чем вы тут занимаетесь, пока он разжигает религиозный пыл у своей паствы?
— Ах ты старая карга! — взвыла Мелена.
— Завтра же, — победоносно улыбнулась няня, — мы отправляемся с Бастиндой в Закамышье.

Утром разгулялся ветер, грозно завывал по холмам, галопом скакал с вершины на вершину, подхватывал сухие опавшие листья и жухлую траву. Няня плотнее повязала шейный платок и натянула шапочку на самые уши. Краем глаза ей все еще мерещились крадущиеся хищники, но стоило повернуть голову, и тигры с волками превращались в кучи сухой листвы. По пути она подобрала терновую палку, якобы для опоры, а на самом деле для защиты от голодных зверей, и немного успокоилась.
— Конечно, никаким хищникам не выжить в таких холодных, засушливых местах, — проговорила она больше для себя, чем для Мелены с Бастиндой. — Но, чур, вперед не убегать, слышишь, зеленушка?
Шли в тишине: няня молчала от страха, Мелена — от досады, что ее оторвали от Черепашьего Сердца, а неутомимая, будто заводная Бастинда — просто потому, что иначе не умела. За лето озеро обмельчало, и там, где раньше плескалась вода, теперь можно было идти по гальке и высохшим водорослям.
Гвинета жила в закопченном каменном домике с прохудившейся крышей. Из-за постоянного радикулита она не могла ни тянуть сети с рыбой, ни гнуть спину на овощных грядках. Потому сидела на грязном дворе. Вокруг нее копошилась целая ватага малолетней ребятни разной степени оборванности, крикливости и плаксивости. Гвинета подняла голову и окинула взглядом приближающихся гостей.
— Добрый день! Вы, должно быть, Гвинета, — приветливо сказала няня, пройдя в калитку. Она была счастлива, что не попалась диким зверям. — Брат Фрекопар рассказал, где вас найти.
— Великий Гуррикап, так это правда? — воскликнула Гвинета, завидев Бастинду, и сделала рукой оберегающие знаки. — Я-то думала, ерунда, пустые сплетни, — и вот, пожалуйста!
Дети прекратили беготню. Тут были мальчики и девочки, бледные и загорелые, но все как один чумазые и жутко любопытные. Они продолжали свою игру, но уже не спускали глаз с Бастинды.
— Вы, конечно, знаете Мелену? Ну а я растила ее и теперь нянчу ее дочку. Мы очень рады вас видеть.
Она пихнула бывшую воспитанницу.
— Очень рады, — глухо подтвердила та.
— Мы столько всего хорошего о вас слышали, что пришли за советом, — продолжала няня. — Видите ли, у нас возникли определенные затруднения с малышкой, и как мы ни бились, так и не смогли их решить.
Заинтригованная Гвинета подалась вперед и вопросительно подняла брови.
— Девочка зеленая, — заговорщицки шепнула няня. — Вы, конечно, могли этого не заметить за ее обаянием, да и вряд ли благородные закамышцы обратят внимание на такую мелочь, но сама Бастинда очень стесняется. Сами посмотрите: стоит, втянула голову в плечи — прямо испуганная зеленая черепашка. Надо помочь ей вылезти из своего панциря и научить радоваться жизни, только мы не знаем как.
— Да уж, — хмыкнула Гвинета. — Теперь понятно, почему брата Фрекопара так давно не было видно. — Она запрокинула голову и хрипло, цинично расхохоталась. — И у него еще хватило смелости вернуться к своим проповедям. До чего самоуверенный человек!
— Брат Фрекопар, — перебила ее Мелена ледяным тоном, — просил напомнить тебе, Гвинета, слова Писания: «Никому не дано узнать истинный цвет души».
— Там и правда так написано? — пробормотала пристыженная Гвинета. — Ну, хорошо, от меня вы что хотите?
— Позвольте приводить девочку сюда, — попросила няня. — Пусть под вашим присмотром играет с другими детьми. Вы ведь понимаете в этом больше нашего.
«Старая ведьма, — подумала про себя Мелена. — Вроде и правду говорит, а как умасливает!»
— Не знаю, понравится ли она ребятам, — неуверенно сказала Гвинета. — С моей спиной, вы ведь понимаете, я не смогу постоянно их разнимать.
— А мы посмотрим, — сказала няня. — И, конечно, вознаградим вас за все старания.
Няня задержала взгляд на пустых грядках. Вот уж действительно бедность! Она подтолкнула Бастинду.
— Ну, иди познакомься с ребятами.
Девочка стояла как вкопанная. Дети — пятеро мальчиков и две девочки — приблизились к ней.
— Вот так чучело! — сказал мальчик постарше и толкнул Бастинду в плечо.
— Эй, повежливее! — прикрикнула Мелена, порываясь подскочить к детям, но няня ее удержала.
— Салочки, давайте играть в салочки! — нашелся мальчик. — Кто зеленое чудище?
— Не я, не я! — завизжали дети и, осалив Бастинду, брызнули врассыпную. Девочка неуверенно постояла, потом пробежала несколько шагов и опять остановилась.
— Вот так и надо, — довольно закивала няня. — Развивающие игры. Гвинета — вы чудо.
— Я своих ребят знаю, — заважничала та, — спорить не буду.
Дети гурьбой промчались мимо Бастинды и снова ее осалили, но, увидев, что она за ними не бежит, остановились и подошли поближе.
— Говорят, у вас поселился Болтун, — сказала Гвинета. — Это правда, что они едят только траву и навоз?
— Что?! — вскричала Мелена.
— Так о них толкуют в народе.
— Он порядочный человек!
— Не приводи его сюда. Они разносят чуму.
— Ничего подобного! — возмутилась Мелена.
— Басти, милая, нельзя кидаться, — сказала няня.
— Я повторяю, что слышала, — продолжала Гвинета. — Говорят, по ночам, когда Болтуны засыпают, души выбираются у них изо рта и ходят по дорогам.
— Дураки и не такое выдумают, — огрызнулась Мелена. — Я никогда не видела, чтобы во сне из Черепашьего Сердца что-то вылезало, а уж возможностей у меня было предостаточно.
— Ну-ка брось камень! — прикрикнула няня. — Смотри, больше никто камнями не кидается.
— Теперь уже кидаются, — заметила Гвинета.
— Он самый чуткий человек из всех, кого я знаю, — не отступала Мелена.
— Нам, рыбакам, от нежностей проку мало.
— Ну вот, разбили в кровь, я ведь предупреждала, — огорчилась няня. — Дети, отпустите Бастинду, дайте я ее вытру. И ведь платочка-то нет. Гвинета, у вас не найдется тряпицы?
— Ничего, само остановится. Это им полезно: меньше есть просят.
— Уж лучше чуткость, чем глупость, — горячилась Мелена.
— Не кусаться! — цыкнула Гвинета на одного из младших пацанят и, увидев, что Бастинда раскрыла зубастый рот в ответ, вскочила на ноги, позабыв про больную спину, и во весь голос взревела: — Не кусаться, кому говорю!
— Ну, просто ангелочки, — умилилась няня.

ПРИБЛИЖЕНИЕ ТЬМЫ

Теперь каждые два-три дня няня брала Бастинду за руку и вела к Гвинетте играть с чумазой ребятней. Фрек вернулся к проповедям, уходил из дома на восемь-десять дней кряду и пугал окрестных жителей своей всклокоченной бородой и религиозными убеждениями. Мелена вспоминала фортепианные гаммы на клавиатуре из цельного дерева, которую ей мастерски вырезал муж. Черепашье Сердце с приближением осени как-то размяк. Послеобеденные возлежания утратили первоначальное буйство, стали нежнее. Мелена продолжала быть внимательной к Фреку и принимала его ухаживания, но, что ни говори, муж заметно уступал стеклодуву. Какое блаженство испытывала она, когда губы Болтуна чуть-чуть касались соска, а руки, эти живущие по своим законам зверушки, бегали по телу. Мелена так и не познала Болтуна, как Фрека, не смогла заглянуть в его душу. Наблюдательная няня не преминула напомнить ей, что стеклодув воспитан в другой культуре.
— Какая разница? — лениво отмахнулась Мелена. — Люди есть люди.
— Не скажи, — возразила няня. — Разве ты не помнишь детские стишки?
И, с заметным облегчением отложив в сторону шитье, продекламировала:

В школе так всегда бывает:
Девки учат, парни знают,
А потом часы пробили —
Парни сразу все забыли.
Ну-ка повторим сейчас
Хитрую науку,
Кто в стране живет у нас, —
Чтоб развеять скуку.
Горделикцы умные,
Жевуны разгульные,
Мигуны потешные,
И марраны грешные.
Но всех хуже болтуны,
Мерзкие создания,
Глупые, как гоблины
После одичания.
Они кровь младенцев пьют,
А больных товарищей
Первым делом в гроб кладут
И хоронят заживо.

— Ну что ты о нем знаешь? Женат ли он? Почему оставил свою Топкую трясину или откуда он там родом? Это, конечно, не мое дело, но…
— Да когда ты занималась только своими делами? — хмыкнула Мелена.
— Вот когда начну, сразу почувствуешь, — пообещала няня.
Вскоре после этого разговора они сидели за ужином во дворе у костра. Няня собиралась уезжать, от чего у Мелены поднялось настроение. Черепашье Сердце состряпал неаппетитное рагу из диких яблок, ветчины и сыра. Фрек благодушно разглагольствовал. Память о дьявольском механизме — Драконе времени — мало-помалу сглаживалась, и закамышцы, хвала Безымянному Богу, снова стали приходить к проповеднику на строгие проповеди. Его двухнедельный миссионерский поход в Суходревье увенчался успехом. Наградой Фреку стали кошелек с медяками и преданные, а то и откровенно фанатичные взгляды прихожан.
— Что если наше время тут сочтено? — рассуждал Фрек, закинув руки за голову и откинувшись на спинку скамьи. Новообретенное счастье уже не удовлетворяло его. — Может, из Закамышья нам открывается другая дорога? Та, на которой нас ждут великие дела? Где уготована яркая судьба?
— Да будет тебе, — вяло ответила Мелена. — Девять поколений моих предков карабкались наверх — и вот, пожалуйста, я здесь, в богом забытом месте, по колено в грязи. Какая уж тут яркая судьба?
— Я говорю о духовных подвигах. Я не предлагаю ломиться в Изумрудный город и бороться за право стать личным исповедником Пасториса.
— А почему бы тебе не предложить себя на пост духовника Принцессы? — оживилась няня, представив, как зажила бы она в свете, добейся Фрек такого положения. — Правда, пока она еще ребенок. Хотя… Ну поправит какое-то время ее отец — это недолго, как вообще у мужчин. Ты еще молод. Принцесса повзрослеет, и у тебя будет возможность управлять целой страной.
— Меня не интересует придворная служба, даже если новая Принцесса станет Озмой Наисвятейшей, — отрезал Фрек. — Мой долг — нести слово Божие попранным и угнетенным.
— Милости надо идти в Болтнию, — сказал Черепашье Сердце. — Там попрано и угнетено.
Впервые за долгое время стеклодув упомянул о своей стране. Вспомнив недавний разговор с няней, Мелена отмахнулась от дыма и спросила:
— А почему ты ушел из Оввельса?
— Ужас, — ответил Черепашье Сердце.
Бастинда, которая сидела у точильного камня и сосредоточенно давила муравьев, заинтересовалась и подняла голову. Все ждали от Болтуна пояснений, но он, похоже, закончил. У Мелены екнуло сердце; предчувствие говорило ей, что вот-вот, в этот счастливый вечер, произойдет что-то страшное.
— Что значит ужас? — спросил Фрек.
— Как-то мне зябко, — пролепетала Мелена. — Пойду, накину платок.
— Или можно сразу стать духовником Пасториса. — Няня попыталась вернуть разговор в прежнее русло. — Зачем отказываться? Наверняка со связями Мелены ты сможешь добиться приглашения…
— Ужас, — произнесла вдруг Бастинда.
Ответом на ее первое слово было ошеломленное молчание. Даже желтая луна словно замерла между деревьями.
— Ужас? — переспросила Бастинда, оглядываясь. Лицо ее оставалось серьезным, но глаза задорно заблестели: она поняла, чего добилась. Ей было почти два года. Длинные острые зубы больше не удерживали слов внутри нее.
— У-жас, — шепотом, смакуя, произнесла она. — Ужас.
— Иди к няне на ручки, Басти, посиди тихонько.
Малышка послушно подошла, но села на самый краешек колен и выжидающе посмотрела на стеклодува.
— Черепашье Сердце думает, девочка говорит впервые, — благоговейно сказал тот.
— Да, и она спрашивает про ужас. — Фрек пустил колечко дыма. — Если это не секрет, конечно.
— Черепашье Сердце плохо говорит. Его дело — дуть стекло, а слова пусть говорят Милость, Государыня и Няня. И теперь еще девочка.
— Скажи хоть немного, раз уж начал.
Мелена поежилась. Она так и не сходила за платком: ноги будто вросли в землю.
— В Болтнию приходят рабочие из Изумрудного города и других мест, — начал Черепашье Сердце. — Они смотрят, нюхают и пробуют воду, воздух, землю. Хотят строить дорогу. Болтуны говорят, нельзя; Болтуны говорят, плохо, но рабочие не слушают.
— Болтуны, надо полагать, не дорожные строители, — резонно заметил Фрек.
— Наша страна очень некрепка, — продолжал Черепашье Сердце. — У нас висячие дома и плавучие поля. Мальчики ныряют в мелкую воду за жемчужинами. Слишком много деревьев — не хватает света для травы. Слишком мало деревьев — поднимается вода, и корни плавучих растений не достают до земли. Наша страна бедная, но богата красотой. Жить в ней можно только по ее законам.
— Значит, вы противитесь строительству?
— Да, но пока успех нет. Болтуны не переубедят рабочих, кто хочет строить плотину из земли и камней и разрезать нашу страну на части. Болтуны ругались, просили, предсказывали беду, но не смогли победить словами.
Фрек попыхивал трубкой и любовался, с каким воодушевлением говорит Черепашье Сердце. Его всегда привлекала в людях преданность идее.
— Болтуны готовы сражаться, но боятся, что худшее еще впереди. Когда строители стали брать пробы земли и воды, они узнали нашу давнюю тайну.
— Какую же?
— Рубины, — горько вздохнул Черепашье Сердце. — Камни, скрытые под водой. Строители сказали, красный корунд в пласте донного известняка. Болтуны говорят - кровь Розовой страны.
— Вроде того красного стекла, что ты делаешь? — спросила Мелена.
— Рубиновое стекло получается, если добавить золотой порошок, — сказал Черепашье Сердце, — а Болтния лежит на залежах настоящих рубинов. Весть об этом достигнет Изумрудного города от строителей. И тогда начнется ужас.
— С чего ты решил? — осведомилась Мелена.
— Достаточно взгляда в стекло, — сказал Черепашье Сердце, показывая на выдутый им круг, ставший игрушкой Бастинды, — чтобы увидеть будущее, красное от крови и рубинов.
— Будущее нельзя увидеть, — вмешался Фрек. — Это пахнет язычеством, плотской верой, фаталистическим культом Дракона времени. Тьфу! Нет, если кто-то и знает нашу судьбу, то только Безымянный Бог, а предсказания — одни лишь догадки, замешенные на страхе.
— Значит, догадки и страх заставили Черепашье Сердце покинуть родной дом, — без тени смущения ответил стеклодув. — Болтуны не зовут свою веру плотской и не знают о Драконе времени. Они присматриваются к знакам и прислушиваются к посланиям. Как только вода окрасится цветом рубинов, она обагрится нашей кровью.
— Глупости! — вскричал Фрек, сам рубиново-красный от негодования. — С твоими Болтунами надо хорошенько поговорить.
— И потом, разве Пасториса интересует что-нибудь, кроме охоты, обжорства и удовольствий? — добавила Мелена, которая лучше других была осведомлена о делах королевского двора. — Что ему до рубинов?
— Опасность не в королях и принцессах — опасность в чужестранце, — сказал Черепашье Сердце. — Наши женщины-ведуньи, шаманы, знахари, умирающие — все видят иноземного Хозяина, жестокого и могучего.
— И зачем Пасторис вообще полез с дорогами в ваше болото? — с досадой спросила Мелена.
— Затем же, зачем через всю нашу страну проложили Дорогу из желтого кирпича, — сказал Фрек. — Для развития. Для лучшего управления. Для сбора налогов, перемещения войск и защиты.
— От кого?
— О-о-о, это тонкий вопрос.
— О-о-о, — едва слышно выдохнул Черепашье Сердце.
— И куда ты теперь? — спросил Фрек. — Только не подумай, я тебя не гоню. Мелена очень дорожит твоей компанией. Как и все мы.
— Ужас, — напомнила Бастинда.
— Помолчи, — одернула ее няня.
— Милость и Государыня очень добры к Черепашьему Сердцу. Черепашье Сердце шел в Изумрудный город, но сбился с пути. Черепашье Сердце хотел встретиться с Принцессой…
— С регентом Пасторисом, — поправил Фрек.
— …и просить сжалиться над Болтнией. А еще предупредить о жестоком чужестранце.
— Ужас! — радостно захлопала в ладоши Бастинда.
— Девочка напоминает Черепашьему Сердцу о его обязанностях. Разговор разбудил старую боль. Черепашье Сердце забыл. Но теперь, когда слова сказаны, настало время для дел.
Мелена метнула отчаянный взгляд на няню, которая меж тем спустила девочку с колен и стала собирать грязную посуду. «Видишь, к чему приводит лишнее любопытство! — беззвучно кричали ее глаза. — Взяла и разбила свое счастье — и все из-за тебя!» Мелена отвернулась от страшного лица дочери, на котором играла улыбка (или обиженная гримаса?), и с мольбой перевела взгляд на мужа. «Сделай хоть что-нибудь, Фрек!»
— Может, именно эту возможность мы так долго ждали? — задумчиво проговорил Фрек и потом добавил убежденнее: — Нужно идти в Болтнию: оставить удобства здешней жизни и испытать себя в огне истинной нужды.
— Удобства здешней жизни?! — Мелена аж задохнулась от негодования.
— Когда Всевышний говорит через недостойный сосуд, — начал Фрек и кивнул на удрученного Болтуна, — мы можем слушать или ожесточить свое сердце…
— Тогда выслушай вот что. Я беременна. И не могу никуда идти или ехать. А когда родится ребенок, то тем более будет не до шастанья по болотам.
Фрек осекся на полуслове.
— Я не так хотела тебе сказать, — виновато добавила Мелена.
— Поздравляю, — холодно ответил муж.
— Ужас, — сообщила матери Бастинда.
— Ну, хватит разговоров на ночь, — засуетилась няня. — Мелена, будешь здесь сидеть — простудишься. Пойдем лучше в дом.
Фрек поднялся и поцеловал жену. По его непроницаемому лицу невозможно было понять, подозревает он, что отцом ребенка может быть Черепашье Сердце, или нет. Саму Мелена это не заботило. Больше всего на свете она хотела, чтобы Болтун остался, хотя и злилась на него за неожиданные обязательства перед убогим народом.
Мужчины остались у костра. Они сидели, наклонившись друг к другу, и говорили так тихо, что Мелена не могла разобрать ни слова. Фрек утешал Болтуна, положив тому руку на трясущееся плечо. Няня переодела Бастинду ко сну, выпустила ее во двор, а сама присела на постель к Мелене с чашкой горячего молока и баночкой с пилюлями.
— Я так и чувствовала, что этим все кончится, — поделилась она. — Чем реветь, выпей лучше молока. Ведешь себя как ребенок. Давно ты узнала?
— Месяца полтора как, — ответила Мелена. — Ах, няня, не надо мне молока, дай лучше вина.
— Пей, пей. Больше никакого вина, пока ребенок не родится. Мало тебе одного урода?
— Вино не меняет цвет кожи у детей. Я, может, и дура, но не настолько же.
— Оно сознание твое меняет, этого довольно. Пей молоко и прими пилюлю.
— Это еще зачем?
— Я сделала, что предлагала, — сказала няня заговорщическим тоном. — Прошлой осенью я походила по трущобам нашей славной столицы по твоим надобностям.
— Не может быть! — ахнула Мелена. — Как же ты решилась? Неужели не боялась?
— Еще как! Но я ведь тебя люблю, глупая. Я отыскала лавку, помеченную тайными алхимическими знаками. — Няня сморщила нос, вспомнив о запахах гнили и кошачьей мочи. — Там я выпила чаю с одной размалеванной старухой из Шиза по имени Якуль и перевернула чашку, чтобы она прочла твою судьбу. Правда, она и руки-то свои едва видела, что уж там говорить о листьях.
— Настоящая профессионалка, — сухо заметила Мелена.
— Твой муж не верит в предсказания, так что потише. В общем, я рассказала ей про твою зеленую дочку и что мы не знаем, от чего это произошло. Сказала, что мы опасаемся, как бы это не повторилось со следующим ребенком. Тогда Якуль намешала всяких трав и порошков, залила их маслом гомбы, пробормотала языческие заклинания и, кто ее знает, может, даже плюнула внутрь. Я не присматривалась. Заплатила ей за девять месяцев, чтобы ты принимала пилюли сразу, как узнаешь, что понесла. Мы уже опаздываем на месяц, но лучше хоть так, чем совсем ничего. Я ей полностью доверяю, Мелена, и тебе советую.
— Почему это? — спросила Мелена и проглотила первую из девяти пилюль. На вкус она была как мозг из вареных костей.
— Потому что Якуль предсказала твоим детям великое будущее, — объяснила няня. — Говорит, Бастинда превзойдет все твои ожидания, и второй ребенок тоже. Главное, мол, не отчаивайся. Ваша семья войдет в историю.
— А о моем возлюбленном что сказала?
— Опять ты за свое! Она советовала отдыхать и не волноваться. Послала тебе свое благословение. Хоть она и дешевая шельма, но знает, о чем говорит.
Еще Якуль была уверена, что у Мелены родится девочка, но этого няня открывать не стала, опасаясь, что воспитанница устроит выкидыш. Слишком убедительно внушала гадалка, что будущее принадлежит двум сестрам, а не одной.
— И все обошлось? Тебя никто не остановил, не заподозрил?
— Кто заподозрит, что старая глупая няня пошла в Нижний квартал за запретным снадобьем? Нет-нет, моя милая, меня даже никто ни о чем не спросил. А теперь давай-ка лучше спать. Ни капли вина, пилюли — и здоровый малыш враз наладит ваши с Фреком отношения.
— У нас и так все хорошо, — проворчала Мелена, сворачиваясь поудобнее под одеялом. После пилюли ее сильно клонило в сон, но она старалась не подать виду. — Лишь бы только мы не отправились в этот болотный закат.
— Закат на западе, а не на юге, — проворковала няня. — Но как удачно ты сказала, что ждешь ребенка. Если б вы потопали в Болтнию, я бы уже не смогла вас навещать. Мне ведь в этом году полвека исполняется. Стара я уже для таких поездок.
— Останемся здесь, — постановила Мелена и задремала.
Довольная няня принялась сама готовиться ко сну. Она выглянула в окно: Фрек и Черепашье Сердце все еще беседовали. Няня только притворялась подслеповатой: на самом-то деле она хорошо разглядела лицо стеклодува, когда тот заговорил об опасности, грозящей его народу. Оно раскрылось, как треснутая скорлупа, и душа его, такая же наивная и беззащитная, как едва вылупившийся птенец, пробилась наружу. Ничего удивительного, что Фрек проникся сочувствием к сокрушенному горем Болтуну и сидел теперь даже ближе, чем позволяли правила приличия. В этой семье няня уже ничему не удивилась бы.
— Позовите Басти домой, ее пора укладывать, — крикнула она в окно — отчасти затем, чтобы нарушить их единение.
Фрек оглянулся.
— Разве она не дома?
Няня проверила: девочки в доме не было. А она не любительница играть в прятки — ни здесь, ни с деревенской ребятней.
— Нет. Она же с вами была.
Мужчины встали, осмотрелись. Няне почудилось, что под ветками тиса шевельнулась какая-то тень. Она высунулась из окна.
— Ну, так найдите ее. Время уже позднее. Опасное.
— Да нет здесь ничего опасного, выдумаете тоже, — пробасил Фрек, но оба мужчины заметно встревожились.
— Мелена, дорогая, погоди, не засыпай, — принялась расталкивать ее няня. — Ты не знаешь, где Бастинда? Не видела, куда она ушла?
Мелена с трудом приподнялась на локте и посмотрела на старушку бессмысленными глазами из-под растрепанных волос.
— Кто ушел? — спросила она заплетающимся языком. — Ты о чем?
— Бастинда. Давай просыпайся. Где она может быть?
Няня стала поднимать Мелену, но та все заваливалась обратно. Уперев ее руки о кровать, няня потянулась за своей терновой палкой.
— Просыпайся, Мелена, вставай! Как бы не случилось беды.
— Что? — непонимающе произнесла та. — Кого потеряли?
— Басти! Тинда! Бастинда! — слышались из темноты мужские голоса. Фрек и Черепашье Сердце кружили вокруг двора, все дальше и дальше отходя от догорающего костра. — Лягушечка моя! Змейка! Ящерка! Где ты?
— Это все зверь, — сетовала няня. — Зверь спустился с гор и унес ее.
— Нет здесь никаких зверей, дура старая, — огрызнулся Фрек, но сам с возрастающей тревогой прыгал по камням за домом, отмахиваясь от хлещущих по липу веток. Черепашье Сердце замер и вытянул руки к небу, словно пытался поймать ладонями тусклый свет первых звезд.
— Бастинда? — ахнула Мелена, сообразив, наконец, что происходит, и выбежала из дома в одной сорочке. — Дочка пропала?
— Она заблудилась, ее утащили дикие звери, пока эти два дурака любовались друг другом, как школьницы, — причитала няня.
— Бастинда! Бастинда! Ты слышишь меня? — все испуганнее и пронзительнее кричала Мелена. — Немедленно вернись! Бастинда!
Только ветер зашуршал листвой в ответ.
— Она где-то рядом, — задумчиво сказал Черепашье Сердце. Он был почти невидим в темноте. — Рядом, только не здесь.
— Нашел время загадками говорить! — всхлипнула няня.

 Отправлено: 08.02.11 18:38. Заголовок: — Она где-то рядом, ..

— Она где-то рядом, — задумчиво сказал Черепашье Сердце. Он был почти невидим в темноте. — Рядом, только не здесь.
— Нашел время загадками говорить! — всхлипнула няня.
Болтун повернулся и пошатнулся. Фрек поспешил подхватить его. Мелена подоспела с другой стороны. В своей белой ночной сорочке она прямо-таки светилась, будто ангел. Черепашье Сердце осел у них в руках, и Мелена испуганно вскрикнула, но в следующее мгновение он выпрямился и решительно зашагал к озеру.
— Только не озеро, только не Бастинда, она ни за что не пойдет к воде, вы же знаете, — взывала няня, едва поспевая за остальными.
«Это конец», — думала Мелена. Ее ум был слишком затуманен, чтобы думать о чем-то еще, и она снова и снова повторяла эту фразу, как защитное заклинание.
«Начинается, — думал Фрек. — Но что?»
— Она рядом, только не здесь, — повторил Черепашье Сердце.
— Вот вам наказание за грехи, двуличные сластолюбцы, — причитала няня.
Они спустились к тихому обмельчавшему озеру. Вода отступила и оголила причал, который был словно мост в никуда, в пустоту.
В темноте под причалом светился чей-то глаз.
— Силы небесные! — прошептала няня.
Там, на сухой земле, сидела Бастинда и, прищурив один глаз, смотрела в стеклянный круг. Открытый глаз мерцал таинственным светом.
«Должно быть, отражение звезд от воды», — с надеждой подумал Фрек, хотя в глубине души понимал: не звездным светом мерцает этот глаз.
Черепашье Сердце опустился на колени.
— Девочка видит его пришествие, — хрипло сказал Болтун. — Он спускается с неба на шаре кровавого цвета. Рубинового цвета. Он сходит с небес. Регент пал. Династия пала. Дракон времени прав: до Страшного Суда всего минута.
И стеклодув упал без чувств почти на Бастинду. Она, казалось, даже не заметила, но позади нее кто-то предостерегающе заворчал. Грозно вспыхнули два оранжевых глаза. За малышкой сидел зверь: то ли и правда саблезубый тигр, то ли странная помесь тигра с драконом. Девочка восседала на его передних лапах, как на троне.
— Ужас, — повторила она, вглядываясь одним глазом в стекло, где ни ее родители, ни няня не видели ничего, кроме тьмы. — Ужас.


Часть вторая
В ГОРДЕЛИКЕ

ЭСТЕЛА

1

— Виттика, Сеггика, Красные пески, усадьба Дикси. Пересадка на поезд до Шиза на станции усадьба Дикси,— скороговоркой проговорил кондуктор и перевел дыхание. — Следующая станция Виттика. Виттика следующая.
Эстела крепче прижала к себе сумку. В кресле напротив дремал старый козел. Все-таки хорошо, что поезда усыпляют пассажиров, а то пришлось бы всю дорогу избегать козлиного взгляда. Уже на самой платформе ее опекунша госпожа Глючия наступила на ржавый гвоздь и, боясь столбняка, отпросилась к врачу. «Не беспокойся обо мне, я вполне в состоянии добраться до Шиза», — холодно ответила Эстела. Та и ушла. Лучше бы она подольше поболела — хотя бы не утомляла своей постоянной опекой.
Эстела изобразила на лице скуку светской дамы, для которой путешествия — привычное дело. По правде же, она почти никуда не выезжала из родительского дома во Фроттике, мелком тихом городишке. Десять лет назад здесь проложили железную дорогу, и на месте старых молочных ферм стали появляться загородные имения банкиров и фабрикантов из богатого Шиза. Многие двинулись в город, но только не родители Эстелы. Они любили провинциальную жизнь с ее нетронутыми лесами, в которых встречались лисицы и заброшенные языческие алтари. Для них Шиз оставался чем-то далеким и грозным, и даже удобство путешествий, которое принесла с собой железная дорога, не возбуждало любопытства.
Эстела смотрела в окно, но не на зеленый мир, а на собственное отражение в стекле. Она страдала юношеской близорукостью: считала, что если красива, то непременно значительна, хотя чем именно и для кого, пока не определила. Светлые кудряшки колыхались от малейшего поворота ее головы, играя на свету, словно столбики золотых монет. Пухлые ярко-красные губы напоминали бутон цветка майя. Зеленое дорожное платье с кружевными вставками говорило о богатстве, а строгий, но элегантный черный платок на плечах — об академических наклонностях. Не просто же так она едет в Шиз — она заслужила поездку собственным умом.
Эстеле было семнадцать. Чуть ли не вся Фроттика собралась на перроне провожать ее. Еще бы! Первая девушка со всей округи, поступившая в Шизский университет. Она написала блестящее вступительное сочинение на тему этических принципов природного царства. «Скорбят ли сорванные цветы? Бывают ли воздержанные тучи? Способны ли животные сознательно творить добро, или Философия весенней морали», — так Эстела назвала свое сочинение. Богатый язык и великолепное знание «Гуррикапиды» покорили экзаменаторов. Трехлетняя стипендия в Крейг-холле. Не самый лучший колледж — те все еще были закрыты для девушек, — но все-таки Шизский университет.
Когда в купе заглянул проводник, ее сосед проснулся, вытянул копыта и зевнул.
— Не могли бы вы достать с верхней полки мой билет? — попросил он девушку.
Эстела поднялась и, чувствуя на себе пожирающий взгляд навязчивого животного, протянула ему билет.
— Пожалуйста.
— Не мне, дорогая, — проводнику. Такие маленькие бумажки не для моих копыт.
— А вы редкая живность для первого класса, — сказал проводник, возвращая прокомпостированный билет.
— Будьте так любезны, — обиделся козел. — Я не люблю слово «живность». Закон, как я понимаю, все еще разрешает мне ездить в любом вагоне.
— Деньги есть деньги. — Проводник пробил билет Эстелы.
— Не только, — возразил козел. — Иначе почему мой билет стоит вдвое дороже, чем у этой юной леди? В данном случае деньги — пропуск. И он у меня есть.
Проводник не стал вникать в рассуждения козла.
— А вы, значит, едете учиться? — обратился он к Эстеле. — Сразу видно по студенческому платку.
— Ну, надо же чем-то заниматься, — пожата она плечами. Ей не очень-то хотелось разговаривать с проводником, но когда тот ушел, оказалось, что ей еще меньше нравится ощущать на себе испытующий взгляд козла.
— Чему же вы хотите научиться в университете? — спросил он.
— Я уже научилась не разговаривать с незнакомцами, — ответила Эстела.
— Тогда будем знакомы. Меня зовут Дилламонд.
— Я не очень-то расположена к знакомству.
— Рано или поздно оно все равно состоится. Я преподаю биологию в Шизском университете.
«А одет так, что другой козел на глаза бы постеснялся показаться, — подумала про себя Эстела. — Воистину деньги — это еще не все».
— В таком случае мне придется преодолеть свою природную застенчивость. Меня зовут Эстела, я принадлежу к Ардуэнскому роду по маминой линии.
— Позвольте мне первым из университетских преподавателей приветствовать вас, Стелла. Вы только поступили?
— Эстела, если не возражаете. Это древнее имя со старинным полногласным произношением.
Она не могла заставить себя говорить ему «сударь». Этому козлу с отвратительной бородкой, в потертом жилете, пошитом будто из гостиничного коврика.
— И что вы думаете по поводу запретов на путешествия, предложенных господином Гудвином? — поинтересовался козел, продолжая изучать девушку доброжелательными маслянистыми глазами.
Эстела призналась, что никогда не слышала ни о каких запретах, и Дилламонд (неужели профессор Дилламонд?) тут же начал рассказывать, что Волшебник Изумрудного города собирается запретить Зыверям ездить в общественном транспорте иначе как в специально отведенных вагонах. Эстела сказала, что звери всегда ездили в особых вагонах.
— Да нет же, я о Зыверях говорю, — уточнил Дилламонд. — О тех, кто наделен духом.
— Ах, об этих, — протянула Эстела. — Так что же здесь плохого?
— Как? — изумился Дилламонд и даже затряс бородкой от волнения. — Неужели вы не понимаете?
И начал читать ей лекцию о Зывериных Правах. Уже сейчас его престарелой матушке, которой не по карману билет первого класса, пришлось бы ехать товарным вагоном, чтобы повидать сына в Шизе. А если запреты Гудвина пройдут через Одобрительную палату (что в нынешние времена пустая формальность), то и самому козлу придется распрощаться с привилегиями, которые он заработал годами труда и сбережений.
— Разве можно так относиться к разумным существам? — возмущался он. — Только представьте себе: до Шиза и обратно в товарном вагоне!
— Ах, — прощебетала Эстела. — Мир так широк. Чего только в нем не повидаешь.
Остаток пути, включая пересадку на поезд до Шиза, они хранили ледяное молчание.

Размеры шизского вокзала и страшная толчея на нем повергли Эстелу в такую растерянность, что Дилламонд сжалился над ней и предложил разыскать экипаж до Крейг-холла. Эстела шла за козлом, стараясь выглядеть как можно смелее. Позади следовали двое носильщиков с багажом.
Шиз! До чего тут все непривычно. Кругом толкаются, куда-то торопятся, смеются, целуются, уворачиваются от экипажей. Вокзальная площадь окружена старыми кирпичными домами, поросшими мхом и плющом. Сколько зверей — и Зыверей! У себя во Фроттике Эстела за всю жизнь видела только пару кудахчущих на философские темы кур, а здесь, за столиком в открытом кафе, оживленно болтали четыре зебры в роскошных полосатых костюмах, на перекрестке стоял на задних ногах регулировщик-слон, по улице шел тигр в рясе. Вернее, Зэебры, Сэлон и Тиигр. Ах да, еще Кыозел. Надо учиться произносить их с заглавной буквы, иначе она рискует показаться провинциалкой.
На счастье, Дилламонд нашел извозчика-человека, приказал ему ехать в Крейг-холл и даже уплатил вперед, за что Эстела не могла не поблагодарить его хотя бы жалкой улыбкой. «Мы еще увидимся», — учтиво, хотя и с прохладцей в голосе, произнес Дилламонд, и экипаж тронулся. Эстела измученно откинулась на мягкое сиденье. Ей уже начинало не хватать опекунши.
Крейг-холл был всего в двадцати минутах езды от Вокзальной площади. За каменной стеной высилось здание с большими сводчатыми окнами, над которыми сплелись в причудливые узоры бесчисленные многолистники. Ценительница архитектуры Эстела стала с увлечением рассматривать университетские строения, пытаясь разглядеть детали, скрытые зеленью, но тут ее пригласили внутрь.
В вестибюле первокурсниц приветствовала директриса Крейг-холла, знатная горделикская дама с рыбьим лицом и вычурной бижутерией. Вместо невзрачного делового костюма на ней было платье сочного цвета красной смородины. На груди, словно ноты со страницы партитуры, колыхались многочисленные бусы.
— Добро пожаловать в Крейг-холл, — пробасила она, тряхнула серьгами и до боли сжала руку Эстелы. — Меня зовут мадам Виллина, я директор этого колледжа. Проходите в комнату отдыха, там подают чай. Потом мы соберемся в главном зале, и я распределю вас по комнатам.
Комната отдыха была полна молоденьких девушек в зеленых и синих платьях с длинными черными платками, спадавшими с плеч. Эстела заняла выгодную позицию у окна, где солнце золотило ее льняные волосы («Не волосы — прелесть, мечта любой девушки!» — думала она), и едва притронулась к чаю. В соседней комнате шумели опекунши: болтали и смеялись, как давние подруги из одной деревни. Старые клуши!
Эстела не слишком подробно читала письмо из университета. Она и не предполагала, что придется с кем-то делить свою комнату и что их будут «распределять». А может, родители устроили так, чтобы ей досталась отдельная комната? И где тогда будет жить госпожа Глючия? По собравшимся здесь куколкам видно, что у некоторых семьи будут даже побогаче Ардуэнского рода. Все эти жемчуга и бриллианты — фу! Эстела убеждала себя, что очень кстати надела простенькое серебряное ожерелье. Какая пошлость — путешествовать в драгоценностях, решила она и тут же придумала подходящий афоризм. «Разодетый путник стремится не видеть, а быть увиденным, — тихонько промурлыкала она себе под нос, проверяя слова на слух, — но только истинный путешественник знает, что мир вокруг него и есть наилучшее украшение». Неплохо. Надо будет блеснуть этим высказыванием при первой же возможности — в подтверждение своего опыта и независимых взглядов.
Вошла мадам Виллина, пересчитала студенток по головам, схватила чашку чая и погнала всех в Главный зал. Только там Эстела поняла, какую непоправимую ошибку совершила, отпустив госпожу Глючию к врачу. Оказывается, опекунши не просто чесали языком за чаем, а подбирали пары своим хозяйкам. Считалось, что опытные дамы гораздо быстрее разберутся в этом деле, чем сами студентки. И конечно, без госпожи Глючии никто и слова не замолвил за Эстелу.
По мере того как после скучного приветствия девушки стали объединяться в пары и уходить с опекуншами искать свои комнаты, Эстела все больше бледнела от злости и стыда. Госпожа Глючия, эта старая дура, наверняка поселила бы ее с кем-нибудь на одну-две ступени выше по социальной лестнице — чтоб не стыдиться ни за себя, ни за соседку. А теперь лучших первокурсниц уже объединили: бриллиантик к бриллиантику, изумрудик к изумрудику — так по крайней мере казалось со стороны. Зал пустел, и Эстела лихорадочно соображала, что ей делать. Встать и объяснить свое положение? В конце концов, она принадлежала к Ардуэнскому роду, пусть даже и по материнской линии. Но девушка не смела. Она сидела на самом краешке кресла, надеясь, что вот-вот назовут ее имя, и готова была расплакаться от собственного бессилия. Она единственная осталась в центре зала — другие робкие и никому не нужные девушки жались по краям. Одна окруженная пустыми золотистыми креслами Эстела была как забытый чемодан на вокзале.
— А вы, насколько я понимаю, прибыли без опекунш? — сказала мадам Виллина с легким презрением в голосе. — Поскольку у нас не принято оставлять девушек без присмотра, я поселю вас в три общие спальни для первокурсниц, каждая на пятнадцать мест. Это очень хорошие спальни, и могу вас заверить, нет ничего зазорного в том, чтобы там жить.
Она, разумеется, врала. Причем неубедительно.
— Прошу прошения, мадам Виллина, — не выдержала Эстела, — но здесь какая-то ошибка. Я Эстела Ардуэнская, моя опекунша поранилась в пути ржавым гвоздем и задержалась на пару дней. Я… понимаете, не из тех, кого можно поселить в общую спальню.
— Какая жалость! — посочувствовала мадам Виллина. — Но я уверена, ваша опекунша с удовольствием приглядит за одной из спален. Скажем, за Розовой. Четвертый этаж, правое крыло…
— Ах нет, нет, — отважно перебила ее Эстела. — Я не могу спать в общей спальне, Розовой или любой другой. Вы меня не поняли.
— Я все прекрасно поняла, госпожа Эстела, — сказала мадам Виллина, и в ее выпуклых рыбьих глазках сверкнул недобрый огонек. — Несчастный случай, опоздание — а селить надо сейчас. Поскольку ваша опекунша отсутствует, решать буду я. И пожалуйста, не отвлекайте меня больше. Время идет, а мне нужно назвать других студенток, которые поселятся в Розовой спальне вместе с вами.
— Прошу, мадам, позвольте переговорить с вами наедине, — в отчаянии воскликнула Эстела. — Я ведь не за себя волнуюсь, самой мне совершенно безразлично, где спать, но моя опекунша… Я бы не советовала вам назначать ее смотрительницей за общей спальней. По причинам, которые не стоит обсуждать прилюдно.
Эстела говорила первое, что лезло в голову, но ложь получилась убедительней, чем у мадам Виллины. Директриса была заинтригована.
— Вы поражаете меня своей дерзостью, госпожа Эстела, — с легким укором произнесла она.
— Что вы, — откликнулась Эстела с озорной улыбкой, — я вас еще не поразила.
Хвала Гуррикапу, директриса рассмеялась.
— Нет, какова смелость! Хорошо, можете прийти ко мне сегодня вечером и рассказать о тайнах вашей опекунши. Ну а пока я, так и быть, пойду навстречу и поселю вас в двухместную спальню. Только я все же попрошу вашу опекуншу присмотреть за второй студенткой. Если, конечно, не возражаете.
— О, с этим-то она справится.
— Что ж, — мадам Виллина пробежала глазами список имен. — В соседки госпожи Эстелы Ардуэнской я приглашаю… Ну, скажем, госпожу Бастинду Тропп из Нестовой пустоши.
Никто не шелохнулся.
Мадам Виллина поправила браслеты на руке, прижала пальцы к горлу, откашлялась и повторила уже громче:
— Бастинда Тропп!
В конце зала поднялась девушка, по-нищенски одетая в красное лоскутное платье и громоздкие стариковские башмаки. Когда она выступила из тени, Эстела подумала было, что свет играет с ней злую шутку, отражает на коже девушки мох и плющ с соседнего здания. Но вот она, подняв свой саквояж, шагнула вперед, и кажущееся стало очевидным. Заостренное лицо девушки, по бокам которого спадали длинные, непривычно черные волосы, было зеленым, как у покойника.
— Правнучка герцога Троппа, уроженка Жевунии, долго прожила в Болтнии, — читала мадам Виллина. — Как это интересно, госпожа Бастинда! С нетерпением ждем ваших рассказов — где бывали, что видали. Госпожа Эстела, госпожа Бастинда, вот вам ключи. Комната двадцать два на втором этаже.
Директриса широко улыбнулась подошедшей к ней Эстеле.
— Мир так широк. Чего только в нем не повидаешь, — назидательно сказала она.
Эстела вздрогнула от знакомых слов, присела в реверансе и поспешила прочь из зала. Понурая соседка шла следом.

 Отправлено: 08.02.11 18:38. Заголовок: 2 На следующий день..

2

На следующий день, с перебинтованной ногой, в Крейг-холл приехала госпожа Глючия. Бастинда уже распаковала свои немногочисленные вещи, и теперь ее худенькие бесформенные платья ютились в самом углу шкафа, оттесненные пышными нарядами Эстелы.
— Я и за тобой пригляжу, дорогая, мне не трудно, — широко улыбнулась Бастинде госпожа Глючия прежде, чем Эстела успела отвести опекуншу в сторону и потребовать, чтобы та отказалась.
— Платят тебе, правда, только за меня, — напомнила ей Эстела, но госпожа Глючия не поняла намека.
— Пустяки, я и так могу. От меня не убудет, — рассеянно отвечала она.
— Послушай, — обратилась к ней Эстела, когда Бастинда вышла. — Ты что, совсем ослепла? Не видишь, что она жевунья и вдобавок зеленая?
— Странно, правда? Я думала, жевуны низенькие, а она ничего, такая же, как мы. Видно, они бывают разных размеров. А из-за цвета не беспокойся. Знаешь, по-моему, знакомство с ней пойдет тебе на пользу. Ты делаешь вид, что много повидала, а на самом-то деле совсем мало знаешь. Мне кажется, тебе повезло с соседкой.
— Не твое дело говорить мне, много я знаю или нет!
— Истинная правда, моя милая. Но не я заварила эту кашу, не я свела тебя с этой девушкой. Я просто пытаюсь помочь.
Пришлось Эстеле прикусить язык. Вчерашний разговор с мадам Виллиной тоже ничего не дал. Эстела пришла к ней вечером, как и было уговорено, в синем платье с кружевным лифом. Видение цвета закатного багрянца и ночной синевы, как сказала она себе, глянув в зеркало. Директриса пригласила девушку к себе в кабинет, где рядом с камином (в котором, несмотря на теплый вечер, горел огонь) полукругом стояли диван и несколько кожаных кресел, разлила по чашкам мятный чай, предложила конфеты, кивнула Эстеле на кресло, а сама осталась стоять у камина.
Вначале они молча наслаждались чаем со сладостями в лучших традициях высшего света. Здесь Эстела в лишний раз убедилась, что директриса не только своим лицом, но и одеждой напоминала рыбу. Ее просторное кремовое платье с широким воротником большим воздушным пузырем спускалось до колен, где суживалось, а потом опять расходилось, словно хвостовой плавник. Казалось, будто перед тобой стоит карп, причем не разумный говорящий Кэарп, а тупая бессловесная рыбина.
— Итак, вы что-то хотели рассказать мне про свою опекуншу, — начала мадам Виллина. — Разъяснить причины, по которым ей нельзя доверить присмотр за Розовой спальней. Я вся внимание.
Эстела целый день готовилась к этому вопросу.
— Видите ли, мадам, я не хотела говорить это при всех. Когда прошлым летом мы ездили отдыхать на Пертские холмы, госпожа Глючия очень сильно упала: она потянулась за горным чабрецом и скатилась с края обрыва. Несколько недель бедняжка лежала без чувств, а когда пришла в себя, то оказалось, что она ничего не помнит о случившемся. Если вы станете ее расспрашивать, то она даже не поймет, о чем речь. Потеря памяти, амнезия, как говорят врачи.
— Да, неприятно, — согласилась мадам Виллина. — Но я все равно не понимаю, почему ваша опекунша непригодна для предложенной работы.
— Понимаете, после случившегося у нее помутился разум, и теперь она путается, что живое, а что нет. Госпожа Глючия может разговаривать… да хотя бы со стулом, а потом пересказывает, что он ей наболтал. Его мечты и тревоги…
— …радости и горести, — подхватила мадам Виллина. — Как необычно! Переживания мебели. Никогда еще такого не слышала.
— Смех смехом, а другая сторона болезни гораздо опаснее. Госпожа Глючия иногда забывает, что люди, звери и даже, — Эстела понизила голос до благоговейного шепота, — Зывери живые.
— Так-так.
— За себя я не беспокоюсь: госпожа Глючия нянчила меня с детства, и я хорошо ее знаю. Привыкла уже к ее странностям. Но каково другим? Помню, как-то госпожа Глючия разбирала шкаф и придавила им дворового мальчика. Ребенок выл от боли, а она тем временем раскладывала ночные сорочки и беседовала с матушкиным бальным платьем.
— До чего удивительное заболевание, — поразилась мадам Виллина. — И как, должно быть, утомительно для вас.
— Мне-то ничего, я даже люблю сумасшедшую старушку. Но теперь-то вы понимаете, почему госпожу Глючию нельзя допускать в спальню с еще четырнадцатью девушками?
— Как же ваша соседка? Она в безопасности?
— Я ее себе не просила, — сказала Эстела, с вызовом посмотрев в выпуклые немигающие глаза директрисы. — Бедная девушка, похоже, привыкла к тяготам жизни. Либо она приспособится, либо попросит, чтобы ее отселили. Если, конечно, вы не решите сразу перевести Бастинду в другую спальню. Для ее же блага.
— Если госпожу Бастинду не устроит то, как мы к ней относимся, боюсь, ей придется покинуть Крейг-холл. Вам не кажется?
Это «мы» насторожило Эстелу: она чувствовала, что мадам Виллина втягивает ее в какой-то заговор. Ей ужасно не хотелось впутываться в здешние интриги — но она была так молода и так остро помнила недавнее одиночество, испытанное в Главном зале. Она не представляла, чем именно Бастинда успела не понравиться директрисе, кроме своей внешности, но чем-то не понравилась. Что-то тут было нечисто.
— Вам не кажется? — повторила мадам Виллина и слегка наклонилась к ней, как застывшая над водой рыба.
— Конечно, мы сделаем все возможное, — уклончиво сказала Эстела, чувствуя, что это ее поймали на хитрую приманку.
Из темного угла кабинета вышел низкий в половину человеческого роста человечек из блестящей бронзы и с прикрепленной к груди номерной пластинкой. Механический слуга собрал со стола пустые чашки и с тихим жужжанием удалился. Эстеле оставалось только гадать, давно ли он там стоял и много ли успел услышать. Она никогда не любила механических существ.

По выражению Эстелы, Бастинда страдала книжной лихорадкой в тяжелой форме. Она не то чтобы сворачивалась (для этого девушка была слишком костлява и угловата), а складывалась в кресле и утыкалась смешно изогнутым носом в ветхие страницы книг. При этом она постоянно теребила волосы, накручивая их на свои тонкие паучьи пальцы, — эти непривычно черные волосы, которые одновременно завораживали и пугали, как мех златозверя. Черный шелк. Кофе, вытянутый в нити. Ночной дождь. Обычно не склонная к метафорам Эстела восхищалась волосами соседки, тем сильнее, что более там и смотреть было не на что.
Они почти не разговаривали. Эстела искала себе подруг среди девушек подостойнее и побогаче, которые куда больше годились ей в компаньонки. Решив, что к следующему семестру или, на худой конец, к следующей осени она обязательно поменяется с кем-нибудь комнатами, Эстела оставляла Бастинду и убегала сплетничать с новыми подругами: Милой, Фэнни и Шеньшень. Прелесть, а не подруги — одна богаче другой.
Сперва Эстела даже не упоминала о своей соседке, а та, хвала Гуррикапу, не лезла к ней и не позорила на людях. Первым делом подружки перемыли Бастинде косточки за ее нищенский гардероб. На кожу никто поначалу будто и не обратил внимания.
— Говорят, будто директриса упоминала, что госпожа Бастинда приходится родственницей герцогу Троппу из Нестовой пустоши, — рассказывала за обедом Фэнни, тоже жевунья, но низенькая, не чета Троппам. — Их род очень хорошо известен во всей Жевунии. Герцог прославился тем, что собрал народное ополчение и разворотил дорогу, которую строил регент Пасторис. Это было еще до Славной революции; мы тогда только родились. Могу вас заверить, ни у самого герцога, ни у его жены, ни даже у внучки Мелены никаких странностей не было.
Под «странностями» Фэнни, конечно, подразумевала зеленую кожу.
— Надо же, как низко они опустились, — покачала головой Мила. — Бастинда одета как уличная попрошайка. Вы когда-нибудь видели такие пошлые платья? Ее опекуншу нужно гнать взашей.
— По-моему, у нее нет опекунши, — заметила Шеньшень. Эстела, знавшая наверняка, промолчала.
— Говорят, она жила среди Болтунов, — продолжала Мила. — Может, ее родителей сослали за какое-то преступление?
— Или они спекулировали рубинами, — вставила Шеньшень.
— Где тогда деньги? — возразила Мила. — У нашей Бастинды и двух монет не найдется, чтобы позвенеть.
— Может, это какой-то религиозный обет? Сознательная бедность? — предположила Фэнни, и подружки прыснули от смеха.
В столовую вошла Бастинда, и смех перешел в хохот. Бастинда даже не оглянулась, зато другие студентки кидали на четверку любопытствующие взгляды, завидуя беззаботному веселью.

К учебе Эстела привыкала с трудом. Ей-то казалось, что прием в университет был признанием ее гениальности, что она осчастливит храм науки своей красотой и периодическими остроумными высказываниями. Видимо, нехотя признавалась себе впоследствии Эстела, она собиралась быть живой статуей, предметом искусства, объектом поклонения. Вот, мол, богиня ума и очарования, молитесь на нее, восхищайтесь. Разве не прелесть?
Эстела не задумывалась тогда, что в жизни еще есть чему учиться. Образование, в представлении новоприбывших девушек, не имело ничего общего с мадам Виллиной или болтливыми Зыверями на трибунах и кафедрах. Вместо рассуждений, изречений и поучений студенткам хотелось развлекаться. Им был нужен сам Шиз, и бурлящая в нем жизнь.
Университетский городок полыхал осенними красками. Под крышами домов развевались разноцветные флажки, символизируя студенческое братство. Опекунши организовывали для студенток экскурсии по городу (к которым, по счастью, никогда не присоединялась Бастинда). Во время экскурсий непременно заходили в кафе, за что девушки скоро начали называть себя «гулятельно-питательным обществом».
Эстела жадно изучала архитектуру Шиза. То здесь, то там, все больше в переулках и университетских двориках, еще попадались старые дома, покосившиеся и, точно немощные старухи, поддерживаемые с обеих сторон молодыми крепкими родственниками. Архитектурные эпохи сменяли друг друга с головокружительной быстротой: суровое Средневековье соседствовало здесь с причудливым Просвещением, пышным Возрождением, умеренным Классицизмом, помпезным Абсолютизмом и угловатым современным Индустриальным Модерном или, как называли его в газетах, «длиннокоробочным стилем», который насаждал Гудвин.
Кроме величественных зданий, смотреть здесь было практически не на что. Только однажды, в день, который студентки Крейг-холла не скоро забудут, мальчишки-старшекурсники из Колледжа трех принцесс, что на другой стороне канала, напились на спор пива, позвали белого Мэедведя со скрипкой и пустились на берегу в дикий пляс, раздевшись до подштанников и повязавшись университетскими шарфами. Они разошлись до того, что приволокли откуда-то старую, потрескавшуюся статую Гуррикапа, взгромоздили ее на трехногую табуретку и с языческим рвением стали выплясывать вокруг, а чародей с философским спокойствием взирал сверху на пьяный разгул. Девушки и опекунши ахали в притворном ужасе, а сами завороженно смотрели на эту вакханалию, пока не набежали перепуганные старосты и не разогнали весельчаков. Непристойные пляски — это одно, но прилюдное поклонение Гуррикапу, пусть даже в шутку, граничило с инакомыслием, которое нынешний Правитель не терпел.

Как-то воскресным вечером, когда опекунши ушли на встречу староверов, Эстела повздорила из-за каких-то пустяков с Фэнни и Шеньшень и, сославшись на головную боль, удалилась к себе. Бастинда, завернувшись в коричневое одеяло, по своему обыкновению сидела на кровати и читала. Ее волосы спадали почти до самой книги, скрывая лицо. Прямо как платки у дикарок из народа мигунов на востоке страны: Эстела видела такие рисунки в учебнике антропологии.
— А ты неплохо устроилась, — впервые за три месяца обратилась Эстела к своей соседке.
— Наверное, — не отрываясь от книги, согласилась та.
— Я не очень помешаю, если посижу здесь у камина?
— Если прямо там, то будешь загораживать мне свет.
— Ах, извини, — сказала Эстела и отодвинулась. — Конечно, как можно читать, когда загораживают свет?
Бастинда уже вернулась к книге и ничего не ответила.
— И о чем ты постоянно читаешь в этой книге? — не выдержала Эстела.
Бастинда ответила не сразу. Она возвращалась к окружающему миру медленно, словно выныривала из глубокого пруда.
— Я читаю разные книги. В этой — речи отцов унийекой веры.
— Господи, да кто в здравом уме захочет такое читать?
— Не знаю. Я даже не знаю, хочу ли я их читать. Просто читаю — и все.
— Но зачем? Зачем, Ваша Невменяемость? Чего ради?
Бастинда подняла глаза на Эстелу и улыбнулась.
— «Ваша Невменяемость», значит? А что, мне нравится.
Эстела, ожидавшая совсем другого, беспомощно улыбнулась в ответ. За окном хлынул дождь. Порыв ветра сорвал щеколду и распахнул окно. Эстела бросилась его закрывать, а Бастинда спрыгнула с кровати и отбежала в дальний угол комнаты, подальше от капель дождя.
— Дай-ка мой ремень от сумки, — попросила Эстела. — Я пока привяжу раму, а завтра попросим починить. Он на полке в шкафу. Да-да, за шляпными коробками.
Стоило Бастинде достать ремень, как коробки высыпались из шкафа, и три яркие шляпы покатились по полу. Пока Эстела возилась с окном, Бастинда убирала шляпы назад.
— Подожди, не убирай эту, — воскликнула Эстела. — Примерь.
— Ой, лучше не надо. — Бастинда потянулась за коробкой.
— Да нет же, примерь, я прошу. Ну, смеха ради. Я еще не видела тебя ни в чем красивом.
— Я не ношу дорогих вещей.
— Брось, глупости! Надень хоть ненадолго. Тебя никто не увидит.
Бастинда нерешительно обернулась и внимательно посмотрела на Эстелу, которая все еще стояла на стуле у окна. Ее зеленое лицо над белой, не украшенной даже кружевами сорочкой почти светилось, прямые роскошные волосы спадали туда, где обозначилась бы грудь, не будь рубашка такой мешковатой. Что-то диковинное было в Бастинде, звериное или даже Зывериное. Она ждала, как ребенок в предвкушении первых сладких снов, которых ему всегда желали, но которых он никогда не видел, ждала недоверчиво, прислушиваясь к себе.
— Ах, да надень же ты ее, наконец! — не выдержала Эстела. Бастинда уступила ее напору. Шляпка, о которой шел спор, была прелестным творением лучших модисток с Пертских холмов с оранжевой ленточкой и желтой вуалью, которую можно было опускать на разную длину. Она принадлежала к тем подчеркнуто женственным вещицам, которые мальчишки напяливают на себя, когда изображают девчонок. На другой голове она смотрелась бы нелепо, и Эстела готовилась уже прикусить губу, чтобы не захохотать, но на Бастинде — ах! — на ее зеленой точно стебель голове шляпка расцвела редкостным цветком.
— Ну, ничего себе! — воскликнула Эстела. — Да ты красавица!
— Грешно обманывать. У нас есть зеркало?
— Конечно. В ванной на этаже.
— Только не там… Еще увидят.
— Ну, тогда встань так, чтобы не загораживать огонь от камина, и посмотрись в оконное стекло.
Обе девушки стали всматриваться в отражение, за которым бушевал дождь. Вдруг из тьмы возник разлапистый кленовый лист, похожий на тупоконечную звезду, и прилип к отражению Бастинды — туда, где сердце.
— Удивительно, — призналась Эстела. — В тебе, оказывается, есть странная, необычная красота. Я и не подозревала.
— Сюрприз, — отозвалась Бастинда и спохватилась, залилась стыдливым румянцем. — В смысле, для меня сюрприз. А так — какая это красота?
— Действительно, разве я в ней что-нибудь понимаю? — с притворной скромностью сказала Эстела, и девушки расхохотались.
Отсмеявшись, Бастинда сорвала с себя шляпу, убрала ее в шкаф и опять взялась за книгу.
— Так что читает наша красавица? — не отставала от нее Эстела. — Я серьезно, зачем тебе эти поучения?
— Мой отец — проповедник, — объяснила Бастинда. — Вот я и решила разобраться.
— А почему бы не спросить у него самого?
Бастинда не ответила. Ее лицо приобрело застывшее, хищное выражение, как у совы, завидевшей мышь.
— Ну и о чем они пишут? Что-нибудь интересное? — не отступала Эстела. Делать все равно было решительно нечего, а спать не хотелось.
— Сейчас я читаю о добре и зле. Существуют ли они на самом деле.
— Фу, скукотища! Второе точно существует и зовется скукой, а проповедники — злейшие враги человечества.
— Ты серьезно?
Эстела редко задумывалась, всерьез она говорит или нет. Для нее главным был сам процесс.
— Прости, я не хотела обидеть твоего отца. Откуда мне знать: может, он самый живой и веселый проповедник на свете?
— Нет, я о другом. Ты действительно полагаешь, что зло существует?
— Я об этом не думала.
— Хорошо. Вот я тебя спрашиваю: как по-твоему, зло существует?
— Понятия не имею. Скажи сама — существует?
— Я еще не разобралась. — Взгляд Бастинды потух, затуманился. Или это волосы упали ей на глаза?
— Так почему не спросишь у отца? Он ведь должен знать, это его работа.
— Папа многому меня научил, — медленно, задумчиво сказала Бастинда. — У него прекрасное образование. Он научил меня читать, писать, думать и многому другому, но — недостаточно. Мне кажется, проповедник, как и учитель, хорош тогда, когда его вопросы заставляют думать. У него не обязательно должны быть ответы на любой вопрос. Вовсе нет.
— Скажи это зануде-проповеднику из наших краев. У того на все найдется ответ. И наказание тоже.
— Но может быть, в твоих словах действительно что-то есть. Зло и скука. Зло и бездействие. Зло и безразличие. Зло и холодная кровь.
— Ты будто стихи слагаешь. С чего такой интерес к злу?
— Просто все ранние пророки только про него и говорят. Вот я и думаю над их словами. Иногда они пишут, что нельзя есть Зыверей, — и об этом я тоже думаю. Я вообще люблю думать над тем, что читаю. Ты разве нет?
— Я не так много читаю, поэтому и думаю не так много. Зато, — Эстела озорно улыбнулась, — одеваюсь с размахом.
Бастинда промолчала, что немало удивило Эстелу, всегда умевшую оборачивать разговор в похвалу себе.
— Так что эти древние кровопийцы думали про зло? — спросила она с досады.
— Сложно сказать. Они долго пытались найти для него место. То отравленный ручей в горах, то ядовитый туман, то холодная кровь, передаваемая от родителя ребенку. В чем-то эти пророки похожи на древних первопроходцев, вот только их карты указывают на местоположение чего-то незримого и постоянно противоречат друг другу.
— И где же находится зло?
— Они так и не определили, верно? Иначе, зачем было писать новые трактаты и спорить друг с другом? Кто-то говорил, например, что первичным злом была пустота, оставшаяся после исчезновения короля чародеев Гуррикапа. Мол, когда пропадет божество, на его место приходит зло, которое со временем множится. Поэтому всякое зло в этом мире — признак отсутствия божества.
— Как все сложно.
— Ранние унийские проповедники были во многом еще гуррикапистами. Они рассуждали про некие невидимые средоточия зла, как бы остатки той скорби, которую испытал покинутый Гуррикапом мир. Словно дуновение холодного ветра в теплую ночь. Эдакое лихое облачко. Добрейший человек мог случайно через него пройти, а потом убить своего соседа. Но тогда спрашивается: разве ты виноват, что попал в это облачко? Ни один собор унистов так и не пришел к единому выводу, а сейчас большинство вообще не верит в Гуррикапа.
— Но в зло-то верят, — зевнув, сказала Эстела. — Странно все-таки: божества уже нет, а связанные с ним представления остались.
— Ага, задумалась! — торжествующе вскричала Бастинда — так, что соседка даже подпрыгнула в постели.
— Мне это совершенно не интересно, и вообще я уже сплю, — проворчала Эстела, но Бастинда только ехидно улыбнулась.

* * *

Утром вошла госпожа Глючия, стала рассказывать, как провела прошлый вечер. Выступала наглая молодая колдунья в одном розовом белье с перьями и бусинами. Она пела, не возражала, если какой-нибудь студент, красный как рак, вдруг опускал монетку между ее грудей и показывала фокусы. Например, превращала воду в апельсиновый сок, капусту — в морковку, а кровь зарезанного поросенка — в шампанское, которое всем дали попробовать. Потом откуда-то выбежал уродливый бородатый толстяк и под общий хохот стал гоняться за колдуньей, пытаясь ее поцеловать. Под конец хором пели хулиганские песни («Все то, что запрещается монаршими законами, у нас распространяется дешевыми притонами»). Опекунши были в тихом изумлении.
— Право же, — Эстела сморщила носик, — эта ваша плотская вера такая… плебейская.
— Вот так так — окно сломано! — удивилась госпожа Глючия. — Это что, мальчишки к вам лазили?
— Они что, ненормальные? В такую-то грозу?
— В какую грозу? Ничего не понимаю. Была ведь совершенно спокойная ночь.
— Хорошо вас развлекли! — воскликнула Эстела. — Пропустить вчерашнюю грозу!
И они пошли завтракать, оставив Бастинду спать (или притворяться, что спит). По пути Эстела размышляла о капризах природы. Возможно ли, чтобы гроза обрушилась на одну часть города и полностью миновала другую? Как все-таки много она еще не знает о мире!

— Она только и говорила, что про зло, — рассказывала Эстела своим подружкам за завтраком. — Слова так и хлестали из нее, так и хлестали. А когда она напялила мою шляпу — ой, девочки, я чуть не умерла. Будто чья-то бабка вылезла из могилы. Безвкусица во всем. Я выдержала только потому, что вам хотела рассказать. Иначе лопнула бы от смеха на том же месте. До чего нелепо!
— Бедная, и как ты только выносишь эту жужелицу? — посочувствовала Фэнни и с чувством пожала руку Эстеле. — Это же надо быть такой терпеливой.

 Отправлено: 08.02.11 18:47. Заголовок: ПРЕМ КОКУС 1 — Айда..

ПРЕМ КОКУС
1

— Айда с нами, — звали друзья, заглядывая в комнатенку к Кокусу. — Брось ты эту книгу, тошнит уже от них. Пойдем.
— Не могу, мне нагонять надо. Я и так отстаю по теории орошения.
— Какое, на фиг, орошение, пиво ждет? — возмутился рослый горделикиец по имени Эврик. — Поздно учиться, в разгар сессии. Перед смертью не надышишься. Преподы все равно бухие придут.
— Да я не из-за отметок. Просто хочу разобраться.
— Мы ушли, — послышалось в коридоре. — Не хочет идти — не надо, черт с ним! Пиво скиснет!
— Куда идете-то? Может, я к вам через часок завалюсь. — Кокус настороженно снял ноги со скамеечки под столом, чтобы вовремя отскочить, если Эврик решит подхватить его, взвалить на плечи и унести на гулянку силой. Низкий рост Кокуса возбуждал у товарищей такую лихость.
— В «Мордатого свина», — ответил Эврик. — У них такая ведьмочка выступает — глаз не оторвать. Из кембрийских, говорят.
— Ха! — усмехнулся Кокус. — Ну, тогда валяй, наглядись на нее хорошенько. Я приду как смогу.
Шумная процессия мальчишек двинулась дальше по коридору. Они стучали в комнаты других товарищей, да так, что портреты на стенах качались. Эврик задержался в дверях.
— Слушай, а может, ну их, этих лопухов — махнем сразу в «Приют философа»? — заговорщически подмигнул он. — В смысле потом, после пива? Гулять так гулять!
— Эврик, остынь!
— А что? Ты ведь сам интересовался, как там. Отчего бы не побаловать себя под конец семестра?
— Интересовался — одно. Смертью я тоже, может, интересуюсь, но умирать пока не тороплюсь. Иди, Эврик, не отвлекай. Там Кембрийская ведьма, забыл? Хотя, по-моему, это очередная завлекаловка. Кембрийские ведьмы перевелись больше века назад, если вообще когда-нибудь существовали.
Но Эврик медлил. Поднял воротник куртки, красный с обратной стороны — будто повязал на шею бант, символ знатного рода. Прем Кокус поймал себя на том, что невольно сравнивает себя с приятелем и что сравнение это не в его, Кокуса, пользу.
— Ну что еще? — нетерпеливо спросил он.
— Как-то ты изменился в последнее время. Я ведь вижу, не слепой. Что случилось?
— Да ничего не случилось!
— Нет-нет-нет. Ты можешь сказать мне не лезть не в свое дело, заткнуться, отвалить, но только не говори, что ничего не случилось. Ты совсем не умеешь врать, и это просто оскорбительно: можно подумать, ты меня за болвана какого-то держишь.
Тронутый заботой приятеля Прем чуть было не поведал ему сокровенные мысли, даже открыл было рот, но тут пробили часы. Эврик обернулся, и момент для исповеди ускользнул.
— Ты прав. Ради нашей дружбы я не буду тебе врать, но и объяснять пока ничего не стану. Жевуны — упрямый народ, ты ведь знаешь. Иди гуляй, только не напивайся до беспамятства.
Кокус еще хотел предостеречь друга от «Приюта философа», но вовремя спохватился: после таких предупреждений Эврик может назло туда пойти. По традиции северной знати, от которой Кокус всегда смущался, Эврик поцеловал его в обе щеки и лоб, хитро подмигнул и исчез.
Студенты высыпали на дорожку под окном и шумной толпой едва ли не вприпрыжку двинулись в кабачок. Прем Кокус отодвинулся от окна, чтобы никто его не увидел и не вернулся, но зря волновался: ребятам было уже не до него. Они перевалили через первую половину экзаменов и получили передышку на пару дней. После сессии университетский городок опустеет: все разъедутся, останутся только самые чудаковатые профессора да самые бедные студенты. Кокус был из последних. Он уже проводил здесь лето, и перспектива работать все каникулы в библиотеке — смахивать пыль с древних рукописей — пугала больше экзаменов.
Через дорогу тянулась стена конюшни, принадлежавшей какому-то богатею из престижного квартала. Дальше виднелись кроны фруктовых деревьев из сада Крейг-холла, а за ними — окна классных комнат и спален. Когда девушки забывали задернуть занавески (что случалось удивительно часто), можно было видеть их и раздетыми. Не совсем голых, конечно — тогда бы он отвернулся или обругал себя за то, что не отворачивается, — а в разных нижних юбках и сорочках, пеньюарах и корсетах. Лифчики да кринолинчики, пряжки да подтяжки — это была целая наука, трактат о женском белье. Кокус, у которого не было сестер, смотрел и поражался.
Крейг-холл был слишком далеко, чтобы различить отдельных девушек, а Кокус мечтал увидеть сейчас ту, которая ему приглянулась. Ну вот, теперь не сосредоточиться. Черт побери! Его же выкинут из университета, если он провалит экзамены. А значит, плакали надежды отца, старика Брина, и всей деревни, и всей округи.
Проклятие и еще раз проклятие! Жизнь несправедлива, а крохами, конечно, не насытишься. Против собственной воли Кокус подскочил к вешалке, нацепил студенческий картуз, промчался по коридорам, скатился по витой каменной лестнице и вылетел во двор. Нужно было немедленно что-нибудь предпринять, и в голову ему как раз пришла мысль.
Он кивнул сторожу, вышел за ворота, повернул налево и пошел по дороге, старательно маневрируя между высокими кучами конского навоза. Хорошо хоть все приятели ушли на гулянку; перед ними теперь не осрамишься. Кокус дважды повернул налево и скоро очутился у конюшенной стены. Поленница, неплотно закрытая ставня, железный крюк — как раз удобное место. При своем низком росте Прем был легок и проворен. Без единой царапины он влез на жестяной карниз и по-паучьи вскарабкался по крутой крыше.
До чего просто! Как это он раньше не догадался? Он ведь мог забраться сюда недели, месяцы назад. Но только сегодня вечером ребята гуляют, и никто не увидит его из окон Бриско-холла. Какое счастье, что он не пошел вместе с Эвриком и остальными! Зато теперь он сидит на конюшенной крыше, прямо напротив окон девчачьих спален, а внизу ветер шуршит листвой, будто рукоплещет его успеху. Вот в окнах появились девушки, как будто специально ждали в коридоре, пока Кокус устроится поудобнее. Словно знали, что он придет.
Отсюда, при более близком рассмотрении, они уже не были так хороши. Но где же та, ради которой Кокус сюда влез?
Но хороши — не хороши, а видны как на ладони. Чего стоят одни их пальцы, которыми эти юные создания развязывают шелковые банты, стягивают перчатки, расстегивают перламутровые пуговички, помогают друг другу распутать труднодоступные тесемки и запускают пальчики туда, где парням и не снилось оказаться! Да еще волосы, растущие в самых неожиданных местах, — как удивительно! Руки Кокуса сжимались и разжимались, словно чувствовали то запретное, что видели глаза. Но где же, где же она?
— Эй, ты что там делаешь?
От неожиданности Прем потерял равновесие. Видно, судьба, подарившая незабываемое зрелище, теперь намеревалась его убить. Отчаянным взмахом руки юноша попытался зацепиться за трубу, но не достал и кубарем скатился с крыши. Проломился сквозь ветви груши, наверное, спасшие его от смерти, и рухнул на грядку салата так, что воздух вышибло через все возможные отверстия.
— Замечательно, — прокомментировал голос. — Что-то рано в этом году деревья начали плодоносить.
У Кокуса еще теплилась надежда, что голос принадлежал его возлюбленной. Он напустил на себя важный вид, насколько это было возможно в его положении.
— Добрый вечер, — сказал он, усевшись и шаря по земле в поисках очков. — Простите великодушно за вторжение. Не так я рассчитывал сюда попасть.
Из-за кустов винограда вышла босоногая девушка в переднике, с миской незрелого винограда для салата. Она была не той, кого надеялся встретить Кокус. Даже без очков видно, что эта — зеленая.
— Ах, это вы, — сказал он, стараясь скрыть разочарование.
— А это - вы! — ответила она, подойдя ближе. — Я вас знаю.
— Студент Прем Кокус к вашим услугам.
— Студент Прем Кокус в моем салате — вы хотели сказать?
Девушка сняла его очки со стебля фасоли и протянула ему.
— Как поживаете, госпожа Басти?
— Неплохо. Не кислее винограда, не раздавленней салата. А вы как, господин Кокус?
— Я сгораю от стыда, — признался он. — У меня будут неприятности?
— Если хотите, их можно устроить.
— Нет-нет, не трудитесь. Лучше я выберусь тем же путем, каким сюда попал. — Он оглядел грушу. — Бедное дерево, сколько хороших веток поломал.
— Еще бы не бедное! И как это вас угораздило?
— Все от неожиданности. Надо было выбирать: либо нырнуть в листву, как древесная нимфа, либо тихонько слезть по другой стене на улицу и уйти по своим делам. Что бы предпочли вы на моем месте?
— Хороший вопрос, но я давно научилась не ограничиваться данным мне выбором. Я бы не стала ни тихо лезть на улицу, ни прыгать на дерево и в салат. Я бы вывернулась наизнанку и повисла над крышей, а когда успокоилась, то медленно, спокойно опустилась бы обратно.
— И ввернулись назад? — подыграл Кокус.
— Это зависело бы от того, кто и зачем меня окликнул, а также от того, какого цвета окажется моя изнанка. Я ведь еще не выворачивалась, откуда мне знать? Вдруг такой же, как у всех, — розовой, словно поросенок? Ужасный цвет.
— Да, это правда, особенно под душем. Начинаешь чувствовать себя как недожаренный… — Он осекся: игра заходила слишком далеко. — Еще раз прошу прощения, если испугал вас. Я не нарочно.
— Вы, надо думать, смотрели на наши деревья? — ехидно спросила Бастинда. — Изучали молодую поросль?
— Совершенно верно, — невозмутимо ответил Кокус.
— Нашли ли вы дерево своей мечты?
— Дерево моей мечты принадлежит лишь моим мечтам. Я ни с друзьями о нем не говорю, ни с вами не буду. Мы же едва знакомы.
— Так уж и едва? Полно, мы ведь когда-то играли вместе. Вы сами мне напомнили на вечере. Да мы просто как брат и сестра! Описывайте смелее свое любимое дерево, и, возможно, я подскажу, где оно растет.
— Вы издеваетесь надо мной, госпожа Басти!
— Только самую малость, Кокус. — Она опустила вежливое «господин», подкрепляя этим слова о полуродственной близости. — Попробую догадаться. Вы хотели увидеть госпожа Эстелу, девушку, с которой встретились на вечере ужасных стихов прошлой осенью.
— Вы видите меня насквозь, — покорно вздохнул Кокус. — Могу я надеяться, что она хоть иногда обо мне вспоминает?
— Надеяться вы, конечно, можете, только гораздо вернее спросить ее саму и покончить с этим раз и навсегда.
— Но ведь вы ее подруга, разве нет? Неужели не знаете?
— На вашем месте я бы мне не доверяла. Вдруг я обману? Может, я тайно влюблена в вас и готова оболгать свою соседку?
— Вы с ней соседки?!
— Что, это так странно?
— Нет, что вы, просто… удачно… Я не ожидал…
— Мне пора идти. Кухарки наверняка недоумевают, с какими овощами я так заговорилась. Если хотите, могу как-нибудь вечером привести сюда госпожа Эстелу, чтобы она сама разрушила ваше счастье, хотя… Как я уже сказала, откуда мне знать? Если я даже не знаю, что будет на ужин, куда уж мне разгадывать чужие чувства?
Они договорились встретиться через два дня. Кокус горячо благодарил Бастинду и так энергично тряс зеленую руку, что очки прыгали у него на носу.
— Вы замечательный друг, милая Басти, хоть мы и не виделись пятнадцать лет, — сказал он, в свою очередь опустив уважительное «госпожа».
На этом они и расстались. Бастинда скрылась за деревьями, а Кокус перелез через стену, вернулся в свою комнату и взялся за книгу. Правда, он по-прежнему не мог сосредоточиться. Не мог он и уснуть и слышал стук, звон, громкий шепот, смешки и сдавленную ругань, с которыми подгулявшие товарищи возвращались в Бриско-холл.

2

Эврик даже не стал дожидаться результатов экзаменов — уехал на каникулы. У Кокуса уверенности в себе было гораздо меньше. Он чувствовал, что балансирует на грани провала, позорного исключения из университета и возврата в свою деревню. Его первая встреча с Эстелой могла стать последней. Прем долго возился с одеждой. Потом выяснил, какая самая модная прическа (туго схваченные белой лентой волосы, рассыпающиеся сверху, будто пена от переливаемого молока). Несколько раз почистил ботинки. Жаль, нет вечерних туфель. Но ничего не поделаешь — придется идти так.
В назначенный вечер Кокус повторил свой путь. С крыши спустился в сад по заботливо поставленной кем-то лестнице, ловко спрыгнул с последних ступенек — теперь уже не в салатную грядку. На скамейке под орешником сидела Бастинда, подобрав под себя ноги и обхватив колени руками, а рядом с ней Эстела, скромно скрестив ножки, закрылась веером и упорно смотрела в другую сторону.
— Не может быть! У нас гости! — воскликнула Бастинда. — Какая неожиданность!
— Добрый вечер, дамы, — поздоровался Кокус.
— Что вы сотворили с волосами? Прямо испуганный еж какой-то!
Эстела не выдержала, взглянула, но тут же снова спряталась за веером. Чего это она? Смущается? Неужели ее сердце тоже переполнено нежным чувством?
— Так я же от них происхожу, разве не рассказывал? Мой дедушка был Еежом. Окончил свои дни на обеденном столе у Принцессы; рецепт его приготовления бережно хранится как семейная реликвия. Еж, запеченный в сырном соусе с грецкими орехами. Объедение!
— Неужели? — Бастинда оперлась подбородком о колени.
— Шучу. Добрый вечер, госпожа Эстела. Как великодушно с вашей стороны согласиться на встречу со мной.
— Все это крайне легкомысленно и, как вы прекрасно понимаете, не подобает приличным девушкам, но соседка не давала мне покоя, пока я не согласилась. Не могу сказать, что рада вас здесь видеть.
— Ах, перестань, скажи, что рада, может, получится, — напустилась на нее Бастинда. — Смотри, он не так уж плох. Ну, постарайся для бедного мальчика.
— Я счастлива, что понравилась вам, господин Кокус. И очень польщена, — вежливо продолжала Эстела, хотя дурак бы понял, что она считала себя не польщенной, а униженной. — Но между нами не может быть никаких особенных отношений. Какие бы теплые чувства я к вам ни испытывала, слишком много препятствий стоит у нас на пути. Я согласилась выйти сюда лишь для того, чтобы сказать вам это лично. Мне казалось, так будет честно.
— А там, глядишь, и весело, — поддакнула Бастинда. — Поэтому я тоже здесь.
— Начнем с того, что мы воспитанники разных народов и культур. Я горделикийка, поэтому выйду только за горделикца. Так уж у нас заведено, ничего не поделаешь. — Она подняла руку, останавливая его возражение. — К тому же вы учитесь на агронома, а мой избранник будет банкиром или политиком. Это обязательное условие. Потом, вы слишком низкого роста…
— Добавь ещё глупость и наглость, — подсказала Бастинда.
— Перестань. Не вмешивайся.
— Позвольте, — воспользовался секундной передышкой Кокус. — Вы меня неправильно поняли.
— Ах, господин Кокус, — повернулась к нему Бастинда. — Вы, оказывается, далеко не так храбры, как мне думалось. Скажите же хоть что-нибудь интересное, не позорьте меня. А то я начинаю жалеть, что не пошла в храм на вечернюю службу. Там и то веселее.
— Вы же сами не даете мне слова вставить, — возразил он. — Госпожа Басти, я вам очень благодарен за то, что вы привели сюда госпожа Эстелу, но теперь прошу, оставьте нас и дайте объясниться.
— Да вы в жизни друг друга не поймете, — рассудительно произнесла Бастинда. — Я хотя бы жевунья по происхождению, если не по воспитанию, и девушка по воле случая, если не судьбы. Лучшего посредника вам не сыскать. Госпожа Эстела изъясняется на витиеватом языке богатства, вы — на запинающемся говоре бедности. К тому же за три дня увещеваний я заработала себе билет на это представление. Так что я остаюсь.
— Какая ты душка, — обрадовалась Эстела. — Мне бы очень не хотелось компрометировать себя, оставшись наедине с молодым человеком.
— О чем я и говорю, — прокомментировала Бастинда Кокусу.
— Хорошо, раз уж вы остаетесь, то хоть не перебивайте. Госпожа Эстела, выслушайте меня хотя бы несколько минут. Все верно: вы знатного рода, а я простолюдин; вы Молчунья, а я жевун; у вас свои планы на жизнь, а у меня свои. И в мои планы не входит женитьба на слишком богатой, чуждой и чрезмерно требовательной девушке. И пришел я сюда не руки вашей просить.
— Ну, наконец-то стало интересно, — сказала Бастинда, но замолчала от негодующих взглядов Эстелы и Кокуса.
— Я пришел предложить вам свою дружбу и попросить разрешения иногда встречаться с вами. Возможно, тогда, оставив в стороне предубеждения и ожидания, мы лучше узнаем и поймем друг друга. Не скрою: вы пленили меня, своей красотой. Вы словно луна безоблачной ночью, словно ярчайший цветок, словно феникс, кружащий в небесах…
— Как урок твердит, — вставила Бастинда.
— …словно сказочное море, — не споткнувшись, закончил Кокус.
— Я не очень увлекаюсь поэзией, — сказала Эстела. — Но вы очень любезны.
Комплименты, похоже, ее тронули. Во всяком случае, веер заколыхался быстрее.
— Правда, я не вполне понимаю смысл этой, как вы ее называете, дружбы между юношей и девушкой нашего возраста, — продолжала Эстела. — Как-то даже… неловко. Могут возникнуть непредвиденные сложности, тем более что вы признались мне в чувствах, на которые я никогда не смогу ответить взаимностью.
— Наш возраст, госпожа Эстела, самый завидный. Это лучшая пора. Надо ее использовать, пока мы молоды и полны жизни.
— Вяло, не находишь? — бросила Бастинда подруге.
Точным движением Эстела шлепнула ее веером по макушке и тут же, распахнув его снова, продолжила обмахиваться. Проделано все было так эффектно и женственно, что Кокус и Бастинда обмерли.
— Не отвлекай, Басти. Я просила твоей компании, а не пословных комментариев. Сама как-нибудь разберусь в достоинствах его заученных речей. Великий Гуррикап, я из-за вас собственных мыслей не слышу.
От возмущения Эстела удивительно похорошела. Права, выходит, старая мудрость — девушке гнев действительно к лицу. Сколько Кокус уже о них узнал — а сколько еще предстояло! Вот Эстела опустила веер — что это? Благоприятный ли знак? Если бы она была к нему равнодушна, разве надела бы платье с таким глубоким вырезом? А запах — зачем так обильно надушилась розовой водой? Прем почувствовал прилив надежды и жгучее желание прильнуть губами туда, где начиналась ее шея.
— Итак, какие же у вас достоинства? — рассуждала вслух Эстела. — Вы смелы, поскольку решились сюда прийти, и умны, раз нашли лазейку. Если бы мадам Виллина застала вас здесь, вам бы не поздоровилось. Впрочем, вы могли этого и не знать, так что смелость вычеркиваем. Значит, умный, ну и внешне такой… м-м…
— Красивый? — подсказала Бастинда. — Обворожительный?
— Забавный, — постановила Эстела.
Кокус сник.
— Забавный? — переспросил он.
— Это еще ничего, — подбодрила его Бастинда. — Мне, например, так никто не говорил. Лучшее, что я слышала в свой адрес, — «необычная», будто блюдо какое.
— Что ж, пусть будет так, — сказал Кокус. — Но скоро вы убедитесь, что я еще и упрям. И не позволю вам отказаться от моей дружбы, госпожа Эстела. Она слишком важна для меня.
— Взгляните на самца, ревущего на весь лес в поисках подруги, — провозгласила Бастинда. — И на прелестную самочку, хихикающую за кустами, прежде чем выйти и невинно спросить: «Ты что-то сказал, милый?»
— Бастинда! — вскричали оба.
— Подумать только! — раздался чей-то голос. Все трое обернулись и увидели пожилую опекуншу в полосатом переднике. — Чем это вы здесь занимаетесь?
— Госпожа Глючия! — узнала ее Эстела. — Как вы нас нашли?
— Сэерна-кухарка сказала, что меж грядок кто-то болтает. Думаете, все вокруг глухие и слепые? Ну-ка, а это у нас кто? Ай-ай-ай, как нехорошо.
Кокус с достоинством поднялся.
— Студент Кокус из Бриско-холла к вашим услугам.
Бастинда зевнула.
— Представление окончено? — поинтересовалась она.
— Какая неслыханная наглость! В огородах гостей не принимают, из чего я заключаю, господин, что вы влезли сюда без приглашения. Потрудитесь-ка убраться, пока я не позвала привратников, чтобы они вышвырнули вас вон.
— Ах, тише, тише. Госпожа Глючия, не скандальте, — унимала ее Эстела.
— И чего вы из-за него так переполошились — он ведь еще недостаточно развит, — добавила Бастинда. — Смотрите, у него даже борода не растет. А из этого следует…
— Зря я сюда пришел, — перебил ее Кокус. — Ничего, кроме оскорблений, я сегодня не услышал. Простите, госпожа Эстела, что мне даже повеселить вас толком не удалось. Что же до вас, госпожа Бастинда, — сказал он ледяным тоном, — то теперь я понимаю, что напрасно понадеялся на ваше сострадание.
— Не спешите, — ответила Бастинда. — Опыт показывает: чтобы понять, напрасно что-нибудь случилось или нет, нужно время. А там смотрите — может, вы еще вернетесь.
— Вот уж нет! — отрезала госпожа Глючия, пытаясь оторвать Эстелу от скамейки, к которой та будто приросла. — А вам, госпожа Бастинда, стыдно поощрять подобные выходки.
— Ну что вы, госпожа Глючия, это всего лишь безобидные шутки. Госпожа Эстела, чего вы упрямитесь? Хотите поселиться здесь, в огороде, в надежде на то, что прекрасный юноша еще возвратится?
Эстела тотчас поднялась, стараясь сохранить остатки достоинства.
— Уважаемый господин Кокус, — отчетливо, словно диктуя, произнесла она. — В мои намерения входило только упросить вас не преследовать меня больше ни с ухаживаниями, ни, как вы изволили выразиться, с дружбой. Я не хотела вас обидеть — это не в моих привычках.
Бастинда иронично закатила глаза, но благоразумно промолчала. Возможно, потому, что госпожа Глючия предупредительно сжала ее руку.
— Впредь я не опущусь до тайных встреч. Как мне только что напомнила госпожа Глючия, они не подобают девушкам моего уровня.
Опекунша ничего такого не говорила, но отрицать не стала и даже угрюмо кивнула.
— Если же нам суждено будет встретиться открыто на каком-нибудь из вечеров, то обещаю, что не обойду вас вниманием. Надеюсь, вы этим удовольствуетесь.
— Никогда, — улыбнулся Прем Кокус. — Но это уже что-то.
— Доброй ночи, господин Кокус, — сказала госпожа Глючия, уводя за собой девушек. — Приятных снов, и не возвращайтесь сюда больше.
«Ну и язва же ты, госпожа Басти», — донеслись до Кокуса слова Эстелы. Бастинда же повернулась, помахала ему рукой и улыбнулась загадочной улыбкой.

 Отправлено: 08.02.11 18:48. Заголовок: 3 Шло лето. Кокус ..

3

Шло лето. Кокус сдал-таки экзамены и перешел на последний курс. Дни он убивал в библиотеке Колледжа трех королев, где под пристальным взором главного архивариуса — грузной Бэуйволицы, — чистил старые манускрипты, в которые веками никто не заглядывал. Когда Бэуйволица отлучалась, Кокус переговаривался с двумя другими ребятами, которые работали по обе стороны от него. Они были типичными образчиками здешнего студенчества: весельчаки, болтливые сплетники, добрые друзья. Когда они в хорошем настроении, быть в их компании — сущее удовольствие; когда в плохом — каторга. Крёп и Тиббет, Тиббет и Крёп. Когда их намеки становились слишком пошлыми и откровенными, Кокус делал глупое лицо, и они отступали. По вечерам они ходили на Канал самоубийц, жевали бутерброды и смотрели тренировки по гребле. От вида мускулистых спортсменов Крёп и Тиббет млели, падали на траву и ломали руки в притворном отчаянии. Кокус добродушно посмеивался над ними и ждал, когда судьба снова сведет его с Эстелой.
Ждать пришлось недолго. Примерно через три недели после встречи в саду, в один ветреный день, библиотеку закрыли на мелкий ремонт, и Кокус с двумя новыми товарищами, захватив бутерброды и термос с чаем, спустились к своему излюбленному месту у канала. Вдруг откуда ни возьмись появилась госпожа Глючия с Эстелой и двумя незнакомыми девушками.
— Если не ошибаюсь, мы знакомы, — сказала госпожа Глючия, в то время как Эстела скромно стояла позади.
В подобных случаях этикет предписывал прислуге выяснить, как зовут господ с каждой стороны, чтобы они могли затем обратиться друг к другу по имени. Госпожа Глючия громко объявила, что господа Кокус, Крёп и Тиббет встретились с госпожами Эстелой, Шеньшень и Фэнни, после чего отступила в сторону.
Прем Кокус вскочил и учтиво поклонился.
— Видите, я верна своему слову, — сказала Эстела. — Как поживаете?
— Хорошо, покорнейше благодарю.
— Горяч как жеребец, — сообщил Тиббет.
— А с этой стороны красив как бог, — подхватил сзади Крёп.
Кокус повернулся и метнул на них такой взгляд, что они мигом притихли.
— А вы, госпожа Эстела? — спросил Кокус, вглядываясь в ее непроницаемое лицо. — Как поживаете? До чего неожиданно встретить вас здесь во время каникул.
Зря он это сказал. Девушки побогаче разъехались, и бестактно напоминать Эстеле, что она сидит в душном городе, как какая-нибудь жевунья или того хуже — простолюдинка. Веер взметнулся к лицу, ресницы укоризненно опустились, подружки прижались к ней в знак немой поддержки. Но Эстела быстро оправилась.
— Мои дорогие подруги госпожа Фэнни и госпожа Шеньшень собираются снять на месяц домик на берегу озера Хордж и пригласили меня присоединиться к ним. По-моему, это гораздо лучше долгой и утомительной поездки до Пертских холмов.
— Еще бы! Просто восхитительно!
Как близки к нему ровные кончики ее блестящих ногтей, длинные изогнутые ресницы, румяные щеки, чувственная ложбинка над верхней губой. Летний утренний свет отчетливо вырисовывал каждую пьянящую деталь юного тела Эстелы.
— Спокойно! — Крёп с Тиббетом подскочили, подхватили Кокуса под руки. Только тогда он вспомнил, что нужно дышать. Оставалось вспомнить, как говорить. Госпожа Глючия раздраженно крутила в руках сумочку.
— А мы работаем в университетской библиотеке, — пришел на выручку Тиббет. — Уборщики литературы. Полотеры прогресса. Вы не работаете, госпожа Эстела?
— С какой стати? Мне нужен отдых от занятий. Год был такой изнурительный. До сих пор болят глаза от книг.
— А вы, девушки? — с вызывающей непосредственностью обратился Крёп к ее подружкам, но они только хихикнули в ответ и отступили назад. Пусть Эстела поговорит со своим знакомым — они не будут вмешиваться.
Прем Кокус уже пришел в себя и, чувствуя, что подруги собираются уходить, спросил первое, что пришло в голову:
— Как ваша соседка госпожа Басти?
— Упрямая, как всегда, — сказала Эстела, переходя со светского полушепота на свой обычный тон. — Хвала Гуррикапу, она работает, так что можно отдохнуть. Бастинда занимается в библиотеке и в лаборатории у профессора Дилламонда. Вы что-нибудь слышали о нем?
— Слышал ли я о профессоре Дилламонде? — недоверчиво переспросил Кокус. — Да он же самый известный биолог во всем Шизе!
— И к тому же Кыозел.
— Да-да. Эх, как я мечтаю у него учиться. Наши преподаватели отзываются о нем с неизменным почтением. Когда-то давно, во времена регента Пасториса, профессора Дилламонда приглашали читать лекции в Бриско-холл, но из-за нынешних запретов это невозможно. Я так никогда и не был на его занятиях. Только видел один раз на вечере поэзии в прошлом году. Но даже это было для меня настоящей честью…
— Может, он и знаменитый биолог, но страшно скучный и надоедливый тип. В общем, ваша госпожа Басти работает у него. И регулярно докучает мне своими рассказами. Похоже, его занудство заразно.
— Само собой, — поддержал Крёп. — В лабораториях только зараза и витает.
— Вот-вот, — подхватил Тиббет. — Пользуясь случаем, замечу, что вы и вправду так красивы, как вас расписывает Кокус. До сегодняшней встречи мы считали его рассказы плодом воспаленного воображения, но…
— Знаете, госпожа Эстела, — сказал Кокус. — С моими друзьями и вашей соседкой у нас не остается ни единого шанса на дружбу. Может, лучше сразимся на дуэли и убьем друг друга? Возьмем по пистолету, отсчитаем десять шагов и — бабах! Это разом избавит от всех хлопот!
Эстеле шутка не понравилась. Она сухо кивнула и вместе с подружками продолжила путь вдоль канала.
— Надо же, какой милый, словно игрушка, — донесся до Кокуса грудной голос Шеньшень.
Голоса девушек затихли. Кокус обернулся к Тиббету и Крёпу, чтобы излить на них свой гнев, но те, смеясь, затеяли возню, и они втроем рухнули на остатки завтрака. Со всей отчетливостью Кокус осознал, что изменить друзей невозможно, а раз так, то и пытаться не стоит. Что, в самом деле, для него их насмешки, когда Эстела его на дух не переносит?

Через пару недель снова выдался выходной, и Кокус отправился на Вокзальную площадь. Остановился около киоска, поглазел на витрину: сигареты, дешевые любовные талисманы, рисунки раздетых до неприличия женщин и календари с живописными картинами и короткими надписями: «Гуррикап всегда живет в нашем сердце», «Заботьтесь о законах Гудвина, и они позаботятся о вас», «Да восторжествует правда всевышнего». Как всегда, среди патриотических и религиозных воззваний ни одного роялистского. За шестнадцать лет после переворота, в результате которого Гудвин, нынешний Волшебник Изумрудного города, вырвал власть у регента Пасториса, роялисты ушли в тень и не давали о себе знать. Казалось бы, именно здесь, в Горделике, должно было в первую очередь возникнуть сопротивление, но страна процветала, и оппозиция ушла в подполье. К тому же все слишком хорошо знали, что ждет храбрецов, решивших открыто выступить против Гудвина.
Кокус купил столичную газету. Номер, который ему дали, вышел в Изумрудном городе несколько недель назад, но только недавно прибыл сюда. Устроившись за столиком в кафе, Кокус прочел, как в столице разогнали демонстрацию Зыверей у правительственного дворца, а в новостях из провинций — о тяжелой засухе в Жевунии. Не успевали редкие грозы напоить землю, как вода просачивалась глубже, оставляя почву сухой. Писали, будто в Мигунее найдены подземные озера, запасов воды в которых хватило бы на всю страну. Волшебника просят провести каналы до Жевунии, но он отказывается. Дорого, мол.
«Да сбросить этого Гудвина, и дело с концом», — раздраженно подумал Прем Кокус, свернул газету и… увидел перед собой Бастинду. Одну, без подружек и опекунши.
— Ну и лицо у вас, Кокус, — рассмеялась она. — Еще необычнее, чем когда вы признавались в любви моей соседке.
— Это тоже любовь… но к стране, — задумчиво сказал юноша, потом опомнился и вскочил со стула. — Не хотите ли присоединиться ко мне? Пожалуйста, садитесь. Если, конечно, вам можно — без сопровождающих.
Бастинда села и позволила Кокусу заказать для нее чай. Выглядела она бледнее обычного. В руках держала бумажный сверток.
— Посылка сестре, — объяснила Бастинда, проследив за его взглядом. — Она, как и моя соседушка, любит яркие наряды. Вот купила ей платок на базаре: красные розы на черном фоне.
— Я не знал, что у вас есть сестра, — сказал Кокус. — Разве она тоже играла с нами в детстве?
— Нет. Гингема младше меня на три года. Скоро приедет в Крейг-холл.
— Она такая же сложная, как и вы?
— Да, непростая, но это отдельная история. Гингема больна, и довольно тяжело. Даже наша ужасная Виллина не вполне еще знает, насколько тяжела эта болезнь. Но ничего, я уже повзрослела; надо будет — защищу. В порошок сотру любого, кто попытается обидеть мою сестру. Судьба и так ее не пожалела.
— А с кем она живет? С матерью?
— Мама умерла. Считается, что за Гингой ухаживает отец.
— Считается?
— С ним тоже не все так просто. Папа — весь в религии. — Бастинда провела одну ладонь кругом над другой — жест, означавший, что можно сколько угодно крутить жернова, но если зерна между ними нет, муки все равно не получится.
— Тяжко вам. От чего умерла ваша мама?
— Умерла во время родов. Ну все, хватит обо мне.
— Тогда расскажите о профессоре Дилламонде. Говорят, вы у него работаете.
— Лучше вы расскажите, как продвигается борьба за ледяное сердце Эстелы.
Вопрос вернул мысли Кокуса в привычное русло.
— Я ни за что не отступлюсь! Стоит ее увидеть — и во мне все пылает, я прямо сгораю от любви. Не могу говорить, ясно думать — я словно засыпаю и вижу сны. Вы меня понимаете?
— С трудом. Мне никогда ничего не снилось, — призналась Бастинда.
— Неужели нет никакой надежды? Эстела хоть допускает мысль, что ее чувства ко мне могут измениться?
Бастинда оперлась локтями о стол, положила подбородок на руки и переплела пальцы так, что только вытянутые указательные прижались к ее тонким сероватым губам.
— Знаете, Кокус, — задумчиво сказала она. — Эстела уже начинает мне нравиться. Сквозь ее самообожание иногда проглядывает ум. Она умеет думать. Если запустить ее мозги в работу и слегка направить в нужное русло, Эстела и о тебе, наверное, задумалась бы, и даже с приязнью. Так мне кажется. Всего лишь кажется, я не знаю наверняка. Но когда она снова становится собой — кокеткой, способной тратить по два часа в день на завивку своих драгоценных волос, — то все, разумная Эстела как будто запирается в какой-то каморке и перестает общаться с миром. Как будто прячется от сложностей жизни. Для меня это странно. Я, может, и сама не прочь сбежать от действительности, вот только не знаю как.
— Вы слишком резки и несправедливы к ней, — осуждающе сказал Кокус. — Если бы Эстела услышала ваши слова, то пришла бы в ужас.
— Я просто говорю как есть, по-дружески. Хотя, конечно, у меня не так много опыта в дружбе.
— Ничего себе по-дружески! Вы и Эстелу считаете подругой — а так о ней отзываетесь!
Несмотря на раздражение, Кокус был вынужден признать, что разговор с Бастиндой получился гораздо живее всех его прошлых попыток побеседовать с Эстелой. Он боялся оттолкнуть Бастинду своим осуждением.
— Расскажите мне лучше о профессоре Дилламонде, — добавил он важно, голосом отца, — а я закажу еще чаю.
— Полегче с чаем, я еще этот не выпила, чего деньгами сорить? Я и так расскажу о Дилламонде. Если вас, конечно, интересует мое мнение.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Ну, не сердитесь. Сегодня такой хороший день, и мы не в университете. Кстати, как это у вас получилось вырваться одной? Мадам Виллина знает?
— А вы как думаете? — улыбнулась Бастинда. — Беру с вас пример. Когда выяснилось, как легко пролезть к нам в Крейг-холл, я решила, что и выбраться будет несложно. Все равно меня никто не хватится: меня и так никто не замечает, а моего отсутствия — и подавно.
— Как-то не верится, — ухмыльнулся Кокус. — Вряд ли вы сливаетесь со стенами. Но что профессор? Он мой кумир.
Бастинда вздохнула и отложила посылку, готовясь к долгому рассказу. Профессор Дилламонд пытался выяснить естественнонаучным путем разницу между зверями, Зверями и людьми. Существующая литература по этому вопросу, как выясняла в библиотеке Бастинда, полна духовно-нравственными рассуждениями, которые не выдерживают никакой критики.
— Наш университет, если вы помните, когда-то состоял при монастыре, поэтому, несмотря на кажущуюся открытость ученых новым идеям, религиозные настроения слишком сильны.
— Я тоже верующий и не вижу в этом противоречий, — возразил Кокус. — Безымянный Бог мог открыться разным созданиям, не обязательно только людям. Или вы говорите о том, что унийские трактаты оттесняют Зыверей на второй план?
— Так считает Дилламонд, и при этом сам он унист. Объяснил бы мне кто-нибудь этот парадокс. Нет, я его очень уважаю, но меня больше захватывает политический аспект работы. Если профессору удастся доказать наше биологическое единство, подтвердить, что принципиальных различий между человеческой и Зывериной плотью нет, что мы суть одно, — ну, понятно, что из этого следует.
— Нет, — признался Кокус. — Непонятно.
— Ну как же? Чем оправдать запреты на передвижение Зыверей, если профессор Дилламонд научными методами докажет, что никакой разницы между людьми и Зыверями нет?
— Ах вот оно что! Но это же так наивно!
— Почему это? На каком тогда основании Гудвин будет держаться за свои законы?
— Да разве ему нужны основания? Утвердительную палату он уже распустил. Вряд ли Волшебник прислушается к доводам даже мудрейшего из Зыверей, такого как профессор Дилламонд.
— Обязан прислушаться! Должен же он следить за развитием науки! Вот как Дилламонд выведет свое доказательство, так сразу и начнет писать Гудвину и призывать его к пересмотру запретов. Ну и конечно, постарается, чтобы все Зывери в стране узнали о его открытии. Профессор ведь не дурак — противостоять Гудвину в одиночку.
— Я и не говорил, что он дурак. Но как по-вашему — близок ли он к открытию?
— Откуда я знаю? Он мне не докладывает. Я всего лишь его помощница. Лаборантка. Секретарша. Сам-то он копытами писать не может, вот я и пишу под диктовку, собираю материалы, бегаю в нашу библиотеку, смотрю источники.
— Наша библиотека лучше бы для этого подошла, — заметил Кокус. — Но даже в книгохранилище Колледжа трех Принцесс, где я сейчас работаю, кипами лежат монашеские работы по жизни растений и животных.
— Я, конечно, не очень привычно выгляжу, но вход в библиотеку мужского колледжа для меня закрыт. А с нынешними запретами — для профессора Дилламонда тоже. Поэтому все ваше богатство — для нас несбыточная мечта.
— Зато я могу туда попасть, — осторожно сказал Кокус. — И если бы я знал, что конкретно вас с профессором интересует…
— Когда он закончит борьбу за равенство людей и Зыверей, пусть воюет за равенство полов, — продолжала Бастинда, но тут поняла, на что намекнул Кокус. Она едва не схватила его за руки. Куда только делись этикет и вежливые обращения на «вы»! — Ой, Прем, милый, от имени профессора Дилламонда я принимаю твое щедрое предложение нам помочь. На этой же неделе я передам тебе список работ. Только не упоминай моего имени ладно? Мне-то все равно, пусть Виллина брызжет ядовитой слюной, но я бы не хотела, чтобы она вымешала свою злобу на моей сестре.
Одним глотком Бастинда допила чай, поправила косынку и не успел Кокус привстать для вежливого прощания, сорвалась с места. Посетители удивленно поднимали глаза от своих книжек и газет и провожали взглядом странную стремительную девушку. Прем сел, медленно соображая, во что он ввязался, и растерянно оглядывая зал. Что-то необычное было здесь сегодня — но что? Что? Не сразу он понял, а потом его будто током ударило. Во всем кафе не было ни одного Зыверя. Ни единого!

4

Всю свою жизнь — а жить ему предстояло долго — Кокус будет помнить это лето: запах книжной пыли, плывущие перед глазами буквы древних рукописей. Он в одиночку перебирал горы рукописей, рылся в ящиках с ветхими пергаментами. За решетчатыми окнами не переставая моросил дождь, колючий, как песок. Дождь, ожидаемый в Жевунии, проливался, так туда и не добравшись. Кокус старался об этом не думать. Постепенно он приобщил к работе Крёпа и Тиббета. Поначалу мальчишки собирались искать старые манускрипты по всем правилам шпионской науки: в пенсне без стекол, напудренных париках и плащах с высокими воротниками; все это предполагалось раздобыть в подсобке студенческого драмкружка. Прему стоило большого труда отговорить приятелей от маскарада. Зато, убедившись в серьезности задачи, они принялись за дело с большим азартом. Раз в неделю все трое встречались с Бастиндой на Вокзальной площади. В эти дождливые недели Девушка приходила закутанная в коричневый плащ с капюшоном, в сапогах и в двух парах чулок на тощих ногах. Когда Кокус впервые увидел ее в таком облачении, он только руками развел.
— Я этих двоих едва уговорил оставить шпионские штучки, и тут приходишь ты, одетая, как Кембрийская ведьма.
— Я не красоваться перед вами пришла, — сухо сказала Бастинда, сняв с себя плащ и сложив его мокрой стороной внутрь.
Всякий раз, когда входил новый посетитель и стряхивал воду с зонта, она втягивала голову в плечи, избегая даже мельчайших брызг.
— Ты чего, воды боишься? — удивился Кокус. — По каким-то религиозным соображениям?
— Я тебе уже говорила: я не придерживаюсь ни одной религии, что не мешает мне иметь собственные соображения. И вообще тех, кто руководствуется в жизни религиозными соображениями, надо изолировать от общества, как психически больных.
— Отсюда, — вставил Крёп, — твой страх перед водой. Окропит тебя кто-нибудь святой водой — глядишь, твой атеизм и испарится.
— Так, хватит обсуждать мой атеизм, — оборвала его Бастинда. — Перейдем к делу.
«Эх, если бы здесь была Эстела!» — думал Кокус. Дружба между молодыми людьми крепла, чему свидетельством были их регулярные встречи. Отбросив формальности, они сразу перешли на «ты», спорили, перебивали друг друга, смеялись и чувствовали себя храбрецами, взявшимися за секретное задание. Крёп и Тиббет не слишком переживали за Зыверей и ущемление их прав: оба приехали из Изумрудного города, оба родом из преданных Гудвину семей: один — сын сборщика налогов, другой — отпрыск советника дворцовой охраны. Но слепая вера Бастинды в благородство поставленной цели постепенно заразила и их. Кокус сам увлекался все больше и больше. Если бы только Эстела сидела рядом с ними, возбужденно придвинувшись к столу, а ее глаза сверкали бы таким же азартом…
— Я думала, что слышала от отца про все виды страсти, — говорила Бастинда. — Но, мальчики, я еще никогда не видела подобного тому, что творилось на днях с Дилламондом. Он придумал расположить две линзы так, чтобы смотреть через них на кусочек ткани, положенный на прозрачное стекло и освещенный свечным светом, и взглянул на эту ткань. Что тут началось! Он начал диктовать, но был так возбужден, что стал петь о том, что видел. Только представьте — арии о структуре, цвете и форме мельчайших единиц жизни. Его голос был ужасный, трескучий, в общем, козлиный, — но до чего искренний, до чего проникновенный! Глиссандо для введения, вибрато для наблюдения, тремоло для обобщения — долгая, торжественная песнь великого открытия. Я боялась, что нас услышат, но ничего не могла поделать — вторила ему, как школьница на уроке пения. Ах, как это было прекрасно!
Вдохновленный своим успехом профессор давал Бастинде все новые задания. Он предпочел не объявлять сейчас о своем открытии, а дождаться политически более подходящего случая, и просил к концу лета собрать древние тексты о взглядах гуррикапистов и унистов на происхождение Зыверей и остальных животных. «Он не надеется, конечно, найти в религиозных писаниях научные истины, — объясняла Бастинда. — Просто хочет выяснить мнение предков на этот счет. Старые сказочники могут дать ему дополнительные доводы для полемики с Гудвином».
Друзья тут же принялись вспоминать, что они об этом знают.
— Вот что я помню из древних легенд, предшествовавших «Гуррикапее», — сказал Тиббет, откинув театральным жестом светлые волосы со лба. — Наш гипотетический король чародеев Гуррикап притомился бродить, присел посреди песков и воззвал к подземным водам. Те забили послушными фонтанами, и пустыня вмиг ожила и превратилась в нашу страну во всем ее величии. Гуррикап напился до одури и завалился дрыхнуть на Трехглавую гору. Спал себе, спал, потом проснулся и облегчился, сотворив тем самым реку Гилликин которая побежала через северный лес, изогнулась вдоль восточной границы Мигунея и влилась в Тихое озеро. Животные в отличие от Гуррикапа были геобионтами. Не смотрите на меня так, это вполне нормальное слово. Оно означает «обитающий на земле», я проверял. Так вот животные возникли из кусочков почвы, которые растолкала рвущаяся наверх растительность. Когда Гуррикап начал справлять нужду, они обезумели от страха, решили, что настал конец света, и бросились в бушующие воды, пытаясь перебраться на другой берег. Те, кто струсил и вернулся, остались бессловесными тварями: их впрягают в повозки, выращивают на мясо, стреляют на охоте. Переплывшие получили в награду дар речи.
— Хорошенький дар — понимать, что смертен, — пробормотал Крёп.
— Так и возникли Зывери. И сколько помнит история, они всегда существовали вместе со зверями.
— Крещение мочой, — подытожила Бастинда. — Интересно, это что — попытка объяснить происхождение Зыверей или одновременно внушить к ним отвращение?
— А те животные, которые утонули, — кем были они? — спросил Кокус. — Ничтожествами?
— Или мучениками?
— Или стали подземными духами и устраивают теперь засуху в Жевунии?
Они рассмеялись.
— Мне недавно попались более поздние тексты унийского толка, — сказал Кокус. — В них языческую легенду слегка подчистили. Потоп, случившийся когда-то между сотворением страны и появлением первого человека, был не мочой Гуррикапа, а морем слез Безымянного Бога во время его первого и единственного пришествия. Он почувствовал всё то горе, которое со временем переполнит страну, и зарыдал. Земля на милю погрузилась в соленые воды. Животные удерживались на плаву, хватаясь за вырванные с корнем деревья. Те, кто наглотался слез Господних, преисполнились состраданием к братьям по несчастью и стали строить плоты из всего, что плавало на поверхности. Они спасли остальных из чистой жалости, и за свою доброту обрели разум.
— Другое крещение — питьем божественных слез, — резюмировал Тиббет. — Красивая версия.
— А что там с магией? — поинтересовался Крёп. — Могут ли волшебники взять какое-нибудь животное и наделить его разумом?
— Я пыталась найти записи об этом, — сказала Бастинда. — Известные теоретики пишут, что если некто — Гуррикап, Безымянный Бог или кто-то еще — создал Зыверей из зверей, то магия способна это повторить. Они даже намекают, что Зывери появились не в результате божественного вмешательства, а благодаря волшебству Кембрийской ведьмы, настолько сильному, что оно не ослабло и по сей день. Мне кажется, что это все добавки к мифологии гуррикапистов. У нас нет никаких доказательств, что магия настолько сильна.
— Как нет у нас и доказательств, что бог настолько силен, — напомнил Тиббет.
— Что лишний раз свидетельствует против него, — парировала Бастинда. — Но не будем об этом. Беда в том, что если это кембрийские чары многовековой давности, то они могут быть обратимы. Или кто-то решит, что они обратимы, а это ничуть не лучше. И пока волшебники подбирают заклинания, Зывери теряют свои права одно за другим, но достаточно медленно, чтобы никто не заподозрил, что их порабощают. Гудвин играет в очень рискованную игру, и Дилламонд пока еще не знает…
Тут Бастинда накинула капюшон, и за складками плаща ее лицо стало почти неразличимым.
— Что… — начал Кокус, но она предостерегающе поднесла палец к губам. Крёп с Тиббетом словно по команде начали бестолковую болтовню о том, как было бы здорово, если бы их похитили пираты, увезли в пустыню и заставили танцевать в одних набедренных повязках. Кокус осторожно осмотрелся, но не заметил ничего необычного. Пара служащих увлеченно изучала программу бегов, несколько элегантных дам читали книги за чашкой чая, чей-то механический слуга покупал увесистый мешок кофе, чудаковатый профессор бился над какой-то теоремой, раскладывая и перекладывая кусочки сахара вдоль столового ножа.
Через несколько минут Бастинда сняла капюшон.
— Уф, вроде пронесло. Этот железный человечек служит в Крейг-холле. Громметиком его, что ли, зовут. Он как преданный щенок — повсюду следует за мадам Виллиной. Кажется, он меня не заметил.
Но она слишком нервничала, чтобы продолжать разговор, и, наскоро дав друзьям новые задания, поспешно удалилась в заоконную сырость.

 Отправлено: 08.02.11 18:49. Заголовок: 5 За две недели до ..

5

За две недели до конца каникул из своей усадьбы в Десятилуговье вернулся сильно загоревший Эврик и стал дразнить Кокуса за дружбу с ребятами из Колледжа трех Принцесс. При других обстоятельствах Прем, наверное, забросил бы новых друзей, но теперь он работал с ними над общим заданием. Приходилось терпеть насмешки Эврика.
На очередной встрече Бастинда обмолвилась, что получила письмо от Эстелы, гостившей у подруг на озере Хордж.
— Представляете, зовет меня к себе на выходные. До чего надо было озвереть от своих бестолковых соседок!
— С какой стати? — удивился Кокус. — Это ведь ее лучшие подруги.
— Ой, не спрашивай. Я плохо разбираюсь в их отношениях, но, по-моему, они не так лучезарны, как изображает Эстела.
— Так когда ты едешь?
— Никогда. У меня важная работа.
— Покажи письмо.
— Я его не взяла.
— Тогда принеси в следующий раз.
— Зачем оно тебе?
— Хочу сам прочесть. Может, Эстеле нужна твоя помощь.
— Моя помощь? — Бастинда громко рассмеялась. — Ну, хорошо. Ты потерял голову, и в этом есть доля моей вины. Я принесу письмо. Но ехать, только чтобы тебя порадовать, я все равно не собираюсь, имей в виду. Несмотря на нашу дружбу!
На следующей неделе она показала Кокусу письмо.

Моя дорогая Бастинда!
Пишу тебе по просьбе пригласивших меня госпожи Фэнни из Фэн-хилла и госпожи Шеньшень из клана Минк. Отдых здесь чудесный. Все тихо, спокойно и очень приятно. Не хочешь ли ты приехать к нам денька на три-четыре перед занятиями? Ты ведь устала, наверное, работать все лето. Приезжай проветрись. Можешь даже не писать заранее — просто садись в поезд, доезжай до станции «Долина забвения», а дальше на извозчике или пешком (там не больше пары миль от моста) до дачи, которая зовется «Сосновый каприз». Чудный домик, весь увит плющом и обсажен розами. Благодать. Я очень надеюсь, что ты приедешь, в том числе и по причинам, которые не хочу указывать в письме. К сожалению, ничего не могу посоветовать насчет сопровождения: госпожа Глючия уже здесь и опекунши девочек, госпожа Климп и госпожа Вимп, С нетерпением жду, когда смогу с тобой поговорить.
Твоя добрая подруга
Эстела Ардуэнская.
Писано 33-го жарника, в полдень,
На даче «Сосновый каприз».

— Как же можно после этого не ехать? — вскричал Кокус. — Ты же видишь, как она пишет.
— Да. Как человек, который редко берется за перо.
— Она пишет: «Я очень надеюсь, что ты приедешь». Ты нужна ей, Басти! Ты непременно должна ехать.
— Вот как? Может, тогда сам поедешь?
— Меня ведь не приглашали.
— Это легко устроить. Давай я напишу, что подыскала себе замену.
— Вам бы все шутить, госпожа Басти, — надулся Кокус. — А дело серьезное.
— Очередной приступ любовной горячки, — покачала головой девушка. — И брось свой обиженный тон. Даже если бы я хотела поехать, то не смогла бы. Меня некому сопровождать.
— Давай я с тобой поеду.
— Ха! Так Виллина меня с тобой и отпустила!
— Ну, тогда… — соображал Кокус, — как насчет моего друга Эврика? Он сын маркграфа. Перед ним даже твоя Виллина дрогнет.
— Чтобы Виллина дрогнула, нужен по меньшей мере сын императора. И потом, ты обо мне подумал? Не хочу я никуда ехать с твоим Эвриком.
— Басти, — напомнил ей Кокус. — Ты передо мной в долгу. Я тебе и сам все лето помогал, и Крёпа с Тиббетом привлек. Пора расплачиваться. Ты отпросишься на несколько дней у Дилламонда, а я поговорю с Эвриком. Он как раз не знает, куда себя деть. Втроем поедем на озеро Хордж. Мы с Эвриком остановимся в какой-нибудь гостинице неподалеку; ты, разумеется, с Эстелой и ее подругами. Побудем там чуть-чуть, убедимся, что с ней все в порядке, и сразу же назад.
— Я не за нее, а за тебя беспокоюсь, — сказала Бастинда, и Кокус понял, что победил.

* * *

С мадам Виллиной пришлось повозиться: она не хотела отпускать Бастинду ни с одним, ни с двумя мальчиками.
— Если с вами что-то случится, госпожа Бастинда, ваш отец никогда меня не простит. Я ведь совсем не такая вздорная Виллина, какую вы из меня строите. Да-да, я наслышана, какие прозвища вы мне придумываете. Детский сад. Но с другой стороны, я боюсь, что вы надорветесь. Работаете круглый год. Как говорится, зимой и летом одним цветом. Если господин Эврик, господин Кокус и вы возьмете моего верного Громметика и будете приглядывать за ним, а он — за вами, то я разрешу вам это маленькое развлечение.

Бастинда, Кокус и Эврик сидели в купе; Громметика засунули наверх вместе с багажом. Время от времени Бастинда встречалась глазами с Кокусом и морщилась от недовольства. Эврика она невзлюбила с первого взгляда и старательно игнорировала. А тот, закончив листать спортивную программку, начал подтрунивать над другом.
— Как же я, уезжая, не догадался, что тебя сводит любовными конвульсиями? Ты строил слишком серьезное лицо, это сбило меня с толку. Я-то опасался, как бы ты не заболел какой-нибудь чахоткой. Надо было пойти со мной в «Приют философа» — враз избавился бы от своей хвори.
Кокус ужаснулся от упоминания злачного притона в присутствии девушки, но Бастинда никак не отреагировала. Может, она еще не знала, что это за место? Он попытался сменить тему.
— Ты просто не видел Эстелу, поэтому не понимаешь. Она тебе понравится, вот увидишь.
«И ты ей тоже», — запоздало осознал Кокус. Но он был согласен даже на это, лишь бы помочь Эстеле. Эврик презрительно оглядел попутчицу.
— Госпожа Бастинда, — высокомерно обратился он к ней, — мне откуда-то знакомо ваше имя, напоминает о какой-то воде. Оно случайно не означает, что у вас в роду были русалки?
— Какой оригинальный вопрос! — воскликнула она. — Как бы это проверить? А, знаю! Если в моем роду были русалки, то руки у меня должны быть хрупкими, как лапки водомерки, и ломаться от малейшего перегиба. Вот попробуйте. — Девушка протянула ему зеленую, как незрелый крыжовник, ладошку. — Нет, вы попробуйте, и покончим с этим раз и навсегда. Мы подсчитаем, сколько усилий вы потратите, чтобы сломать мне руку, сравним с усилиями для рук, которые вы ломали прежде, и вычислим относительное содержание человеческой и русалочей крови в моих венах.
— Да я вас и пальцем не трону! — ответил Эврик, умудрившись вложить море смысла в единственную фразу.
— А жаль, — огорчилась Бастинда. — Если бы вы оторвали мне руки и ноги, пришлось бы вам отправить меня обратно в Шиз, что избавило бы меня от непрошеных каникул. И от вашей компании в придачу.
— Басти! — поморщился Кокус. — Зачем же так сразу? Не успели познакомиться…
— Нет-нет, все хорошо, — сказал Эврик, сверкнув глазами на Бастинду.
— Я даже представить не могла, что дружба требует столько сил, — пожаловалась Бастинда Кокусу. — Раньше мне жилось гораздо проще.

Было уже прилично за полдень, когда Бастинда, Кокус и Эврик приехали в Долину забвения, облюбовали гостиницу и, оставив в ней вещи, пошли вдоль озера к «Сосновому капризу». Рядом с крыльцом сидели две пожилые женщины и чистили фасоль и тугоручину. В одной из них Кокус узнал госпожу Глючию; вторая, по-видимому, была опекуншей Шеньшень или Фэнни. Женщины встрепенулись, заметив гостей. Госпожа Глючия в удивлении подалась вперед, и фасоль посыпалась у нее с колен.
— Батюшки! — воскликнула она. — Да это же госпожа Бастинда собственной персоной! Святые угодники! Я и представить не могла…
Она набросилась на девушку и сжала ее в объятиях. Бастинда замерла, как гипсовое изваяние.
— Сейчас, сейчас, дайте только дух перевести, — тараторила опекунша. — Какими это судьбами вы оказались в наших краях? Я просто глазам своим не верю!
— Эстела написала мне письмо с просьбой приехать. Друзья вызвались меня сопровождать. Вот я и решила принять приглашение.
— Надо же, а мне она ничего не сказала. Давайте-ка свою сумку, а я найду вам сменную одежду. Устали, наверное, с пути. Вы, молодые люди, остановитесь, конечно, в гостинице. Но пока можете поздороваться с девушками — они в беседке на берегу.
Друзья спустились по дорожке с лестницами. Громметик задержался на ступеньках и отстал: никто не пытался помочь неуклюжему существу с металлической кожей и механическими мозгами. Обогнув последние кусты остролиста, они вышли к обещанной беседке. Это была ротонда на шести бревенчатых столбах с замысловатыми узорами, открытая малейшему дуновению ветра с озера Хордж, синевшему за ней голубой гладью. Девушки беседовали, сидя в плетеных креслах; рядом пристроилась опекунша, поглощенная каким-то сложным рукоделием с тремя спицами и множеством разноцветных нитей.
— Госпожа Эстела! — воскликнул Кокус, желая, чтобы его услышали первым.
Девушки подняли головы. В легких летних платьицах без кринолина они казались птицами, готовыми вот-вот взлететь в небо.
— Мама дорогая! — ахнула Эстела. — Вы что здесь делаете?
— Я неодета, — взвизгнула Шеньшень, привлекая общее внимание к своим бледным босым ногам.
Фэнни прикусила губу, стараясь превратить озорную усмешку в приветливую улыбку.
— Я к вам ненадолго, — сказала Бастинда. — Знакомьтесь: Эврик, сын маркграфа Десятилуговья из Горделика, и господин Кокус из Жевунии. Оба студенты Бриско-холла. Господин Эврик, как вы уже, наверное, догадались по восторженному лицу Кокуса, это госпожа Эстела Ардуэнская и ее подруги, госпожа Фэнни и госпожа Шеньшень, которые пусть лучше сами расскажут о своих родословных.
— Как неожиданно и мило! — восхитилась Шеньшень. — Ай да Бастинда Неприступная. Да за такой приятный сюрприз мы навсегда прощаем твою нелюдимость. Как поживаете, господа?
— Но… — выдавила Эстела. — Зачем ты здесь? Что случилось?
— Я здесь потому, что рассказала Кокусу о твоем приглашении, а он решил, что это чуть ли не знак свыше и нам надо срочно ехать.
Тут Фэнни не выдержала и с хохотом повалилась на пол беседки.
— Что? — удивилась Шеньшень, оглядываясь на подругу. — Ты чего?
— О каком таком приглашении? — спросила Эстела.
— Неужели забыла? — неуверенно сказала Бастинда. Кокус впервые видел ее смущенной. — Хочешь, чтобы я его достала?
— Да они меня разыгрывают! — вскричала Эстела, бросив на беспомощную Фэнни испепеляющий взгляд. — Посмеяться надо мной вздумали! И вовсе это не смешно, госпожа Фэнни, прекратите немедленно, а то я как… ударю.
В этот самый миг из-за кустов остролиста показался Громметик. От вида неуклюжей железяки, балансирующей на краю очередной ступеньки, Шеньшень осела в приступе хохота и теперь вместе с Фэнни изнемогала от смеха на полу беседки. Даже опекунша, госпожа Климп, расплылась в улыбке, складывая рукоделие.
— Что здесь происходит? — спросила Бастинда.
— За что мне такое наказание? — со слезами в голосе взвыла Эстела. — Ты когда-нибудь оставишь меня в покое?
— Подождите, госпожа Эстела, — взмолился Кокус. — Ни слова больше. Вы расстроены.
— Я… — простонала Фэнни между припадками смеха. — Это я написала письмо.
Эврик хихикнул. Бастинда выкатила глаза.
— То есть ты мне ничего не писала и сюда не звала, — уточнила она у Эстелы.
— Конечно, нет! — Эстела мало-помалу совладала с собой, хотя сказанного уже не воротить. — Моя дорогая Бастинда, я никогда бы не подвергла тебя тем жестоким шуткам, которые эти злые насмешницы проделывают друг с другом и со мной, лишь бы повеселиться. Тебе здесь совершенно нечего делать.
— Но меня пригласили, — напомнила Бастинда. — Госпожа Фэнни, это вы написали письмо за Эстелу.
— А ты и поверила! — фыркнула Фэнни.
— Тем лучше. Это ваш дом, и я с удовольствием принимаю ваше приглашение, даже если оно написано от чужого имени. — Бастинда спокойно смотрела в злобно прищуренные глаза Фэнни. — Пойду распаковывать вещи.
Она ушла в сопровождении одного лишь Громметика. Воздух звенел от несказанных слов. Постепенно истерический смех Фэнни прекратился, она только пофыркивала и икала, потом притихла и, растрепанная, замерла на каменном полу.
— И нечего так на меня смотреть, — сказала она, наконец. — Это была всего лишь шутка.

Остаток дня Бастинда просидела в комнате. Эстела тоже пропадала; спустилась только на обед да еще пару раз ненадолго присоединялась к подругам. Кокусу с Эвриком достались Шеньшень и Фэнни. Друзья купались, катали девушек на лодках, и Кокус даже пытался пробудить в себе интерес к кокеткам, но те дружно вешались на его приятеля. Наконец Кокус перехватил Эстелу на крыльце и взмолился, что хочет поговорить с ней. Эстела покорно согласилась.
Они сидели рядышком на качелях.
— Это я во всем виноват, — говорил Кокус. — Я не разглядел подвоха и настоял, чтобы Басти поехала. Сама она не хотела.
— Как это вы настояли? И что это у вас с ней за фамильярности, хотела бы я знать?
— Мы подружились.
— Да уж вижу. Так зачем вы настояли? Неужели было непонятно, что я не могла такого написать?
— Откуда я знал? Вы с ней соседки.
— Только по распоряжению мадам Виллины.
— Вот оно как. А мне казалось, вы подруги.
Эстела фыркнула и скривила рот, но промолчала.
— Если вы считаете, что вас непоправимо обидели, отчего вы не уедете? — продолжал Кокус.
— Может, и уеду. Я пока думаю. Бастинда говорит, отступить — значит признать поражение. Но если она сейчас выползет из своего логова и начнет разгуливать со мной… с нами… это станет вконец невыносимым.
Спохватившись, Эстела добавила:
— Мои подруги ее недолюбливают.
— Да вы и сами не слишком-то ей симпатизируете, — не выдержал Кокус.
— Я — другое дело. У меня свои причины. Я вынуждена постоянно ее терпеть. И все потому, что дура-опекунша не вовремя наступила на ржавый гвоздь и не договорилась, с кем меня поселить. Вся моя университетская жизнь испорчена из-за этой глупой курицы. Ничего, когда я стану волшебницей, я ей еще припомню.
— Зато благодаря Бастинде мы познакомились и теперь можем встречаться, — вкрадчиво сказал Кокус. — Чем ближе я к ней, тем ближе к вам.
Эстела, похоже, сдалась. Она откинулась на спинку качелей и положила голову на бархатную подушку.
— Прем, ты прелесть, — сказала она. — Ты милый, добрый, надоедливый и несносный, и, вынуждена признать, ты мне немножко нравишься.
Юноша затаил дыхание.
— Но и росту в тебе немножко. Ты жевун, а я горделийка, понимаешь?
Но Кокус уже не слушал. Он целовал ее — понемножку, понемножку, понемножку.

На следующий день Бастинда, Эстела, Кокус, Громметик и, конечно же, госпожа Глючия отправились в Шиз, и за всю шестичасовую поездку едва перекинулись десятком слов. Эврик остался с Фэнни и Шеньшень. Около города снова начался дождь, и когда молчаливая пятерка наконец вернулась домой, величественные фасады университетских колледжей едва проглядывали сквозь туман.

6

Кокус ничего не рассказал Крёпу и Тиббету о своих любовных похождениях. Даже если бы он хотел, у него не было на это времени: Бэуйволица-библиотекарь, не трогавшая ребят все лето, сообразила вдруг, как мало они сделали, и пристально следила за ними своими слезящимися старческими глазками. Друзья почти не разговаривали: все чистили кожаные переплеты, втирали в них масло ластонога, полировали медные пряжки и считали дни до конца этой каторги. Оставалось совсем немного.
В один из таких дней внимание Кокуса случайно привлек к себе рисунок из книжки, которую он чистил. Это было изображение Кембрийской ведьмы — старое, сделанное лет четыреста или даже пятьсот назад. Видимо, божественное вдохновение или истинная любовь к волшебству водили пером неизвестного отшельника. Ведьма стояла между двумя скалами, а со всех сторон простиралось голубое море, по которому бежали удивительно правдоподобные белые барашки. В руках она держала полумертвого зверька неведомой породы. Одной рукой, изогнутой вопреки всем законам анатомии, ведьма обнимала мокрую спинку зверька, а другой высвобождала из-под платья грудь. Лицо ее было непроницаемым; пожалуй, немного грустным или задумчивым. Она походила бы на мать, заботливо прижимавшую к себе больного ребенка, если бы не ноги, словно вросшие в узкую полоску земли. На ногах были серебряные туфельки, чей сказочный блеск сразу же бросался в глаза. Стопы были развернуты, как на неумелых детских картинках, так что каблуки соприкасались, а носки смотрели в противоположные стороны. Платье ведьмы было светло-голубым, цвета рассветного неба. По сочным, невыцветшим краскам рисунка становилось ясно, что книгу давным-давно никто не открывал.
По неожиданной ли случайности или как отражение богословских взглядов автора, этот рисунок сочетал в себе сюжеты легенд о происхождении разумных Зыверей. Здесь тоже были воды потопа — не важно, прибывающие или убывающие, посланные Гуррикапом или Безымянным Богом. Но что делает ведьма — вмешивается в божественный замысел или вершит судьбы Зыверей? Кокус силился разобрать слова, но почерк был слишком мелким, а манера письма давно устарела. Быть может, этот документ подтверждал легенду о том, что разум, речь и чувства Зыверям даровала Кембрийская ведьма, а может, и опровергал, но как ни посмотри, от картинки веяло религиозным мифом, его способностью впитывать в себя разнообразнейшие сказания. Возможно, художник пытался показать, что Зывери получили свои способности благодаря совсем другому крещению — крещению молоком Кембрийской ведьмы? Всосали душу с ведьминым молоком? Кокусу плохо давались рассуждения на столь отвлеченные темы: ему хватало удобрений и полевых вредителей. Он решил сделать немыслимое — вынести рукопись из библиотеки и передать ее профессору Дилламонду. Наверняка она заслуживает того, чтобы о ней знали.

А может, продолжал размышлять Прем Кокус, спеша на встречу с Бастиндой после того, как вынес книгу из библиотеки во внутреннем кармане плаща, может, ведьма не выкармливала полуутопленного зверька, а убивала его? Скажем, приносила в жертву, чтобы остановить потоп?
Нет, все-таки искусство выше его понимания.
Кокус сидел в кафе и ждал Бастинду. Ей должна была передать записку госпожа Глючия, с которой он столкнулся на рынке. Опекунша встретила его благосклоннее обычного — неужели Эстела замолвила словечко?
После возвращения в Шиз Кокус еще не видел Бастинду. Но вот и она, ровно в назначенный час: зеленая фигурка в призрачно-сером платье и протертом вязаном свитере, в руках черный мужской зонтик, длинный, как копье. Плюхнувшись на стул, девушка стала изучать рукопись. На Кокуса она почти не смотрела, но внимательно выслушала его догадки, после чего объявила их безосновательными.
— Почему обязательно Кембрийская ведьма? Чем это не спутница Гуррикапа Принелла?
— Ну как же. Нет классических атрибутов. Где золотые волосы и прозрачные крылья? Куда делась волшебная палочка? И наконец, где воздушная грациозность?
— Зато какие яркие башмачки. — Бастинда задумчиво откусила кусочек печенья.
— В ней нет родоначалия… или как это… созидания. Она скорее консервативна, чем конструктивна. В ней чувствуются какая-то неуверенность, смятение, тебе, не кажется?
— Ты слишком долго общался с Крёпом и Тиббетом — набрался от них умных слов и несешь теперь невесть что. Возвращался бы к своему ячменю. — Бастинда сунула книгу в сумку. — Но я все равно покажу ее Дилламонду. Он теперь делает открытие за открытием. Его догадка совмещать линзы раскрыла Целый новый мир мельчайших частиц. Он как-то дал мне посмотреть, но я ничего не разобрала: неясные контуры, какой-то цвет, движение. Дилламонд же в восторге. Беда только в том, что его не остановить. Мне кажется, он закладывает основу целой новой науки, и каждое открытие порождает сотню новых вопросов. Практических, теоретических, гипотетических, клинических и даже, наверное, онтологических, проникающих в самую суть бытия. Дилламонд днюет и ночует в лаборатории; когда мы занавешиваем окно перед сном, у него все еще горит свет.
— Ну, так ему еще что-нибудь нужно? Нам осталось работать в библиотеке всего два дня, потом начинаются занятия.
— Я не могу добиться от него ничего определенного. Наверное, пока хватит.
— Ну, раз с научным шпионажем покончено, давай поговорим о Эстеле. Как она? Не спрашивала обо мне?
Бастинда наконец подняла на него глаза.
— Нет, Кокус, не спрашивала. Правда, чтобы не разбивать твои надежды окончательно, добавлю, что мы с ней почти не разговариваем. Эстела все еще дуется.
— Когда я снова ее увижу?
— Неужели это так много для тебя значит? — грустно улыбнулась Бастинда.
— Она для меня — весь мир.
— Мал же тогда твой мир!
— Какой есть. Разве можно критиковать размер чужого мира? Мне не под силу его изменить.
— Какой же ты глупый, — сказала Бастинда, сделав последний глоток чуть теплого чая. — Будешь потом вспоминать это лето и бить себя по лбу от досады. Может, она и красива — нет, даже точно красива, пускай, — но даже десяток таких, как она, тебя не стоит. Не для меня! — взмахнула она руками, увидев, как вытянулось его лицо. — Я не о себе говорю! Избавь меня, пожалуйста, от этого телячьего взгляда!
Но слишком уж горячо она оправдывалась. Бастинда поспешно подхватила свои вещи, уронив со стола пепельницу, и, проколов длинным зонтиком чью-то газету, не глядя по сторонам, зашагала прочь, через Вокзальную площадь, где ее чуть не сбил старый Быык на громоздком трехколесном велосипеде.

 Отправлено: 08.02.11 18:49. Заголовок: 7 Когда Кокус в сле..

7

Когда Кокус в следующий раз встретился с Бастиндой и Эстелой, ему было не до романтики. Случилось это в маленьком скверике, прямо за воротами Крейг-холла. Кокус с Эвриком как раз проходили мимо, когда ворота вдруг распахнулись и наружу вылетела госпожа Вимп, бледная, с выкаченными от ужаса глазами. За ней гурьбой выбежали студентки. Среди них была и Бастинда, и Эстела, и Шеньшень, и Фэнни, и Мила. Вне университетских стен девушки собирались в шумные кружки, испуганно жались в тени деревьев, обнимались, рыдали, утирали друг другу лица.
Кокус и Эврик поспешили к своим знакомым. Бастинда стояла особняком, втянув голову в костлявые, как у голодной кошки, плечи, и единственная не плакала. Кокус с радостью прижал бы к себе Эстелу, но она лишь бросила на него мутный взгляд и зарылась лицом в меховой воротник Милы.
— Что с вами? — спрашивал Эврик. — Госпожа Шеньшень? Госпожа Фэнни?
— Ах, это ужасно! — в голос взвыли они, и Эстела кивнула, оставив мокрый след на Милиной блузке.
— Да что случилось? — Кокус обернулся к Бастинде.
— Пронюхали. — Ее глаза сверкнули, как древний шизский фарфор. — Пронюхали, мерзавцы!
Ворота снова со скрипом отворились, и со стены посыпались разноцветные лепестки, закружились, затанцевали, как бабочки. Вышли три полицейских и врач в темном капюшоне; они несли на носилках кого-то укрытого с головой красным покрывалом. Вдруг ветер подхватил уголок покрывала и откинул его назад. Девушки завизжали, госпожа Вимп поспешно опустила задранный конец, но все успели увидеть сгорбленные плечи и запрокинутую голову профессора Дилламонда и черные сгустки запекшейся крови на его шее, там, где зиял глубокий разрез, словно от ножа мясника.
В ужасе и отвращении Кокус отшатнулся и сел. Он искренне надеялся, что рана не смертельна и профессор жив, вот только слишком медленно шагали полицейские с врачом — им некуда было торопиться. Прем откинулся и оперся спиной о стену, а Эврик, никогда до этого не видевший профессора, одной рукой стиснул приятелю ладонь, другой закрыл себе глаза. Скоро рядом с ними опустились Бастинда и Эстела. Только после долгих рыданий Эстела начала свой рассказ.
— Вчера перед сном госпожа Глючия опустила в нашей спальне шторы… как всегда… и тихо так, будто про себя, сказала: «Свет горит. Опять профессор засиделся». Потом присмотрелась и добавила: «Странно». Я даже внимания не обратила, а Бастинда спросила: «Что странно?» А госпожа Глючия набросила на плечи платок и прошептала: «Ничего, мои уточки, вы ложитесь, а я пойду проверю, все ли в порядке». Пожелала нам спокойной ночи и ушла. Не знаю, в лабораторию она ходила или еще куда, но когда мы на следующее утро проснулись — ее не было и чая тоже. Она всегда приносила нам его по утрам, всегда.
Эстела всхлипнула и снова зарыдала, заломила руки, в исступлении попыталась разодрать на себе черное шелковое платье с белыми наплечниками. Бастинда, за все это время не проронившая ни слезинки, словно камень в пустыне, продолжила:
— Мы ждали ее до самого завтрака, а потом пошли к мадам Виллине и сказали, что наша опекунша куда-то пропала. Директриса ответила, что ночью с госпожой Глючией случился приступ старой болезни, и ее отправили в лазарет. Виллина запретила нам пропускать занятия и навещать ее, но когда профессор Дилламонд не пришел на первую лекцию, мы все-таки пробрались к ней в палату. Госпожа Глючия лежала на кровати, и лицо у нее было какое-то нехорошее. Мы начали спрашивать, что случилось, но она молчала, хотя глаза у нее были открыты. Как будто госпожа Глючия ничего не видела и не слышала. Мы подумали: может, ей дурно и у нее что-то вроде обморока, но дышала она ровно, а лицо, хоть и изменилось, было нормального цвета. Только мы собрались уходить, как госпожа Глючия повернулась к тумбочке: там возле пузырька с лекарствами и стаканом с лимонной водой на серебряном подносе лежал длинный ржавый гвоздь. Она нежно взяла этот гвоздь в дрожащую руку и стала с ним разговаривать. Сказала что-то вроде: «Ты ведь не хотел тогда больно уколоть меня в ногу? Ты ведь просто шутил, привлекал к себе внимание, правда? Ничего, не волнуйся, Гвоздик, я за тобой поухаживаю. Вот только подремлю немного, а потом ты мне расскажешь, как очутился во Фроттике. Все-таки далеко от той захудалой гостиницы, где на тебе, как ты говоришь, висел знак «Посетителей не принимаем».
Кокус не мог больше слушать эту ерунду. Да и какое ему было дело до живого гвоздя, когда рядом оплакивали умершего Кыозла? Кокус не слышал молитв за упокой души профессора, не смотрел, как уносили его труп. Ему хватило одного мимолетного взгляда на застывшее лицо, чтобы понять: то, что давало Дилламонду острый ум и неутомимый характер, исчезло навсегда.


ДРУЗЬЯ

1

Видевшие труп не сомневались: произошло убийство. Эта слипшаяся шерсть на шее, как немытая кисть маляра, эта янтарно-желтая пустота в глазах… Официальная версия гласила, что профессор Дилламонд упал на осколок увеличительного стекла и перерезал себе горло, но никто в это не верил.
Единственная, от кого надеялись что-то узнать, госпожа Глючия, только бессмысленно улыбалась, когда девушки приносили ей цветы или гроздья позднего пертского винограда. Она ела ягоды и разговаривала с цветами. Врачи были в растерянности.
Стеллу — в память об убитом профессоре и чтобы загладить свою грубость к нему, она взяла себе то искаженное имя, которым он ее когда-то звал, — болезнь госпожа Глючия как-то особенно поразила. Она отказывалась навещать опекуншу и обсуждать ее здоровье, так что Бастинда одна бегала в лазарет по нескольку раз в день. Кокус убеждал, что болезнь госпожи Глючии временная, но проходили дни, а та все не поправлялась. Недели через три мадам Виллина вызвала к себе Бастинду и Стеллу и напомнила, что студенткам по уставу не положено жить в отдельной комнате без опекунши. Директриса предложила перейти в общую спальню. Стелла, не решавшаяся теперь спорить, безропотно согласилась. На ее счастье, Бастинда пришла на выручку.
Так через десять дней Кокус оказался за столиком в пивном саду «Петушиный двор», ожидая прибытия дилижанса из Изумрудного города. Мадам Виллина не отпустила с ним Бастинду, и юноше предстояло теперь самому определить, кто из семерых пассажиров были Гингема и ее няня. Бастинда предупредила Кокуса, что сестра умело скрывает свое уродство: она могла даже сама спуститься из кареты, если ступенька была устойчивой, а земля ровной.
Он их узнал, подошел, поздоровался. Няня была похожа на вареную сливу: такая же круглая, красная и морщинистая. Долгие годы в болотах Болтнии превратили ее в рассеянную, сонливую и ворчливую старушку, которой следовало бы доживать свой век в каком-нибудь уютном теплом уголке.
— Как приятно снова увидеть жевуна, — промурлыкала она Кокусу. — Совсем как в старые времена. — И, обернувшись в темноту дилижанса, добавила: — Ну, выходи, моя хорошая.
Если бы Кокус не знал, что Гингема — сестра Бастинды, он бы никогда не догадался. Она не была ни зеленой, как сестра, ни синюшно-бледной, как изнеженные девицы с плохим кровообращением. Гингема спускалась элегантно, но осторожно, стараясь опустить ногу на ступеньку всей стопой сразу. Такая странная походка приковывала взгляд к ногам, отвлекая от туловища хотя бы на первых порах.
Кокус проследил, как ноги Гингемы коснулись земли и словно приросли к ней, удерживая равновесие, а потом поднял взгляд. Перед ним стояла Гингема — точь-в-точь такая, как ее описывала Бастинда: розовощекая, стройная, как колосок, изумительно красивая и — безрукая. Студенческая шаль, спадавшая с ее плеч, была искусно сложена, чтобы сгладить впечатление.
— Приветствую вас, сударь, — слегка кивнула она Кокусу. — Наши саквояжи наверху. Справитесь?
У нее был звонкий, музыкальный голос, не то что скрипучий голос сестры. Няня проводила девушку к нанятой Кокусом коляске. Кокус заметил, что Гингема не очень уверенно ступает, если не опирается спиной на чью-то руку.
— Придется теперь старухе присматривать за девочками, пока они учатся, — говорила няня Кокусу в коляске. — Бедные сиротки: матушка давно лежит в заболоченной могилке, а отец совсем тронулся. Да, знатная была семья. А великое, как известно, и погибает ярко. А что на свете колоритнее сумасшествия? Вон прадед ихний, герцог Тропп, — и дочку пережил, и внучку, а теперь совсем из ума выжил. Бастинда ведь наследница титула. Хотя что я тебе рассказываю: ты ведь жевун, ты и так знаешь.
— Ах, няня, перестань сплетничать, тошно становится, — подала голос Гингема.
— И, полно, милая. Кокус ведь наш земляк, почитай, старый друг. А то мы там, на болотах, совсем разучились разговаривать — квакаем хором с лягушками.
— Ты просто невыносима, — очаровательно сообщила Гингема. — У меня голова разболится от стыда.
— Я даже знал Бастинду, когда она была маленькой, — сказал Кокус. — Я родом из деревни Закамышье в Вендовой пустоши. Вас я, наверное, тоже встречал.
— Вообще-то я больше жила в Кольвенском замке, — сказала няня. — Заботилась о леди Партре, дочери герцога. Но иногда приезжала в Закамышье, так что вполне могла тебя видеть, когда ты бегал без штанов, в одной распашонке.
— Как поживаете? — улыбнулась Гингема.
— Меня зовут Кокус, — подсказал он.
— А это Гингема, — спохватилась няня, сообразив, что молодых людей еще формально не представили друг другу. — Она должна была приехать в Шиз на следующий год, но оказывается, у вас тут спятила чья-то опекунша. И вот няню зовут ее заменить, а разве няня может бросить свое дитятко? Конечно, нет!
— Грустная и таинственная история, — кивнул головой Кокус. — Мы все надеемся, что больная поправится.
В Крейг-холле Кокус присутствовал при счастливом воссоединении семьи. Мадам Виллина велела Громметику накрыть стол для сестер, няни, Кокуса и Стеллы. Кокус, обеспокоенный тем, что после страшного происшествия Стелла стала сама не своя, с облегчением заметил, каким цепким взглядом оглядела она наряд Гингемы. Интересно, спрашивает ли она себя, как вышло, что обе сестры обезображены, а одеваются так по-разному? Бастинда носила скромные темные цвета, Гинга же, пристроившаяся на диванчике рядом с няней, которая поила ее чаем и кормила пышками, была в шелках цвета изумрудов, болотного мха и желто-зеленых роз. Сидя рядом с сестрой, зеленая Бастинда казалась дополнением к наряду сестры.
— Все очень необычно, — говорила мадам Виллина, — и наши комнаты, к сожалению, на это не рассчитаны. Поэтому поступим так. Оставим госпожу Бастинду и госпожу Эстелу — то есть Стеллу, вы ведь так себя теперь зовете, дорогая? Как странно!.. Так вот, оставим этих добрых подруг в той же комнате, а вы, госпожа Гингема, вместе с няней займете смежную спальню, где раньше жила госпожа Глючия. Маленькую, зато удобную.
— А когда госпожа Глючия выздоровеет? — спросила Стелла.
— Ах, дитя, дитя, — покачала головой мадам Виллина. — Сколько надежды. Как это трогательно! — И жестким голосом продолжала: — Вы ведь сами рассказывали мне, как упорно повторялись у вашей опекунши приступы этого необычного заболевания. Видимо, недуг прогрессирует. — Директриса медленно, задумчиво пожевала кусочек печенья, и щеки у нее то втягивались, то выпячивались, как жаберные крышки у рыбы. — Конечно, мы можем надеяться. Но боюсь, не более того.
— И молиться, — добавила Гингема.
— Разумеется, — подтвердила мадам Виллина. — В воспитанных кругах это понимается само собой.
Сестры вспыхнули. Стелла, сославшись на дела, поспешно вышла из директорского кабинета. Кокус с горечью посмотрел вслед девушке. Теперь он хотя бы знал, что скоро ее увидит: столкнувшись, после запрета нанимать Зыверей, с нехваткой преподавателей, ректор университета решил, что лекции будут читаться для студентов всех колледжей одновременно. Кокус увидит Стеллу на первом общем занятии за всю историю Шиза. Он уже сгорал от нетерпения. Хотя она изменилась, сильно изменилась…

 Отправлено: 08.02.11 18:50. Заголовок: 2 Стелла и сама чув..

2

Стелла и сама чувствовала, что изменилась. Она приехала в Шиз самовлюбленной взбалмошной девчонкой — и вдруг оказалась в логове змей. Может, она сама виновата? Придумала вот для опекунши несуществующую болезнь, и та вдруг с ней слегла. Как так вышло? Не из-за врожденного ли таланта к колдовству? Стелла решила с этого года углубленно изучать магию, но мадам Виллина вопреки обещаниям так и не отселила от нее Бастинду. Стелла приняла это стоически, ей уже было все равно. После смерти профессора Дилламонда многое теперь казалось незначительным.
Директрисе она больше не доверяла. Только ей Стелла наплела нелепую ложь про болезнь опекунши. Теперь она ни за что не подпустит к себе Виллину, не даст управлять собой. И никому не признается в своем неумышленном преступлении. Тут еще Кокус вертится вокруг, как назойливая муха. Зря она с ним целовалась. Страшная ошибка. Ну ничего, игры с огнем уже позади. Зато она увидела, каковы на самом деле ее подружки: Фэнни и компания. Безмозглые эгоистки. Впредь она не будет иметь с ними ничего общего.
А Бастинда, напротив, как раз могла стать настоящим другом, если, конечно, эта безрукая куколка-сестра не помешает. Перед приездом Гингемы Стелла долго упрашивала Бастинду рассказать о сестре, чтобы морально подготовиться.
— Она родилась в Кольвене, когда мне было около трех лет, — объясняла Бастинда. — Мы тогда остановились у маминых родителей. Стояла страшная засуха. Потом, после маминой смерти, отец рассказывал, что с рождением Гинги в колодцах снова появилась вода — правда, ненадолго. Доведенные до отчаяния жители обратились к языческим богам. Были даже человеческие жертвоприношения.
Бастинда на секунду прервалась и через силу с отвращением продолжила:
— Погиб наш семейный друг, стеклодув из Болтнии. Обезумевшая толпа, подстрекаемая механическими часами и язычниками-фанатиками, растерзала его. Черепашье Сердце — так его звали. — Бастинда по привычке поджала под себя ноги и обхватила руками черные поношенные сапожки. Взгляд ее не отрывался от пола. — Наверное, поэтому, родители решили стать миссионерами в Болтнии и больше не вернулись на родину.
— Миссионерами? — переспросила Стелла. — Ты ведь говорила, твоя мать умерла при родах.
— Она прожила еще пять лет, — сказала Бастинда, разглядывая складки своего платья, будто стыдясь рассказа, — и умерла, когда родился мой младший брат. Отец назвал его Панци: видимо, в память о Черепашьем Сердце — думал о черепаховом панцире. Так мне кажется. Мы жили как бродяги: ходили по деревням — я, Гингема, Панци, няня и наш отец Фрек. Он проповедовал, а няня воспитывала нас, учила, хозяйничала по дому, когда он у нас был. Тем временем пришли люди Гудвина и стали осушать болота, пытаясь раздобыть рубины. Ничем хорошим это, разумеется, не кончилось. Они перебили Болтунов, согнали остальных в резервации и морили их голодом. Потом награбили рубины и ушли. Отец тогда чуть с ума не сошел. Да и не было там столько рубинов, чтобы окупить все затраты. А между тем обещанные каналы в Жевунию так и не провели, а засухи продолжаются. Издают законы, возвращающие Зыверей из городов в деревни, в неволю к человеку, но это лишь средство для отвода глаз, чтобы фермеры хоть над чем-то ощутили свою власть. Гудвин целенаправленно разобщает народ — вот вся его политика.
— Мы говорили о твоем детстве, — напомнила Стелла.
— Так это одно и то же. Разве можно отделить собственную жизнь от общественной? Или что ты хотела услышать? Чем мы питались? Во что играли?
— Я хотела, чтобы ты рассказала про Гингему. И про Панци.
— Гинга — калека. Она упрямая, умная и считает себя святой. Унаследовала отцовскую набожность. О других заботиться не умеет, потому что о себе-то толком не может. Ребенком я постоянно с ней сидела. Не знаю даже, что станет после смерти няни. Наверное, мне опять придется ухаживать за сестрой.
— Какая жуткая перспектива! — вырвалось у Стеллы.
Бастинда мрачно кивнула:
— Именно.

— А что Панци? — осторожно спросила Стелла, страшась разбередить новые раны.
— Здоровый розовощекий мальчик, — сказала Бастинда. — Сейчас ему должно быть около десяти. Живет с отцом; они приглядывают друг за другом. Мальчишка как мальчишка — может, глуповат слегка, но его ведь обделили еще больше нашего.
— То есть?
— У нас с Гингой хоть и недолго, а все-таки была мать. Непостоянная, пьющая, умная, неуверенная, смелая, упрямая, добрая женщина — вот какая она была. А Панци с самого рождения воспитывала няня. Она старалась, конечно, но разве можно заменить мать?
— И кто из вас был маминым любимчиком?
— Не могу сказать, не знаю. Стал бы, наверное, Панци — он мальчик. Но мама умерла, так его и не увидев.
— А папиным?
— Ну, это просто. — Бастинда спрыгнула с кровати и подхватила книги, давая понять, что пора бы прекратить слишком откровенный разговор. — Отец всегда выделял Гингу. Сама увидишь, когда она приедет. Сестра всем нравится.
И с этими словами Бастинда выскользнула из комнаты, едва взмахнув зелеными пальцами на прощание.

Гинга не слишком-то понравилась Стелле. Сколько внимания она к себе требовала! Няня ходила вокруг нее на цыпочках, а Бастинда то и дело предлагала всякие перемены в их комнате для удобства сестры. Давайте приспустим шторы, чтобы солнце не обжигало нежную Гингину кожу. Нет-нет, ровно вот так, не больше. Может, прибавить света в керосиновой лампе, а то Гинге темно читать? Тс-с! Тише! Гинга заснула — а она так чутко спит. Стеллу восхищала и одновременно пугала уродливая красота Гингемы. Одевалась она необычно, но всегда со вкусом. Излишнее внимание к себе не любила и всегда переводила его к духовному: то вдруг набожно склонит голову, то восторженно захлопает глазами. Эти проявления религиозного воспитания, о котором посторонние не имели ни малейшего понятия, были трогательны до слез — и в то же время страшно раздражали. Ну что ей такого сказали, чего выделывается?
Стелла нашла отдушину в учебе. Магию вела новая преподавательница, госпожа Грейлен, которая отличалась большой любовью к предмету, но, как вскоре выяснилось, весьма посредственными способностями. «Любое заклинание — по сути, рецепт для изменения материи», — заливалась она, но когда курица, которую госпожа Грейлен попыталась превратить в кусок хлеба, обернулась горкой кофейной гущи на салатном листке, студентки сделали для себя пометку — никогда не есть из ее рук.
Мадам Виллина, наблюдавшая с задних рядов за стараниями учительницы, только качала головой и огорченно цокала языком. Иногда она не выдерживала. «Простите, госпожа Грейлен, — поднималась директриса. — Я, конечно, не мастерица колдовать, но, по-моему, вы кое-что пропустили. Позвольте я попробую. Вспомню молодость». Госпожа Грейлен с перепугу либо садилась в остатки от предыдущего опыта, либо роняла сумочку и сжималась от стыда. Студентки смеялись и чувствовали, что впустую тратят время.
Хотя… После учительских неудач девушки не стеснялись пробовать сами. И если у кого-то вдруг что-то получалось, госпожа Грейлен не скупилась на похвалу. Когда Стелла впервые наложила чары невидимости, учительница захлопала в ладоши, запрыгала и даже сломала каблук. Стелле было очень приятно.
— Не то чтобы я возражала, — сказала как-то Бастинда, когда они с Гингемой и, разумеется, няней сидели под жемчужным деревом у Канала самоубийц, — но интересно, как у нас умудряются преподавать магию, когда устав университета строго унийский.
— Так ведь магия никак не связана с религией, — ответила Стелла. — Ни с язычеством, ни с плотской верой.
— А как же ваши заклинания, превращения, наваждения? Это ведь спектакль! Праздная забава.
— Иногда и правда спектакль, особенно в исполнении госпожа Грейлен, — призналась Стелла. — Но суть магии в другом. Это практический навык, такой же, как чтение или письмо. Нельзя ведь судить о чтении по прочитанному, а о письме по написанному. Так и о магии нельзя судить по наколдованному.
— Отец никогда ее не одобрял, — мелодичным голосом произнесла Гингема. — Он говорил, что магия — это дьявольские фокусы, и что она отвлекает верующих от истинного объекта поклонения.
— Типично унийская точка зрения, — снисходительно сказала Стелла. — Вполне разумная, если говорить о шарлатанах и бродячих артистах. Но ведь магия этим не ограничивается. Взять, например, горные деревушки в Маррании. Говорят, местные колдуны заговорили коров, купленных у жевунов, чтобы те не падали с обрывов. Не обнесешь ведь все горы оградами. Вот тебе пример, где магия помогает в повседневной жизни. Ей вовсе не обязательно вытеснять религию.
— Но ведь пытается. И наш долг — оставаться настороже.
— Настороже, ха! Я, может, воду пью с опаской, боясь отравиться, но это вовсе не значит, что надо перестать ее пить.
— Зря мы вообще затеяли этот разговор, — сказала Бастинда. — Магия — это мелко. Узкая специальность, которая не меняет мировоззрения и не способствует прогрессу общества.
Стелла сосредоточилась и попыталась усилием мысли поднять Бастиндин бутерброд над каналом. Бутерброд лопнул и окатил Бастинду дождем из майонеза, оливок и тертой моркови. Гингема аж рухнула от смеха, и няня кинулась ее поднимать. Бастинда невозмутимо счищала с себя остатки еды.
— Говорю же, дешевые фокусы, — сказала она. — Магия не учит ничему об устройстве мира, а объяснениям унистов я не верю. Я атеистка и рационалистка.
— Тебе бы все позерствовать, — упрекнула сестру Гингема. — Стелла, не слушай ее, она всегда такое говорит назло отцу.
— Отца здесь нет, — напомнила Бастинда.
— Ну так что? Вместо него здесь я, и мне оскорбительно это слышать. Хорошо тебе задирать нос перед верующими, но кто, как не бог, тебе этот нос дал? А? Смешно, правда, Стелла? Ребячество!
Она чуть не тряслась от возмущения.
— Отца здесь нет, — примирительно повторила Бастинда. — Не стоит так яростно защищать его чудачества.
— Басти, как ты говоришь. Эти чудачества для меня - символ веры, — ледяным тоном произнесла сестра.
— А ты сильна, голубушка, — обернулась Бастинда к Стелле. — Совсем ничего от моего завтрака не оставила.
— Прости, что так вышло, я не хотела тебя испачкать. Но правда ведь у меня уже кое-что получается? Да еще в людном месте.
— Ужасно, — вздохнула Гингема. — Именно из-за этого папа и презирает магию. Сплошная показуха. Никакой глубины.
— В этом он прав: маслины действительно остались маслинами, — Бастинда вынула из складок рукава темный кусочек и протянула сестре. — Хочешь попробовать?
Но Гингема только презрительно отвернулась и закрыла глаза в молчаливой молитве.

3

— Как тебе новый лектор? — спросил Кокус Бастинду, когда профессор Ники Джюс отпустил их на перерыв.
— Мне сложно сосредоточиться на его словах — так хочется снова услышать Дилламонда. В голове не укладывается, что его больше нет.
На ее лице отразился хмурый укор судьбе.
— Я как раз об этом и собирался с тобой поговорить. Ты столько рассказывала про его открытия. Как ты думаешь, может, в его лаборатории что-нибудь осталось? Что-нибудь очень важное, чего еще не успели вынести? Ты ведь записывала за ним. Вдруг из этих записей можно сделать какие-нибудь выводы или хотя бы наметить план для будущих исследований?
Бастинда одарила его презрительным взглядом.
— Думаешь, тебе первому пришла в голову эта мысль? В тот же день, когда нашли профессора — еще не успели опечатать дверь, — я пробралась в его лабораторию. Ты что, меня совсем за идиотку держишь?
— Ну что ты, как можно. Лучше расскажи, что ты нашла.
— Все его записи. Они теперь в надежном месте, и я пытаюсь с ними разобраться. Пока моих знаний недостаточно, но я учусь.
— То есть ты даже не намерена показать их мне? — опешил Кокус.
— Ты ведь никогда особенно не интересовался научной стороной вопроса. К тому же, какой смысл что-то рассказывать, когда главное еще не сделано? По-моему, Дилламонд так и не нашел ответ на основной вопрос.
— Ничего себе! Ты почти убедила меня, что Гудвин пытается вытеснить Зыверей в деревни, чтобы угодить недовольным фермерам и дать им дешевую рабочую силу. Это подло и касается в том числе наших деревень, а значит, и меня. Я имею право знать то же, что и ты. Может, вместе мы быстрее разберемся, что к чему и придумаем, как быть дальше.
— Нет-нет, у тебя слишком многое поставлено на карту. Лучше я одна буду этим заниматься.
— Чем именно?
Но она только покачала головой.
— Чем меньше будешь знать, тем для тебя же лучше. Убийца Дилламонда не остановится ни перед чем. Какой из меня друг, если я втяну тебя в такое опасное дело?
— А из меня какой друг, если я оставлю тебя одну?
Но Бастинда оставалась непреклонной и игнорировала записки, которые он посылал ей всю вторую часть лекции. Впоследствии, вспоминая об этом, Кокус думал, что размолвка могла бы и вовсе охладить их дружбу, если бы не скандал с новичком.
Профессор Джюс рассказывал о жизненной силе. Накручивая на руки свою жидкую раздвоенную бороду, он говорил монотонным, периодически затихающим голосом, так что с задних рядов было слышно только начало каждого предложения. Когда профессор вытащил из жилетного кармана флакончик и пробормотал что-то про «живительный порошок», только на первом ряду студенты распахнули глаза и подались вперед. Прему же и Бастинде слышалось примерно следующее:
— Ну а теперь, на десерт, бу-бу-бу, представим, что сотворения мира еще не бу-бу-бу, несмотря на обязательства всех разумных бу-бу-бу, любопытный опыт, чтобы на задних рядах тоже бу-бу-бу, взгляните на маленькое чудо бу-бу-бу.
Оживление первого ряда передалось назад. Профессор откупорил темный флакон и слегка его встряхнул. Оттуда вырвалось белое облачко, будто споры из раздавленного гриба-дождевика. Джюс несколько раз взмахнул руками, и облачко, отчего-то не рассеиваясь, поплыло вверх. Он тут же предупредительно поднял палец, призывая к полнейшей тишине, чтобы вздохи удивления не сдули облачко с пути. Студенты послушно затаили дыхание, но не могли сдержать улыбки. Над трибуной между церемониальными горнами и оленьими рогами висели четыре масляных портрета отцов-основателей Колледжа. Облаченные в древние одежды, они строго взирали на нынешних учеников. Если живительное облачко коснется одного из великих отцов, что-то скажет он, увидев разнополую аудиторию? Все замерли в предвкушении.
Тут сбоку от трибуны открылась дверь, и в зал заглянул новый, странно одетый студент в замшевых брюках, белой хлопчатой рубашке и с татуировками в виде синих ромбиков на смуглом лице и руках. Никто прежде не видел ничего подобного. Кокус схватил Бастинду за руку и прошептал:
— Смотри, мигун!
И действительно, получалось, что новенький студент-мигун в праздничной одежде опаздывал на урок и ошибся кабинетом, но дверь за ним уже захлопнулась, а свободных мест поблизости не было, поэтому он просто сел спиной к двери, надеясь, видимо, остаться незамеченным.
— Проклятие, ты все испортил! — рявкнул профессор Джюс, наблюдая, как от струи воздуха облачко всколыхнулось и проплыло мимо ученых мужей, которым так и не суждено было снова заговорить. — Что же ты на уроки опаздываешь, разбойник?
Облачко окутало оленьи рога и будто запуталось в них.
— Ну, от рогов мы вряд ли дождемся чего-то разумного, а тратить порошок на опыты я больше не намерен, — заявил Джюс. — Работа по изучению порошка все еще бу-бу-бу, и я думал бу-бу-бу. Придется вам самим бу-бу-бу. Я бы меньше всего хотел настроить вас бу-бу-бу.
Тут рога задергались, сорвались с креплений и под смех и гиканье студентов рухнули на пол. Смешнее всего, что сам лектор долго не мог сообразить, из-за чего такой шум. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как рога поднялись и грозно нацелились на него, словно боевой петух, готовый кинуться в драку.
— Ну, что уставились? — строго сказал профессор рогам. — Не я вас сюда звал. Все претензии — вон к нему. — И махнул на мигуна, который с таким ужасом смотрел на все происходящее, что самые циничные из старшекурсников начали подозревать, не подстроено ли это представление.
Рога развернулись и, по-паучьи перебирая ветвями, вмиг промчались по трибуне и прижали мигуна к стене, придавив его шею. Студенты с криком и визгом повскакивали со своих мест. Профессор Джюс поспешил было на помощь, но споткнулся и упал на больные колени. Прежде чем он поднялся, двое ребят с первого ряда уже набросились на рога и оторвали их от мигуна. К тому уже вернулся дар речи, и он залопотал на непонятном языке.
— Да это же Крёп с Тиббетом! — воскликнул Кокус и хлопнул Бастинду по плечу. — Смотри!
Студенты-маги взобрались на стулья и пытались поразить рога заклинаниями. Рога вырывались, но, наконец, Крёпу и Тиббету удалось переломить сначала одну ветвь, затем другую, и потерявшие опору обломки беспомощно задергались на полу.
— Бедняга, — сказал Кокус, кивнув на мигуна, который, скорчившись у двери, громко рыдал, закрыв лицо татуированными руками. — Приехать из далекой страны и получить такой прием.

Случай с мигуном породил всевозможные сплетни и пересуды. На следующий же день на уроке магии Стелла спросила у учительницы, почему живительный порошок профессора Джюса, действующий как волшебное снадобье, им показали на уроке биологии, а не магии. Есть ли вообще какая-нибудь разница между наукой и магией?
— О, — произнесла госпожа Грейлен и задумчиво запустила руку в волосы. — Наука, дорогие мои, — это постоянное препарирование природы в попытке отыскать те мельчайшие части, которые более или менее подчиняются вселенским законам. Магия движется в противоположном направлении. Она не разрушает, а восстанавливает. Не анализирует, а синтезирует. Создает новое, вместо того чтобы раскрывать старое. В руках мастера… — Тут она укололась булавкой в волосах и невольно вскрикнула. — В руках мастера — это искусство. Еще более высокое и изящное, чем живопись, поэзия и театр, ибо оно не отражает мир, а творит его. Благороднейшее занятие.
От собственных слов в глазах растроганной госпожа Грейлен заблестели слезы.
— Разве есть на свете желание чище, чем изменить мир к лучшему? Не строить фантастические проекты, а собственными силами взять — и изменить. Перевоспитать порочных, вывести заблудших, оправдать существование нашего несчастного мира. С помощью магии — выжить!
Этот манифест произвел такое впечатление на Стеллу, что за чаем она пересказала его сестрам Тропп.
— Только Безымянный Бог способен создавать, — возмутилась Гингема. — И если госпожа Грейлен не умеет отличать магическое от божественного, то бойтесь, как бы она не разложила ваши нравы.
— Ну, мне-то уже бояться нечего, — сказала Стелла, вспоминая, какую страшную болезнь придумала для госпожи Глючии.
— Тем более, — твердо возразила Гингема. — Тогда если и использовать магию, то только для исправления собственного характера. Если задаться такой целью, то действительно из магии может выйти что-нибудь хорошее. Главное — чтобы ты ею управляла, а не она тобой.
Стелла представила Гингему в роли проповедницы и поморщилась. Правда, совет запомнила.
Тут вмешалась Бастинда.
— А ведь сам вопрос очень интересный; жаль, госпожа Грейлен так на него и не ответила. Мне тоже тот кошмар с рогами показался скорее волшебством, чем научным экспериментом. Бедный новичок! Что, если спросить самого Джюса?
— Да кто посмеет? — отмахнулась Стелла. — Госпожа Грейлен хотя бы совершенно безвредна, а профессор, со своими непонятными словами, — он такой… важный.

На следующей лекции по биологии все поглядывали на новичка-мигуна. Он пришел рано и выбрал место на балконе, как можно дальше от преподавательской кафедры. Кокус как истинный фермер относился с подозрением к кочевым народам, какими считались мигуны, но был вынужден признать, что у новичка умное лицо. Эврик, подсев к Кокусу, начал сплетничать.
— Говорят, он какой-то принц, только без трона и денег. Князек одного маленького племени. Нищий голубых кровей. Учится в Колледже трех Принцесс, зовут Фьеро. Он самый настоящий мигун. Интересно, как ему цивилизация?
— Если натравливание оживших рогов на опоздавших студентов считается цивилизацией, то он, наверное, мечтает вернуться к своим диким соплеменникам, — отозвалась Бастинда с другой стороны от Кокуса.
— Зачем, интересно, он так раскрашивается? — продолжал разглагольствовать Эврик. — Только лишнее внимание к себе привлекает. А кожа! Что за дерьмовый цвет!
— Что за дерьмовые слова!
— Ну, хватит вам, — сказал Кокус. — Успокойтесь.
— Ах да, я забыл, — не отступал Эврик. — Кожа — твое больное место.
— Вот только не надо меня сюда втягивать. Ты портишь мне пищеварение хуже гороха на завтрак.
— Я сейчас от вас отсяду, — пригрозил Кокус, но тут вошел профессор Ники Джюс. Все встали в привычном приветствии, потом шумно, все еще перешептываясь, опустились на места.
Несколько минут Бастинда тянула руку, чтобы привлечь внимание лектора, но тот, не замечая ее, тянул о чем-то своем. Отчаявшись, Бастинда повернулась к Кокусу.
— После перерыва сяду поближе.
Закончив свое монотонное введение, профессор попросил студента открыть ту самую дверь сбоку от трибуны, через которую на прошлой неделе так неудачно вошел Фьеро. Ассистент вкатил в зал столик, на котором сжался испуганный львенок. Его хвост, маленький бежевый хлыстик, нервно подрагивал, лопатки ходили под кожей. Львенок вертел голой, безгривой головой, словно оценивая угрозу, потом раскрыл пасть и затравленно мяукнул. По залу пронесся вздох умиления.
— Почти что котенок, — сказал профессор Джюс. — Я хотел назвать его Мырр, но он больше трясется, чем мурлычет, поэтому я зову его Бырр.
Львенок опасливо покосился на профессора и отполз в Дальний угол тележки.
— Вопрос нашей сегодняшней лекции таков: учитывая повышенный интерес профессора Дилламонда к проблеме бу-бу-бу. Кто может сказать, зверь этот львенок или Зыверь?
Бастинда не стала дожидаться, когда ее заметят. Она поднялась и громко сказала:
— Ответить может его мать. Где она?
По залу прокатился рокот изумления.
— Я вижу, что попался на неточной формулировке вопроса, — радостно отозвался Джюс. Теперь он говорил громче, как будто впервые осознал, что в зале есть последние ряды. — Похвально, сударыня, похвально. Попробую спросить иначе. Готов ли кто-нибудь высказать обоснованное предположение относительно природы этого экспоната? Перед нами очень юное животное, в том нежном возрасте, когда ни один из его собратьев еще не способен разговаривать, даже если такая способность в нем заложена. Итак, до появления языка — вернее, до его развития, — можно ли определить, зверь это или Зыверь?
— Простите, профессор, — снова подала голос Бастинда. — Но вы не ответили на мой вопрос. Львенок совсем маленький. Где его мать? Почему его разлучили с ней в столь раннем возрасте? Он ведь даже не может сам есть.
— Ваши вопросы не имеют ни малейшего отношения к научной проблеме, — ответил Джюс. — Но я понимаю: в ваши годы сердце берет верх над разумом. Его мать, скажем так, безвременно скончалась. Давайте ради интереса предположим, что невозможно было сказать, львица она или Льивица. В конце концов, сейчас многие недовольные Зывери возвращаются в дикую природу.
Бастинда села, не зная, что ответить.
— Нехорошо это, — сказала она Кокусу с Эвриком. — Принести на лекцию такого маленького львенка. Он же напуган до смерти. Вон как дрожит. А ведь здесь тепло.
Студенты начали высказываться, но профессор отметал все доводы. Выходило, что в отсутствие речи и других признаков разумной деятельности на столь ранних стадиях развития львенка невозможно было уверенно отнести ни к зверям, ни к Зыверям.
— Отсюда следуют политические выводы, — громко сказала Бастинда. — Я думала, у нас урок биологии, а не политинформация.
Кокус и Эврик зашикали на нее. Бастинда и так уже приобретала репутацию скандалистки.
Профессор еще долго продолжал свои рассуждения, хотя все уже поняли, что он пытался доказать. Наконец Джюс перешел к следующему вопросу.
— Ну а как вы думаете, если бы мы могли разрушить ту часть, которая отвечает за речь, смогли бы мы устранить разум, а вместе с ним осознание боли? Предварительные опыты на данном экспонате уже дают интересные результаты.
Он взял в одну руку шприц, в другую — резиновый молоточек. Львенок выгнулся дугой, попятился, упал с тележки и метнулся к двери, закрытой, как и тогда, с рогами.
Зал заволновался. Тут уже не только Бастинда — другие тоже повскакивали с мест и кричали лектору: «Разрушить мозг?! Устранить боль?! Да вы с ума сошли! Мало ему мучений?! Вы посмотрите, какой он крохотный! Какой испуганный!»
Профессор опешил, потом воинственно взмахнул молоточком.
— Это что еще за хулиганство? Немедленно прекратить! За своими дикими эмоциями вы не видите красоты научного эксперимента! Верните экспонат! Верните сюда немедленно! Девушки, я кому говорю? Я рассержусь!
Но те подхватили львенка и выскочили с ним наружу. Зал гудел. Профессор Ники демонстративно вышел следом.
— Так я и не задала Стеллин вопрос про магию и науку, — нетвердым голосом сказала Бастинда. — Не пойми чем сегодня занимались.
— Ты из-за львенка расстроилась? — Кокус был тронут. — На тебе аж лица нет. Давай плюнем на все и пойдем пить чай на Вокзальную площадь. Как прежде, а?

 Отправлено: 08.02.11 19:03. Заголовок: 4 В любых отношения..

4

В любых отношениях случайных приятелей есть золотое время, когда робость и недоверие уже проходят, а разочарование и неприязнь еще не наступили. Вот и теперь Кокусу казалось, что его летнее увлечение Эстелой было прелюдией к замечательной дружбе.
Юношам запрещалось посещать Крейг-холл, а девушкам — все мужские колледжи. Однако теперь во время лекций делались исключения, а центр города стал естественным дополнением аудиторий. После занятий и на выходных ребята встречались в парке возле канала за бутылкой вина или в кафе за чашкой чая, в студенческих барах или просто на улицах города, где гуляли, обсуждая достоинства местной архитектуры или высмеивая странности преподавателей. Кокус и Эврик, Крёп и Тиббет, Бастинда и Гингема (и конечно, няня), Стелла, иногда с Фэнни, Шеньшень и Милой. Крёп привел в их кружок Фьеро, после чего Тиббет с неделю надулся на друга, пока Фьеро не упомянул в своей обычной вежливой манере: «О да, я женат. Мы, мигуны, рано женимся». Изумленные собеседники почувствовали себя совсем еще детьми.
Нет, конечно, Бастинда и Эврик постоянно осыпали друг друга колкостями, Гингема надоедала своими нравоучениями, а Крёпа и Тиббета не раз скидывали в канал за сальные замечания — но их дружбе это не мешаю. Неожиданно оказалось, что страсть Кокуса к Стелле угасла. Он любил наивную, самовлюбленную кокетку, проще говоря, Эстелу, а она вдруг повзрослела и превратилась в Стеллу. В какую-то другую и непонятную, кого любить он уже не мог. Зато с кем теперь мог дружить.
Счастливые были дни…

Одним холодным вечером к сестрам Тропп пришел Громметик с просьбой явиться к директрисе (сами девушки упорно избегали мадам Виллины). Няня обреченно вздохнула, повязала свежий фартук и повела девушек вниз, в директорский кабинет.
— Терпеть не могу этого Громметика, — жаловалась Гингема. — Как он вообще работает? Это просто механизм, или тут опять не обошлось без магии?
— Мне всегда лезет в голову какая-то глупость, — призналась Бастинда. — Будто там внутри сидит гном или даже целое семейство крошечных эльфов и каждый управляет определенной частью. Когда я его вижу, мои руки так и тянутся к молотку.
— Надо же, какие умные руки!
— Да тише вы, — оборвала их няня. — Он все слышит.
Мадам Виллина просматривала деловые бумаги и сделала несколько отметок на полях, прежде чем обратила внимание на посетительниц.
— Я вас надолго не задержу. Ваш дорогой отец прислал мне письмо, и я решила, будет лучше вам его пересказать.
— Что случилось? — побледнела Гингема.
— А почему не нам? — спросила Бастинда.
Мадам Виллина оставила ее слова без внимания.
— Ваш отец спрашивает о здоровье и успехах Гингемы и просит передать, что будет поститься и молить бога о возвращении на престол нашей Принцессы.
— А, благословенное дитя! — оживилась няня. — Когда Гудвин захватил власть и упек регента Пасториса за решетку, мы все ждали, что маленькая Озма вот-вот обрушит на него свой гнев. Но говорят, ее усыпили и упрятали в пещеру, как когда-то Гуррикап Арахну. Неужели у Фрекопара хватит сил ее пробудить?
Мадам Виллина поморщилась.
— Я пригласила вас не для того, чтобы выслушивать россказни вашей опекунши и клевету на великого Гудвина. Всем известно: власть сменилась мирно, а то, что здоровье регента пошатнулось, когда он был под домашним арестом, — всего лишь досадная случайность. Что же касается способности вашего отца пробудить Принцессу от загадочного летаргического сна, то вы сами говорили, что отец ваш человек странный, если не сказать большего — сумасшедший. Я от души желаю ему не надорваться. Вас же, девушки, хочу предупредить, что мы здесь не поощряем бунтарских настроений. Надеюсь, вы не разделяете отцовского роялизма.
— Мы признаем над собой только Господа, а не земных правителей, будь то Принцесса или Гудвин, — гордо произнесла Гингема.
— А мне вообще все равно, — пожала плечами Бастинда. — Отец любит ввязываться в заведомо проигрышные дела.
— Ну и хорошо, — сказала мадам Виллина. — Вот и договорились. А еще он послал вам посылку. Гингеме, насколько я понимаю.
Она протянула Бастинде деревянную коробку. Няня заинтересованно придвинулась.
— Открой, пожалуйста, — попросила Гингема сестру. Бастинда развязала шнурок, открыла коробку и достала из груды опилок сначала один башмачок, потом другой. Серебряные? Или синие? Или даже красные? Или так наполированы, что переливаются всеми цветами радуги? Непонятно, да и не важно; главное — эффект. Даже мадам Виллина ахнула от такого великолепия. В свете огня по поверхности башмачков бежали сотни отражений, словно бесчисленные капельки бурлящей крови под увеличительным стеклом.
— Он пишет, что купил их для Гингемы у старой башмачницы рядом с Оввельсом, — пояснила мадам Виллина, — и украсил посеребренными стеклянными бусинами, которые сделал сам… Кто-то его научил…
— Черепашье Сердце, — угрюмо произнесла няня.
— И еще, — директриса перевернула письмо и прищурилась, разбирая почерк, — он пишет, что хотел подарить Гингеме что-нибудь приятное перед отъездом в университет, но в связи с некоторыми обстоятельствами… внезапной болезнью госпожи Глючии… м-хм… не успел. Поэтому шлет ей теперь со всей отеческой любовью эти башмачки, чтобы они сохранили ее нежные ножки.
На всякий случай Бастинда еще раз погрузила пальцы в опилки, но больше в коробке ничего не было. Ничего для нее.
— Какая прелесть! — воскликнула Гингема. — Басти, ты мне их не наденешь? Ух, как сверкают!
Бастинда опустилась на колени перед сестрой, царственной, как Озма — спина прямая, лицо лучится радостью, — сняла с нее домашние тапочки и надела ослепительные башмачки.
— Какой заботливый папа! — восхитилась Гингема.
— Не переживай, когда-нибудь и у тебя такие будут, — тихо сказала няня Бастинде и сочувственно положила ей руку на плечо. Бастинда с досадой сбросила руку.
— Очень красиво, — хрипло, с трудом проговорила она. — Тебе идет.
— Только не дуйся, — сказала Гингема, любовно разглядывая, как сидят башмачки. — Не порть мою маленькую радость, хорошо? Отец ведь знает, что тебе такого не нужно.
— Конечно, — согласилась Бастинда. — Зачем мне?

Тем вечером друзья допоздна сидели в таверне за вином, шла уже не первая бутылка. Няня вздыхала, укоризненно цокала языком и напоминала про время, но поскольку угощалась наравне со всеми, к ней никто не прислушивался. Фьеро рассказывал, как в семилетнем возрасте его женили на девочке из соседнего племени. Все замерли, ожидая бесстыдных подробностей, но оказалось, что он видел свою супругу лишь однажды, да и то случайно, когда им было по девять лет. «Мы начнем жить вместе только после того, как нам исполнится двадцать, мне пока восемнадцать», — добавил он. Убедившись, что Фьеро так же невинен, как и все они, друзья на радостях заказали еще бутылку.
Свечи мерцали, за окном моросил осенний дождь. Бастинда поежилась и поплотнее завернулась в плащ, подумав о дороге домой. Первая обида и ревность уже прошли, и сестры стали вспоминать забавные истории из своего детства, словно доказывая себе и другим, что между ними все по-прежнему. Гингема почти не притрагивалась к вину, зато вдоволь шутила над собой.
— Несмотря на мой вид, а может, именно благодаря ему, папа всегда звал меня лапочкой и красотулькой, — говорила она, впервые открыто упоминая про свое уродство. — «Иди сюда, моя лапочка, — звал он меня, — я угощу тебя вкусненьким». И вот я, довольная такая, вперевалочку чапаю к нему, шатаюсь туда-сюда, падаю на его колени и тянусь к руке, а он кладет мне в рот кусочки яблока.
— А тебя он как звал? — повернулась к Бастинде Стелла.
— Ее он звал Тиндой, — подсказала Гингема.
— Дома, только дома, — отмахнулась Бастинда. — Никогда при посторонних.
— Да, ты была его Тиндой, — тихо, задумчиво сказала няня, сидевшая чуть поодаль. — Тиндой, Тинусей, Бастиндой.
— А вот лапочкой он меня не называл, — сказала Бастинда и подняла бокал. — И, как видите, не обманулся: лапочкой действительно была Гинга. За что и получила обновку. Поздравляю!
Гингема слегка покраснела.
— Зато ты покоряла папино сердце своим пением.
— Покоряла сердце? Ха! Ты хотела сказать, развлекала его?
— Так ты поешь? — оживились остальные. — Тогда ты и нам должна спеть! Официант, еще бутылку! Отодвинь-ка этот стул. Мы не уйдем, пока ты не споешь!
— Только если с вами по очереди, — заявила Бастинда. — Кокус? Жевунскую плясовую! Эврик? Молчунскую балладу! Стелла, ты тоже что-нибудь. Няня, колыбельную?
— А я спою арджиканскую охотничью песнь, — добавил Фьеро. Все взвыли от восторга и стали одобрительно хлопать его по спине.
Бастинде ничего не оставалось делать, как отодвинуть стул, прокашляться и, взяв для пробы несколько нот, запеть, как когда-то отцу.
Хозяйка замахала тряпкой на шумную компанию подвыпивших старичков, метавшие дротики мужчины отвлеклись от игры. В таверне стало тихо: все слушали, как Бастинда выводит песню, которую она сочиняла на ходу, — песню о мечтах и разлуке, о неведомых далях и грядущих днях. Посетители закрывали глаза и слушали.
Кокус тоже вслушивался в этот удивительный голос. Он видел сказочные земли, о которых пела Бастинда: страны, где нет ни жестокости, ни гнета бессердечных тиранов, ни всепожирающей засухи. Голос был выразительный, но в то же время естественный, не театрально-наигранный. Кокус слушал до конца, пока последние звуки песни не растворились в тишине. Позднее, вспоминая, он будет говорить, что мелодия таяла, как радуга после грозы, как стихающий ветер, оставляя после себя легкость, покой и веру в лучшее.
— Ты следующий, ты обещал! — воскликнула Бастинда, указывая на Фьеро, но никто не решался петь после нее. Гингема кивком попросила няню утереть ей слезы.
— Бастинда говорит, что не верит в бога, но послушайте, с каким чувством она поет о загробной жизни, — сказала она.
Никто не стал спорить.

Ранним морозным утром, когда иней затянул окна, Громметик принес Стелле записку. Госпожа Глючия была при смерти. Стелла и ее соседки поспешили в лазарет. Там их встретила мадам Виллина и проводила в комнатку без окон, где госпожа Глючия металась по постели и горячо спорила с наволочкой.
— Не надо мне никакого снисхождения! — настаивала она. — Сама подумай, чем я тебе отплачу? Я воспользуюсь твоим мягким характером, буду пачкать твою тончайшую ткань своими сальными волосами и ковырять во рту кружевной оборкой. Дура ты бестолковая, раз позволяешь все это. И нечего мне говорить про долг службы. Это все ерунда, слышишь? Е-рун-да!
— Госпожа Глючия, госпожа Глючия, посмотри на меня, — взмолилась Стелла. — Это я, Стелла.
Но опекунша упрямо мотала головой.
— Твои возражения оскорбительны для памяти предков! — отчитывала она наволочку. — Не для того на полях возле Тихого озера рос хлопчатник, чтобы ты позволяла невесть кому на тебе лежать. Нет, голуба, так не пойдет!
— Глючия родненькая, — простонала Стелла. — Ты бредишь, очнись!
— Ага! — торжествующе воскликнула опекунша. — Нечем крыть?
— Приди в себя хоть ненадолго, — упрашивала девушка.
— Великий Гуррикап, ужас-то какой! — охнула няня. — Если и со мной когда-нибудь такое случится, лучше сразу отравите.
— Ее время на исходе, — сказала Бастинда. — Я много раз видела умирающих и хорошо знаю предвестники смерти. Говори все, что хочешь ей сказать, Стелла, не медли.
— Не могли бы вы оставить нас, мадам Виллина? — попросила Стелла.
— Мой долг — быть рядом с моими студентками в минуты нужды, — ответила та и упрямо уперлась в бока мясистыми руками, но Бастинда с няней оттерли ее из комнатки и вытеснили за пределы лазарета.
— Это очень любезно с вашей стороны, госпожа директор, — квохтала няня, — но право же, вам нет никакой нужды оставаться, мы сами все устроим.
Стелла сжала руку опекунши. Госпожа Глючия попыталась вырваться, но силы ее таяли. На лбу выступили крупные капли пота.
— Бедная госпожа Глючия, — сказала Стелла. — Ты умираешь, и все из-за меня.
— Ай, перестань, — поморщилась Бастинда.
— Из-за меня! — упрямо возразила Стелла.
— Да не об этом речь! Она умирает, а ты мямлишь, как на исповеди. Ну же, сделай что-нибудь.
Стелла поймала вторую руку опекунши и сжала еще сильнее.
— Я верну тебе разум, — сказала она. — Госпожа Глючия, слушай меня внимательно. Я, твоя хозяйка, взываю к тебе! Повинуйся!
Закрыв глаза, Стелла забормотала непонятные звуки. Опекунша заскрежетала зубами, закатила глаза и запрокинула голову, точно пыталась проткнуть подбородком невидимого беса, парящего над ней.
— Смотри не взорви ее, как тот бутерброд, — предостерегла Бастинда.
Стелла не ответила: тяжело дыша, она произносила заклинания и раскачивалась над кроватью. Глаза больной бегали с пугающей скоростью под закрытыми веками, словно пережевываемые глазницами.
— Магникордиум сенсус овинда клене! — громко произнесла Стелла заключительную формулу. — И если это не поможет, я сдаюсь.
Госпожа Глючия затихла, потом медленно открыла красные, с кровоподтеками, глаза.
— Ой-ой-ой, — простонала она. — Я что, уже умерла? Эстела, девочка моя, с тобой все хорошо?
— Нет, дорогая госпожа Глючия, ты жива, и да, со мной все хорошо, не беспокойся. Но послушай, родная, говорят, что ты умираешь.
— Конечно, умираю: разве не слышишь — ветер шумит по мою душу. Неужели не слышишь? Ну, не важно. А, Басти, и ты здесь? Прощайте, мои хорошие. Держитесь подальше от этого ветра, пока не придет ваше время, или он, чего доброго, занесет вас не туда.
— Госпожа Глючия, я хочу сказать… я хочу попросить у тебя прощения… — начала Стелла, но Бастинда, нагнувшись, заслонила ее от опекунши и проговорила:
— Прежде чем вы нас покинете, ответьте: кто убил профессора Дилламонда?
— Неужели вы не догадываетесь?
— Мы хотим знать наверняка.
— Ну что ж, я почти видела убийство. Оно только произошло: нож еще был там, и на нем не успела засохнуть кровь.
Госпожа Глючия перевела дыхание.
— Рассказывайте, — торопила ее Бастинда. — Что вы видели? Это важно.
— Я видела нож, я видела, как налетел ветер, чтобы забрать профессора, и видела, как железная рука оборвала его жизнь.
— Так это был Громметик? Да? — подгоняла Бастинда.
— Ну, я же говорю, — подтвердила госпожа Глючия.
— И что, он вас заметил? Напал? Это из-за него вы заболели?
— Я заболела потому, что пришло время болеть, — мягко ответила госпожа Глючия. — Мне не на кого жаловаться. А теперь подходит время умирать, так что не мучь меня больше. Вот возьми мою руку.
— Но ведь это я виновата, — начала опять Стелла.
— Лучше помолчи, дорогая, — ласково сказала госпожа Глючия и похлопала ее по руке, потом закрыла глаза и пару раз глубоко вздохнула. Девушки тихонько сидели рядом с больной. Из коридора доносились шаги директрисы. Потом по комнате и вправду будто пронесся ветер — и госпожи Глючии не стало. Только слюнка поползла из угла рта по щеке на угодливую наволочку.

5

Похороны прошли скромно. При отпевании на первых двух рядах сидели близкие друзья Стеллы, сзади стайкой собрались опекунши, но все же ощущалась какая-то пустота. После того как тело умершей, завернутое в саван, скользнуло в печь, собравшиеся прошли помянуть ее в кабинет мадам Виллины. Оказалось, что директриса не стала тратиться на угощения: чай был несвежий и безвкусный, а печенья жесткие, как камень, и к ним не давали ни мармелада, ни даже взбитых сливок.
— Неужели нельзя было поставить хоть чашечку взбитых сливок? — укоризненно спросила Стелла.
— Ах, моя дорогая, — отвечала Виллина, — я удивлена вашим вопросам. Разве вы не знаете, что надвигается голод, что в деревнях коровы умирают от истощения и цена молока неуклонно растет? Приходится быть экономными. Я ведь себе тоже отказываю.
Стелла отвернулась и двинулась было прочь, но тут ей на плечо легли толстые, увешанные кольцами пальцы директрисы. От этого прикосновения кровь застыла в жилах.
— Я хотела бы поговорить с вами и сестрами Тропп, — услышала она ее голос. — Когда гости разойдутся, пожалуйста, задержитесь.
— Виллина что-то хочет, — шепнула Стелла сестрам. — Велела остаться после поминок.
— Только ни слова о том, что рассказала госпожа Глючия, — предупредила Бастинда. — И даже о том, что она приходила в себя. Всем ясно? Гинга? Няня?
Они кивнули. Перед прощанием Кокус и Эврик сказали, что собираются позже в трактир «Персики и почки» на Регентской площади. Девушки обещали прийти. Там они устроят более достойные поминки бедной опекунше.
Гости разошлись, только Громметик убирал со стола. Мадам Виллина заботливо подбросила в огонь несколько поленьев.
— После, после уберешь, железяка, — сказала она слуге. — Иди, погуляй. Смажь суставы.
Громметик удалился с оскорбленным видом. Бастинда едва подавила в себе желание пнуть его ботинком под зад.
— И вы тоже, няня. Пойдите отдохните от своих трудов.
— Что вы, как же я оставлю Гингему?
— Очень просто. Сестра прекрасно о ней позаботится. Правда же, Бастинда? Вы ведь добрая душа?
Бастинда открыла было рот — не иначе, ее покоробило слово «душа», — но только поморщилась и кивнула няне. Та послушно вышла, но прежде чем закрыть за собой дверь, проворчала:
— Не мне, конечно, жаловаться, но такой убогий стол! Это на поминках!
— Увы, — вздохнула мадам Виллина, то ли оправдываясь, то ли жалуясь на слуг.
Она оправила юбки и жакет, расшитый медными блестками, словно золотой чешуей. «Двуногая разукрашенная рыба, — в очередной раз подумалось Стелле. — И как только она стала директором?»
— Девочки мои, — начала мадам Виллина. — Теперь, когда госпожа Глючия нас покинула, мы должны взять себя в руки и двигаться дальше. Первым делом я прошу вас исполнить свой печальный долг и передать мне ее последние слова. Так вам будет проще справиться с горем.
Стелла — а именно ей девушки отвели главную роль в разговоре — набрала побольше воздуха и сказала:
— Ничего особенного. Несла какой-то вздор до самого конца.
— Неудивительно. Бедная страдалица. Но какой именно вздор?
— Я, право, не разобрала.
— Не говорила ли она, например, о смерти профессора?
— О смерти профессора? Не знаю, все было так сумбурно.
— Я предчувствовала, что на своем смертном одре госпожа Глючия снова переживет те страшные мгновения. Умирающие часто пытаются в последние минуты жизни разрешить мучившие их загадки. Пустая трата сил. То, что увидела ваша бывшая опекунша, безусловно, ее потрясло. Мертвое тело профессора. Кровь. И — Громметик.
— Да? — выдохнула Стелла. Сестры, стоявшие с обеих сторон от нее, не шелохнулись.
— Тем злополучным утром, — продолжала директриса, — я рано поднялась и предавалась духовным размышлениям, когда обратила внимание, что в лаборатории профессора Дилламонда горит свет. Полагая, что он устал, я послала к нему Громметика с освежающим чаем. Слуга обнаружил профессора в беспамятстве возле разбитого увеличительного стекла: видимо, он неловко наткнулся на осколок и перерезал себе яремную вену. Печальный пример чрезмерного научного рвения, если не сказать — гордыни, и отсутствие элементарного здравого смысла. Даже лучшим из нас нужен отдых. Не зная, что делать, Громметик стал щупать пульс, но сердце профессора уже не билось. Видимо, тогда и вошла госпожа Глючия — и увидела забрызганного кровью Громметика. Что только ее понесло в лабораторию совать нос в чужие дела? Но не будем непочтительно отзываться о мертвых.
Стелла шмыгнула носом и сочла благоразумным умолчать, что госпожа Глючия увидела нечто необычное еще вечером и пошла на проверку.
— Думаю, от ужаса к госпоже Глючии и вернулась ее болезнь. Кстати, теперь вы, наверное, понимаете, почему я отпустила Громметика. Он очень раним и, боюсь, подозревает, что ваша опекунша винила его в смерти профессора.
— Мадам Виллина, — неуверенно сказала Стелла. — Мне надо кое в чем вам признаться. Та болезнь, о которой я вам рассказывала, — я ее выдумала. Ничем подобным госпожа Глючия никогда не страдала. Но, клянусь, я не насылала на нее эту болезнь.
Бастинда с напускным равнодушием изучала лицо директрисы. Гингема почтительно хлопала ресницами. Но если мадам Виллина и знала про обман Стеллы, то не подала вида. Она оставалась невозмутимой, как привязанная лодка.
— Что ж, это только подтверждает мои наблюдения. В вашей вздорной голове скрыто богатое воображение и даже способность к прорицанию.
Мадам Виллина встала, шелестя юбками, словно ветер на хлебных полях.
— То, что я сейчас скажу, должно остаться между нами. Я жду от вас полного повиновения. Вы понимаете?
Девушки ошеломленно замерли на своих стульях. Директриса сверху вниз смотрела на них. «Так вот почему она похожа на рыбу! — со всей отчетливостью поняла вдруг Стелла. — Она совсем не моргает!»
Приняв молчание студенток за согласие, мадам Виллина продолжила:
— Я наделена полномочиями от властителя, могущество которого вы даже не представляете, и пытаюсь выполнить важнейшую задачу, без которой немыслима безопасность нашей страны. Вот уже не один год я тружусь, и теперь пришло время пожинать созревшие плоды.
Директриса многозначительно посмотрела на девушек. Они и были этими плодами!
— Все, что вы здесь услышите, не выйдет за пределы этой комнаты, — властно провозгласила мадам Виллина. — Вы не захотите и не сможете нигде повторить мои слова. Я связываю вас обещанием, накладываю защитный кокон, удерживающий секрет внутри вас. Нет! — Она взмахнула рукой, заглушая протест Бастинды. — Не смей возражать! Заклятие наложено, и вы обязаны меня выслушать.
Стелла проверила, чувствует ли она на себе какое-то заклятие, но все чувства заглушались страхом и беспомощностью. Она оглянулась на сестер. Гингема в своих ослепительных башмачках вжалась в кресло, ее ноздри широко раздувались от ужаса или восторга. Бастинда, напротив, выглядела такой же самоуверенной и хмурой, как обычно.
— Вы живете в искусственном девичьем мирке, — вещала Виллина. — Да, я знаю, иногда вы еще встречаетесь с мальчишками из соседних колледжей. Бесполезные существа. Хороши лишь для одного, но даже в этом на них нельзя положиться. Впрочем, я отвлеклась. Я хочу сказать, что вы ничего не знаете об истинном положении дел в нашей стране. Сколь велико беспокойство ее жителей. Одни группы ополчаются на другие: народ на народ, банкиры на фермеров, рабочие на торговцев. Сегодня Волшебная страна — это клокочущий вулкан, готовый вот-вот извергнуться и сжечь всех нас зловонной лавой.
Вам, может, кажется; что у Гудвина сильная власть? Полно, так ли это? Да, он контролирует внутреннюю политику и выторговывает прибыльные сделки с кровопийцами из Эва, Джеммико и Флиана. Он правит Изумрудным городом с умением, невиданным для деградировавшей династии мордатых Принцесс. Без него государство давно бы рухнуло. Мы должны быть ему благодарны. Удивительно, как много трудностей решает крепкий кулак. Как говорится, вежливость вежливостью, но лучше иметь дубинку под рукой. Вижу, вам не нравятся мои слова? Согласитесь хотя бы, что мужчина лучше женщины олицетворяет власть.
Но не всегда все так, как кажется. Постепенно выяснилось, что фокусов Гудвина надолго не хватит. Неизбежны волнения, бунты — те самые нелепые, бессмысленные бунты, во время которых люди так упоенно режут друг друга ради политических перемен, которые через какие-нибудь десять лет откатятся назад. Столько смысла в жизни появляется, правда? Зачем, в самом деле, чем-то заниматься, когда можно бунтовать? В общем, Гудвину нужны надежные помощники. Те, на кого можно положиться. Кто со временем станет его ближайшими соратниками. Генералами в постоянной войне. Кто способен подчинять и управлять и у кого хватит ума не развалить страну.
Одним словом, женщины.
Поэтому я и собрала вас здесь. Вы еще очень молоды, но даже представить себе не можете, как быстро повзрослеете. Что бы я ни думала о вашем поведении, я сразу вас выделила из толпы: вы гораздо способнее, чем кажетесь на первый взгляд. Гингема, поскольку ты приехала к нам недавно, в тебе разобраться труднее всего, но я чувствую: стоит тебе вырасти из своей детской набожности, как у тебя проявится могучая сила, которой болезнь не помеха. Бастинда, превыше всего ты ценишь собственную независимость. Даже сейчас, во власти моих связующих чар, ты сопротивляешься каждому слову. Это говорит о крепкой воле, за что я тебя и уважаю. Ты не выказала ни малейшего интереса к магии, да я и не вижу в тебе особой наклонности к ней. Скажу лишь, что твой гордый дух одинокой волчицы может быть обуздан — о да! — и тебе не придется доживать свои дни пожираемой невыплеснутым гневом. Ну а ты, Стелла, ты все еще удивляешься своим магическим способностям, а ведь я их давно в тебе распознала. Я даже надеялась, что ты заразишь Бастинду своим увлечением, но этого не произошло, что лишний раз подтверждает ее несгибаемый характер.
Но я по вашим глазам вижу, что вы мне не доверяете. Ты, Стелла, лихорадочно пытаешься сообразить: «Неужели жуткая Виллина подстроила, чтобы госпожа Глючия поранилась на вокзале, и меня поселили с Бастиндой? Неужели Виллина заставила госпожу Глючию спуститься в лабораторию, найти мертвого козла и слечь с болезнью, чтобы приехала няня и привезла с собой Гингему?» Все это глупости, но мне даже лестно, что ты подозреваешь во мне такое могущество.
Директриса прервалась и как будто слегка покраснела.
— Я всего лишь служанка власти, — продолжала она. — Мое призвание — развивать чужие таланты. Здесь я выполняю свое скромное призвание, здесь вношу скромный вклад в историю.
Ну а теперь — к делу! Я хочу, чтобы вы задумались о своем будущем. Я хочу превратить — точнее, посвятить — вас в Наместницы. Со временем я подберу вам закулисные должности в разных концах страны. Помните, меня наделили этой властью те, чьи туфли я недостойна целовать. (При этом Виллина гордо расправила плечи, считая, видимо, за великую честь быть вообще удостоенной внимания таких таинственных сил.) Вы станете тайными советниками для верховных правителей, ни кому не известными посланницами мира, призванными подавлять бунтарские настроения в самых беспокойных слоях общества. Разумеется, еще ничего не решено, и последнее слово останется за вами, но шепнете вы его только мне — такова природа наложенного на вас заклятия. Я призываю вас хорошенько подумать. Одну Наместницу я посажу в Горделик. Стелла, с твоим благородным происхождением ты сможешь пробраться куда угодно: хоть в свинарник, хоть на бал к маркграфам. Ах, не морщись так. Голубая кровь досталась тебе лишь от матери, да и та седьмая вода на киселе. Горделикская Наместница! Звучит?
Стелла завороженно слушала.
— Бастинда, — продолжала директриса. — Хоть ты и полна юношеского презрения к наследственным титулам, ты все же правнучка герцога Троппа, чей разум постепенно угасает. Однажды ты унаследуешь Кольвенский замок, эту громадину с претензией на значительность посреди Нестовой пустоши, — и сможешь стать Жевунской Наместницей. Несмотря на свой необычный цвет кожи, а может, как раз благодаря ему, ты воспитала в себе независимость суждений, неприятие авторитетов — словом, то упрямство, которое в умеренном количестве даже полезно. Оно тебе пригодится, поверь мне.
Что касается тебя, Гингема, то ты, возможно, захочешь вернуться с няней в Болтнию, туда, где выросла. Обстановка там жалкая, особенно после истребления жабоподобных туземцев, однако со временем она наладится, и кому-то придется присматривать за рубиновыми приисками. Нам нужен там свой человек. Ты ведь не рассчитываешь вращаться в высшем свете, правда? Без рук это будет затруднительно. В конце концов, разве можно танцевать без рук?
Что до Мигунея, то вряд ли нам будет нужна там Наместница, по крайней мере в обозримом будущем. По плану в этой богом забытой земле скоро вообще никого не останется.
Мадам Виллина прервалась и оглянулась.
— Я понимаю, девочки, вы молоды, и мои слова вас огорчают. Воспринимайте их не как приговор, а как редкую возможность. Спросите себя: «Какие перспективы открывает мне пусть тайная, но важная и ответственная должность?» И самое главное: «Как я смогу послужить своей стране?»
Бастинда переступила двинула коленом, задела боковой столик и уронила оттуда чашку с блюдцем.
— Вы так предсказуемы, — вздохнула мадам Виллина, глядя на осколки. — Это упрощает мою задачу. Ну, девушки, а теперь идите и подумайте о моих словах. Помните: вы связаны обетом молчания. Не пытайтесь обсуждать услышанное здесь даже между собой — от этого у вас только разболится голова и сведет желудок. Все равно вам не преодолеть мои чары. Где-нибудь в следующем семестре я позову вас к себе по одной, и вы дадите мне ответ. Ну а если вы предпочтете оставить свою страну в час нужды, — она всплеснула руками в притворном отчаянии, — что ж, на вас свет клином не сошелся.

 Отправлено: 08.02.11 19:04. Заголовок: На улице хмурилось. ..

На улице хмурилось. С севера, за серокаменными башнями, тянулись тяжелые темные тучи. Похолодало, и по дороге в трактир девушки плотно закутались в платки.
— И что, интересно, эта старая интриганка наговорила вам такого, чего я не должна была слышать? — возмущалась няня.
Девушки потупились, не ответили.
— Обсудим за столом, — сказала, наконец, Бастинда. — Поднимем бокал шампанского в память о госпоже Глючии.
— Я бы не отказалась от взбитых сливок, — сказала няня. — До чего же скупа эта Виллина! Никакого уважения к умершим!
Только теперь Стелла стала понимать, как сильны наложенные чары. И не только потому, что язык не поворачивался передать разговор с директрисой — сами слова, их смысл начинали таять в памяти. Ей что-то предложили. Предложили, так ведь? Что-то не очень честное, что-то… о государственной службе. Какие-то танцы на балах. Смех, бокал шампанского, красавец-мужчина развязывает пояс, его накрахмаленный рукав приятно щекочет ей шею, качает рубиновые сережки… Вежливость вежливостью, но лучше держать дубинку под рукой. Или, может, это было не предложение, а предсказание? Дружеское напутствие во взрослую жизнь? И слова, конечно, предназначались ей одной, остальные не слушали. Мадам Виллина говорила только с Стеллой, подтверждала ее способности. Говорила о великом будущем. Вежливость вежливостью, но лучше хороший мужик под рукой. Он вешает галстук на спинку кровати и ведет бриллиантовой запонкой по ее коже. Это какой-то сон, директриса не могла говорить про мужчин. Это все от горя. Бедная госпожа Глючия! А мадам Виллина — добрая, скромная женщина — хотела всего лишь утешить своих студенток. Конечно, потому она их и задержала, ей трудно говорить на людях. Но вот мужской язык подбирается к самому сокровенному, во рту вкус взбитых сливок…
— Держите ее, — вскрикнула Гингема. — Я не могу, я…
Они осели одновременно: Гинга на грудь няни, а Стелла — в руки подоспевшей Бастинды.
Стелла содрогнулась от отвращения, когда вместо красавца-мужчины увидела зеленое остроносое лицо, но тут же блаженная улыбка тронула ее губы.
— Спокойно, — говорила Бастинда. — Здесь не место. Держись.
Меньше всего Стелле хотелось держаться, но здесь, возле телеги с яблоками, на краю рынка, где по дешевке сбывали подпорченную рыбу, действительно было не место.
— Вот дура! — Бастинда сама говорила чужим, глухим голосом. — Держись, ну! На что тебе только голова дана? Ну же, очнись, ты мне слишком дорога.
— Уф! — выдохнула Стелла, когда подруга опустила ее на кучу соломы и приступ закончился так же внезапно, как начался. — И нечего так нервничать.
— У, девочки, — отдуваясь, сказала няня, усадив Гингему и сняв с нее башмачки. — Немудрено упасть в обморок от такой тесной обуви. Тот, кто себя бережет, носит обувь попросторнее, кожаную или деревянную.
Она помассировала Гингеме стопы. Та простонала, томно прогнулась в спине, но вскоре успокоилась и задышала ровнее.
— С возвращением в Волшебную страну, — сказала ей няня, когда она открыла глаза. — Чем это вас, интересно, накормила госпожа директор?
— Ну все, они пришли в себя, нечего рассиживаться, — поторопила Бастинда. — Нас ждут, и дождь вот-вот начнется.
В популярном у студентов трактире «Персики и почки» их друзья уже заказали столик в укромном уголке, выпили не одну кружку пива и даже прослезились. Эврик вальяжно развалился на скамье, оперевшись спиной о стену, приобняв Фьеро и положив ноги на колени Шеньшень. Кокус и Крёп о чем-то спорили, а Тиббет пел нескончаемую песню на ухо Фэнни, которая едва удерживалась от того, чтобы всадить ему в ногу вилку.
— А, вот и они! — протянул Эврик и сделал вид, будто пытается встать.
Компания оживилась: последовали новые шутки, заказали очередную порцию бутербродов, а Эврик вывалил на стол неприлично высокую горку монет и потребовал взбитых сливок на всех. Деньги творят чудеса, и вот уже на столе возвышались воздушные белые сладкие горы, от вида которых у Стеллы почему-то неприятно засосало под ложечкой. Друзья отправляли в рот полные ложки лакомства, строили из него фигурки, даже стали кидаться друг в друга, пока не появился управляющий и не попросил их покинуть трактир. Друзья нехотя подчинились. Если бы они только знали, что это их последний вечер вместе! Прошел сильный дождь, и вода шумела в канализационных трубах, а мокрые камни мостовой отражали свет уличных фонарей.
— Есть предложение, — заплетающимся языком сказал Эврик, выделывая ногами такое, будто обрел гибкость соломенного чучела. — Давайте пойдем в «Приют философа». Есть храбрецы?
— Вот еще удумал! — отозвалась не потерявшая рассудка няня.
— Я тоже хочу, — заныла Гингема, опасно покачиваясь из стороны в сторону.
— Ты даже не знаешь, что там, — хихикнул Кокус и икнул.
— Все равно, — настаивала она. — Я не хочу вас оставлять. Не хочу идти домой.
— Тише, Гинга, успокойся, — сказала Бастинда. — Это место не для нас с тобой. Пойдем домой. Стелла, пошли.
— Я еду в «Приют философа», — заявила Стелла. — И ты, — она воинственно ткнула пальцем в Бастинду, — мне не указ. Я хочу сама убедиться, правда ли то, что о нем говорят.
— Пусть остальные поступают, как им вздумается, но мы идем домой, — сказала Бастинда так твердо, что Стелла сделала к ней несколько неуверенных шагов.
— А ты, Прем? — обратилась Бастинда к юноше, на лице которого боролись противоположные чувства. — Ты ведь не хочешь идти в этот грязный притон. Так не позволяй другим навязывать тебе свои желания.
— Откуда тебе знать? — спросил Кокус. — Откуда тебе, Басти, знать, чего я хочу, если я сам пока не понял? А?
— Поехали с нами, — предложил Бастинде Фьеро. — Мы тебя очень хорошо попросим.
— Я тоже хочу! — капризно воскликнула Стелла.
— Ну-ну, не плачь, может, нас и возьмут, — успокоил ее Кокус. — В память о старой дружбе, а?
Тем временем остальные разбудили сонного извозчика и забирались к нему в коляску.
— Кокус, Стелла, Басти, айда с нами! — кричал из окна Эврик. — Неужели боитесь?
— Подумай хорошенько, — упрашивала Кокуса Бастинда.
— Я только и делаю, что думаю! — простонал он. — Когда-то ведь надо и чувствовать! Когда-то надо жить! Можно я поживу чуть-чуть в свое удовольствие? Хоть сегодня, а? Хоть я невелик ростом, но все-таки не ребенок!
— Ты будешь им, если поедешь, — возразила Бастинда. Стелла, решив, что пора действовать, вырвалась и полезла в коляску. Бастинда вцепилась ей в локоть и рывком повернула к себе.
— Не смей! — прошипела она. — Мы едем в Изумрудный город.
— Я еду с друзьями в «Приют философа».
— Да сегодня же, дура! Сегодня едем.
Няня уже вела Гингему к колледжу. Извозчик щелкнул поводьями, и коляска медленно тронулась. Стелла хотела было обругать подругу, но осеклась на полуслове.
— Что? Что ты сказала?
— Ты прекрасно слышала, и я не собираюсь повторять. Мы идем домой, складываем вещи и отчаливаем.
— Но ведь ворота будут закрыты.
— А мы через забор в саду. Едем к Гудвину, и к черту возражения.

6

Кокус не верил своей удаче: наконец-то он ехал в «Приют философа»! Лишь бы только его не вырвало в самую ответственную минуту. И лишь бы это приключение хоть частично осталось завтра в памяти, несмотря на мстительно тянущуюся к вискам головную боль.
Снаружи местечко было тихое, совсем не соответствовавшее репутации самого злачного заведения в городе. Окна на фасаде домика были целомудренно закрыты ставнями. Возле входа расхаживали две Гэориллы, распугивая хулиганов. Эврик выпрыгнул первым и стал пересчитывать друзей, пока они вываливались из коляски.
— Шеньшень, Крёп, Кокус, Тиббет, Фьеро, Фэнни, ну и я. Итого семеро. Как мы только уместились?
Он заплатил извозчику, накинув щедрых чаевых, пробормотал что-то невнятное про память о госпоже Глючии и повел притихших друзей за собой.
— Идемте, идемте, — подгонял Эврик. — Мы уже достаточно взрослые и достаточно подпитые. Нас семеро, сударь! — объявил он тени в окошке.
— Какой я вам сударь? — Тень приблизилась к стеклу и превратилась в старуху в съехавшем набок розоватом парике. Она смерила их недобрым взглядом. — Меня зовут Якуль, понял?. Что будете брать, господин хороший?
— Брать? — растерялся Эврик и потом, осмелев, воскликнул: — А все!
— Я про билет, дорогуша. Вам что: круть-верть на танцульках или трах-бабах в винных погребах?
— И то, и другое.
— С нашими правилами знакомы? Двери закрывают, от оплаченного не отказываются.
— Дайте уже нам билеты. Сами разберемся, не дураки.
— Да уж, вы никогда не дураки, — проворчала старуха. — Держите и ступайте с богом. Или к богу. — Она выпрямилась и важно, с напускным благочестием произнесла: — Входите, и да раскроются пред вами райские врата!
Дверь распахнулась, и друзья спустились по узким каменным ступенькам. Внизу гном в багряном плаще проверил их билеты.
— Откуда вы, молодежь? Из пригорода?
— Из университета, — сказал Эврик.
— Ишь ты! И все такие разные. Вот ваши билеты — семь бубен. Видите: семь бубновых знаков здесь, здесь и здесь. Пойте, танцуйте, веселитесь. Выпивка бесплатная, девочки красивые. Примерно раз в час я закрываю входную дверь и открываю вот эту, — он показал на массивную дубовую дверь, запертую на два крепких засова, — и вы либо заходите туда все вместе, либо не заходите вовсе. Таковы наши правила.
Друзья прошли в зал. Певичка на сцене пародировала известную песню «Что такое мы без Озмы?» и ласкала себя разноцветным боа. Несколько водяных — настоящих водяных! — бренчали аккомпанемент. Кокус никогда еще не встречался с этим народом, хотя знал о целом озерном племени неподалеку от Закамышья.
— Какие чудные, — пробормотал он, приглядываясь к ним. Они походили на мартышек, только лысых, без внешних признаков пола, и голых, если не считать красных шапочек. «Смотри-ка, Басти, не твои ли это детки?» — хотел сказать он, но, обернувшись, вспомнил, что Бастинда с ними не поехала и Стелла тоже. Черт!
Друзья присоединились к танцующим. В первый раз Кокус видел такую разношерстную публику. Здесь были люди, Зывери, гномы, эльфы и даже несколько механических существ неясной принадлежности. Взад-вперед сновали крепкие белокурые юноши с полными подносами кислого, зато бесплатного тыквенного вина, к которому друзья не преминули приложиться.
— Слушай, может, нам хватит? — через какое-то время сказала Кокусу Фэнни. — Вон посмотри на ту бабуиншу: совсем уже из платья вылезла. Еще немного — и мы будем такими же. Может, пойдем отсюда?
— Думаешь? — спросил Кокус с плохо скрываемой радостью. Ура, вот и выход! Ему тоже становилось тут не по себе. — Я бы, конечно, еще потанцевал, но если тебе не нравится… Пойдем скажем Эврику. Вон он, клеится к Шеньшень.
Но не успели они добраться до него, как водяные издали истошный вопль, а певичка, призывно качнув бедрами, объявила:
— Дамы и господа! Вы слышите брачный зов. На зов приглашаются… — Она бросила взгляд на бумажку. — Пятерка треф, тройка треф, шестерка червей, семерка бубен и — ах, какая прелесть! — двойка пик, молодожены! Проходите, дамолюбы и господруги, к воротам вечного блаженства. Там мы вами и займемся, еще как займемся!
— Эврик, пойдем отсюда! — попросил Кокус, но к ним, уже заперев входную дверь, ковыляла старуха Якуль из билетной кассы. Она хорошо помнила, кому какие карты достались.
— Проходите, проходите, кого назвали, — шамкала она беззубым ртом. — Не задерживайтесь. Веселей, ребятки, вы не на похоронах.
«Похороны, — подумал Кокус, пытаясь воскресить в памяти образ доброй и заботливой госпожи Глючии. — А ведь были и похороны».
Время отступать — если оно когда-то было — уже прошло. Избранников провели через распахнутые дубовые двери по спускающемуся коридору мимо обитых красным и синим бархатом стен на звуки задорной плясовой. Приторно-сладкий запах курящихся листьев тимма приятно щекотал нос. Процессию возглавляла Якуль; за ней, раздираемые любопытством и похотью, шли двадцать три избранника, а в хвосте шагал гном. Кокус осмотрелся, впитывая впечатления, насколько позволял одурманенный мозг. Вот Тиигр в высоких сапогах и коротком плаще вышагивал на задних лапах. Парочка богачей с молодыми дамами: все в черных масках — то ли для остроты ощущений, то ли чтоб избежать возможного шантажа. Группа мужчин, с виду заезжих торговцев, две зубастые тетеньки, увешанные бижутерией. Молодоженами оказались двое марранов, глазевших по сторонам разинув рты. Кокус надеялся, что хоть сам выглядит поприличнее. Из его друзей только Эврик и Шеньшень сгорали от нетерпения и еще Фьеро, который, похоже, даже не понял, что их ждет. Остальным было не по себе.
Они вышли к сумеречной арене, вокруг которой поднимались шесть трибун. Потолка не было видно: он терялся в густой темноте. Тускло мерцали свечи, через щели в стене глухо звучала музыка, усиливая ощущение нереальности происходящего. Арену закрывали черные занавески, а трибуны были разделены деревянными решетками со вставленными в них зеркалами. Друзей разделили, рассадили по разным трибунам. Чем-то запахло — неужели ладаном? От этого запаха в Кокусе что-то треснуло, будто скорлупа, освобождая нежную, слабую и сокровенную душу.
Кокус понимал все меньше и меньше, но это его уже не заботило. И чего только он боялся? Рядом с ним, даже слишком рядом, сидел мужчина в черной маске, Тиигр, чье жаркое хищное дыхание грело Кокусу шею, и прелестная институтка (возможно, та самая молодая марранская жена). Что-то произошло с трибуной. То ли она наклонилась вперед, то ли это они тянулись к арене и пожирали глазами полузакрытое капище плотской страсти. Кокус расстегнул воротник, потом ремень. Нарастающий голод душил его и распирал чресла. Музыка дудок и свистков замедлялась. Или это так обострились его ощущения и ускорилась работа сознания?
На сцену вышел гном, теперь уже в темном плаще. Оттуда он мог оглядывать всех; зрителям же соседние трибуны были невидны. Гном вызвал с одной трибуны женщину, с другой — юношу (неужели Тиббета?), а с той трибуны, где сидел Кокус, — Тиигра. Досадуя, что выбрали не его, Кокус наблюдал, как гном подносил дымящуюся чашу к носу каждого избранника и помогал им скинуть одежду. На сцене появились наручники, поднос с ароматическими маслами и ларец, содержимое которого скрывала темнота. Гном завязал участникам представления глаза. Тиигр опустился на четыре лапы, тряс головой и тихо рычал, не то от нетерпения, не то от испуга. Почти бесчувственного Тиббета (это действительно был он) уложили на спину, подвели к нему Тиигра и связали запястья и лодыжки на звериной спине так, что Тиббет повис у него под брюхом, как свиная туша на шесте.
Женщину усадили в глубокое кресло, формой похожее на огромную наклоненную чашу, и гном умастил благовониями ее интимные места. Потом он указал на Тиббета, который начал ерзать и постанывать под Тиигром.
— Пусть икс — это Безымянный Бог, — провозгласил гном и ткнул пальцем Тиббету в ребра.
Он извлек из ларца плетку и хлестнул Тиигра по боку. Тот дернулся вперед и уткнулся мордой в ноги женщины.
— А игрек — Дракон времени, затаившийся в пещере, — продолжал гном и снова хлестнул Тиигра.
Дальше он занялся женщиной. Смоченной в масле рукой он провел по ее груди, по набухшим соскам, привязал ее к креслу, но не слишком сильно, и дал в руки плетку, чтобы она могла подгонять Тигра.
— А зет пусть будет Кембрийской ведьмой. Посмотрим, появится ли она здесь.
Зрители неистовствовали, будто сами участвовали в действе. Острый плотский запах неведомого заставлял их рвать на себе пуговицы, кусать губы и тянуться ближе, ближе…
— Таковы переменные нашего уравнения, — заключил гном, и зал погрузился во мрак. — Начнем же истинное познание!

7

Магнаты из Шиза, с самого начала опасаясь растущего могущества Гудвина, решили не прокладывать железную дорогу в Изумрудный город, как намеревались когда-то. Поэтому путь от Шиза до столицы занимал не меньше трех дней — и то по хорошей погоде и для богатых, у которых хватало денег менять лошадей на каждой станции. Стелле с Бастиндой потребовалось больше недели — холодной, пасмурной недели под осенними ветрами, срывавшими сухие листья со стонущих деревьев.
Как и другие пассажиры третьего класса, девушки ночевали в дешевых комнатках над кухней и жались друг к другу на одной жесткой постели ради тепла, спокойствия и, как убеждала себя Стелла, безопасности. С сеновала доносились чьи-то приглушенные голоса, перемежаемые взрывами смеха; кухарки внизу громыхали посудой. От всех этих звуков Стелла вздрагивала, как от кошмарного сна, и крепче прижималась к Бастинде. Та и вовсе не смыкала глаз по ночам, а отсыпалась днем, в тряском дилижансе, положив голову подруге на плечо. Земля за окном становилась все пустыннее, деревья съеживались, словно берегли силы.
Постепенно песчаные пустоши сменились деревенскими пейзажами. Появились вытоптанные луга с тощими, печально мычашими коровенками, показались голые деревенские дворы. Хмурая крестьянка, преждевременно состаренная горем и обидой на бесполезное небо, проводила дилижанс глазами, в которых читалось одно желание: быть хоть на краю света, лишь бы не на этом гиблом клочке земли.
Дальше пошли заброшенные мельницы, заколоченные амбары — и вдруг, посреди всеобщего запустения, вырос Изумрудный город — величественный, хвастливо заслоняющий горизонт, немыслимый, будто мираж посреди безжизненных Центральных земель. Стелла невзлюбила его с первого взгляда. Выскочка, а не город. Видимо, в ней заговорила древняя Горделикская кровь. Что ж, тем лучше.
Когда дилижанс въехал в город через Северные ворота, жизнь вокруг снова заиграла. Даже оживленнее, чем в Шизе. Изумрудный город был солиднее и серьезнее Шиза и, казалось, хотел своим примером доказать, что построен не для веселья, а скорее для гордости и самолюбования. Это чувствовалось и в ширине дорог, и в размерах улиц, парков и площадей, и в архитектуре зданий.
— Сколько пышности и помпезности — какое ребячество, — пробормотала Стелла. — Кем они только себя воображают?
Бастинда, побывавшая здесь по пути из Болтнии, не отвлекалась на градоустройство, а с интересом разглядывала сновавших туда-сюда горожан.
— Смотри, ни одного Зыверя, — сказала она Стелле. — Нигде. Может, они ушли в подполье?
— В подполье? — В воображении Стеллы возникли картины из старинных преданий о подземных королях, рудокопах из рудников Пещеры и спящем в глубоком подземелье Драконе времени, чей сон сотворил Волшебную страну.
— Ну, спрятались, — нетерпеливо пояснила Бастинда. — Смотри, сколько нищих. Кто они, интересно? Разоренные крестьяне? Несчастные голодающие? Или просто… отбросы общества? Только глянь на них. Болтуны, у которых отродясь ничего не было, — и то лучше, чем эти… эти…
В стороны от широкой дороги, по которой они ехали, расходились улочки, где под жестяными и картонными навесами ютились нищие. Среди маленьких копошащихся фигурок было много детворы, но попадались и приземистые жевуны, и гномы, и даже горделики, сгорбленные от голода и горя. Дилижанс сбавил ход, и многолюдная толпа обрела лица. Вот у стены молодой, но уже беззубый марран с отрезанными по колено ногами просит подаяния. А там Болтунья («Смотри!» — воскликнула Бастинда и схватила Стеллу за руку), краснощекая, смуглая, в платке, сует крохотное яблочко своему малышу. Три размалеванные девахи. Ватага визжащих детей жмется к торговцу, чтобы обчистить его карманы. Лоточники с тележками. Лавочники, чьи товары надежно спрятаны за железными решетками. И повсюду полицейские со шпагами и дубинками.
Заплатив извозчику, Стелла и Бастинда направились к дворцу, возвышавшемуся башнями и куполами, широкими колоннами из зеленого мрамора и ставнями из синего агата. Там, посреди этого великолепия, под широкой золоченой крышей, сверкавшей в закатном свете, находился Тронный зал.

 Отправлено: 08.02.11 19:04. Заголовок: Целых пять дней пона..

Целых пять дней понадобилось на то, чтобы пробиться через полчища охранников и секретарей. Не один час ждали они минутной встречи с распорядителем аудиенций. Раздраженная до крайности, Бастинда сказала ему сквозь зубы, что они от мадам Виллины.
— Завтра в одиннадцать, — мигом решил распорядитель. — Между послом в Икси и настоятельницей Женского ордена духовного насыщения. Форма одежды вечерняя.
И сунул им памятку с требованиями к наряду, которую они, за неимением лучших платьев, отправили в мусорное ведро.
На следующий день, в три вместо одиннадцати, из Тронного зала вышел расстроенный посол. Стелла в восьмидесятый раз поправила поникшие перья дорожной шляпы и вздохнула.
— Только чур, говорить будешь ты, — сказала она.
Бастинда кивнула. Она выглядела усталой, но полной железной решимости. В дверях приемной показался распорядитель.
— У вас четыре минуты, — сказал он. — Не приближайтесь, пока не прикажут. Не заговаривайте, пока к вам не обратятся. Отвечайте только то, о чем спросят. Обращаться к великому Гудвину будете «ваше величество».
— То есть по-королевски? — фыркнула Бастинда. — Разве королей не…
Стелла пихнула ее локтем. Совсем ничего не соображает, ей-богу. Неужели они для того тащились в такую даль, чтобы теперь из-за какой-то мелочи им дали от ворот поворот. К счастью, распорядитель не обратил внимания на слова Бастинды. Он провел девушек к высоким резным дверям, украшенным загадочными знаками, и предупредил:
— Великий Гудвин сегодня не в духе: ему доложили о беспорядках в Мигунии. Я бы на вашем месте готовился к худшему.
Два рослых гвардейца растворили двери, и девушки вошли в Тронный зал. Они ожидали увидеть перед собой престол, но вместо этого оказались в пустой, слегка вытянутой влево комнате, в конце которой, под аркой, был переход в другую комнату, вытянутую уже вправо, оттуда — в следующую, опять вытянутую влево, и в следующую, снова вправо. Казалось, комнаты эти были зеркальными отражениями друг друга, разве что каждая следующая была чуть поменьше предыдущей, а повороты вправо были круче, чем влево. Комнаты закручивались вокруг невидимого стержня. «Как будто мы движемся по раковине улитки», — думала Стелла, вспоминая уроки биологии. Они прошли через восемь или десять таких зал, прежде чем оказались в высоком круглом помещении, тускло освещенном свечами на старинных узорчатых канделябрах. В центре на помосте стоял трон из зеленого мрамора. Повсюду — на полу, потолке, стенах и самом троне — поблескивали бесчисленные изумруды. Трон пустовал.
— Вышел, — сказала Бастинда. — В туалет, наверное. Подождем.
Они стояли у входа в последний зал, не решаясь без приглашения пройти дальше.
— Надеюсь, это не входит в наши четыре минуты, — сказала Стелла. — Мы только добирались минуты две.
— Тс-с! — Бастинда прижала палец к губам.
Стелла послушно притихла. Казалось, ничего не изменилось в зале, но Бастинда насторожилась, как охотничья собака, почуявшая дичь: шея вытянута, ноздри раздуваются, глаза горят.
— Что такое? — не выдержала Стелла.
— Тише! Слышишь звук?
Какой еще звук? Разве что свечи чуть потрескивают? Или это шуршит шелк? К ним идет Гудвин, но откуда? А ведь действительно звук: шорох или даже шипение, как будто где-то в соседней комнате ветчина шкварчит на сковородке.
Неожиданный порыв ветра от трона всколыхнул пламя свечей. На помост закапали крупные капли дождя. Грянул гром — декоративный комнатный раскат, напоминавший скорее грохот кухонной утвари. На троне заплясали огни, которые Стелла приняла сначала за молнию, пока не разглядела, что это светящиеся кости, соединенные в человеческий скелет. Грудная клетка скелета распахнулась на две половинки — две чудовищные костлявые ладони, — и среди бури раздался голос, шедший не из головы, а из самой середины светящегося существа, оттуда, где у человека находилось бы сердце.
— Я Гудвин, Великий и Ужасный! — пророкотало светящееся существо, заглушая гром. — Кто вы и зачем пришли ко мне?
Стелла покосилась на Бастинду и пихнула ее: мол, начинай. Но та оцепенела от ужаса. Ах да, конечно, у нее же бзик с дождями.
— Кто-о-о-о вы-ы-ы?! — прогремел скелет.
— Басти! — шикнула Стелла.
Бесполезно.
— Ах ты ничтожество! — выдохнула Стелла. — Столько говорила, а сама… — И уже обращаясь к Гудвину: — Если позволите, ваше величество, я Стелла Ардуэнская из Фроттики, а это Бастинда Тропп из Нестовой пустоши.
— А если не позволю? — осведомился Гудвин.
— Какое ребячество, честное слово, — вполголоса пробормотала Стелла и снова пихнула подругу. — Ну же, просыпайся, я не смогу объяснить, зачем мы сюда пришли.
Насмешка Гудвина, казалось, вывела Бастинду из ступора. Крепко вцепившись в руку Стеллы, она сказала:
— Мы учимся в Шизском университете, в колледже Крейг-холл, которым руководит мадам Виллина. Мы привезли с собой крайне важные сведения.
— Правда? — удивилась Стелла. — Спасибо, что хоть сейчас сказала.
Дождь приутих.
— А, мадам Виллина, загадочнейшая из женщин, — промолвил Гудвин. — Так это она вас послала?
— Нет, ваше величество, — ответила Бастинда. — Мы приехали по собственному желанию. Не мне обсуждать с вами слухи — они всегда ненадежны, но…
— Напротив, слухи поучительны, — перебил ее Гудвин. — Они подсказывают, куда ветер дует. — Порыв ветра дунул к девушкам, и Бастинда отскочила назад, чтобы ее не забрызгало дождем. — Ну, рассказывайте ваши слухи. Я слушаю.
— Нет, — повторила Бастинда. — Мы прибыли с более важной целью.
— Что ты несешь? — ужаснулась Стелла. — Хочешь, чтобы нас бросили в тюрьму?
— Откуда вам знать, что важно, а что нет? — проревел Гудвин.
— Мне на то голова дана, — бросила Бастинда. — Вы не звали нас сюда для того, чтобы мы сплетничали. Мы прибыли со своей программой.
— Откуда тебе знать, что я вас не звал? Действительно, откуда? Особенно после разговора с Виллиной.
— Полегче, — шепнула Стелла. — Ты выводишь его из себя.
— Подумаешь! — фыркнула Бастинда. — Он меня уже вывел. — И, повысив голос, продолжала: — Мы приехали сообщить об убийстве великого ученого и мыслителя, ваше величество! О его важнейших открытиях и о том, как их замалчивают. Мы уповаем на справедливость, как, без сомнения, и вы. На то, что выводы профессора Дилламонда убедят вас пересмотреть свои недавние законы о правах Зыверей…
— Дилламонд? — презрительно перебил ее Волшебник. — И ради этого вы приехали?
— Мы приехали говорить о целом Зыверином народе, который планомерно лишают их…
— Я знаю о профессоре Дилламонде и о его работе, — фыркнул Гудвин. — Беспорядочно, бессистемно, бездоказательно. Другого и нельзя было ожидать от ученого козла. Эмпиризм и шарлатанство без вразумительных объяснений. Скулеж, галдеж и… гм… ничего оригинального. Не наука, а сплошное политиканство. Вас, возможно, заразил его азарт? Его животная страсть? — Скелет оживленно подпрыгнул или, может, содрогнулся от отвращения. — Я наслышан о взглядах и так называемых открытиях профессора, но ничего не знаю ни о каком убийстве. Не знаю и не хочу знать.
— Я не привыкла к беспредметным спорам, — заявила Бастинда и вынула из рукава свернутую трубочкой стопку бумаг. — Это не пропаганда, ваше величество, а тщательно разработанная «Теория о зачатках сознания», как назвал ее профессор Дилламонд. Вы поразитесь его заключениям. Ни один добродетельный правитель не должен закрывать глаза на вытекающие…
— Мне лестно слышать, что ты считаешь меня добродетельным, — пророкотал Гудвин. — Можешь оставить свои бумаги там, где стоишь. Если, конечно, не предпочитаешь передать мне их из рук в руки. — Скелет раскрыл объятия. — Моя птичка.
Бастинда положила бумаги на пол.
— Хорошо, ваше величество, — хрипло сказала она. — Я пока буду считать вас добродетельным, иначе мне придется присоединиться к армии ваших противников.
— Да чтоб тебя! — выругалась Стелла сквозь зубы и громче добавила: — Это относится только к ней, ваше величество, я здесь совершенно ни при чем.
— Прошу вас, — сказала Бастинда, и голос ее дрогнул (Стелла вдруг поняла, что впервые слышит в тоне Бастинды умоляющие нотки). — Страдания Зыверей невыносимы. Я говорю даже не об убийстве профессора Дилламонда. Все эти ущемления в правах, насильственное вытеснение Зыверей из городов, низведение их до уровня бессловесного скота. Если бы вы покинули свой дворец, то сразу бы увидели всю тяжесть их положения. Поговаривают… опасаются, как бы не начались убийства и каннибализм. То, что происходит, безнравственно…
— Хватит! Я перестаю слушать, когда мне говорят о нравственности. В устах молодых это смешно, в устах стариков — скучно, в устах же людей средних лет — по меньшей мере цинично.
— Но как иначе объяснить вам, что происходящее сейчас неправильно?
— Попробуй слово «непонятно», зеленая моя, и успокойся. Не дело девушки-студентки, да и вообще рядового гражданина, решать, что правильно, а что нет. На то есть мы, повелители.
— Если бы я, как вы предлагаете, не рассуждала, что бы помешало мне убить вас?
— Убить? Как убить? — забеспокоилась Стелла. — Я не умею убивать, я никогда не стала бы никого… Ой-ой-ой. Я лучше пойду, ваше величество.
— Стойте! — прогремел Гудвин. — Хочу вас кое о чем спросить.
Они замерли. Шли минуты. Скелет задумчиво перебирал пальцами по ребрам, играя на них, как на арфе, щелкал костями. Потом он засунул руку в рот, вырвал пригоршню светящихся зубов, пожонглировал ими и с силой бросил об пол, где они взорвались разноцветными огнями. Дождь все лил, и струйки воды стекали через канализационную решетку.
— Мадам Виллина, — наконец произнес Волшебник. — Провокаторша, сплетница, директор, учитель, исповедник и задушевная подруга для своих питомиц. Скажите, зачем она вас послала?
— Я же говорила, мадам тут ни при чем, — гордо ответила Бастинда.
— Да знаешь ли ты, девчонка, что значит слово «пешка»? — взвизгнул Гудвин.
— А знаете ли вы, что значит сила воли? — парировала та.
Стелла зажмурилась, представив, что Волшебник вот-вот их испепелит, но он только рассмеялся.
— Так что Виллине от вас надо?
Стелла решила, что пора вмешаться.
— Чтобы мы получили достойное образование. Несмотря на свои причуды, она очень хороший директор. Это ведь такая сложная работа.
Бастинда искоса бросила на подругу подозрительный взгляд.
— Она вас уже посвятила?
Стелла не поняла вопроса.
— Мы еще на втором курсе, — на всякий случай уточнила она. — Только начали специализироваться. Я — в магии, Бастинда — в биологии.
— Понятно, — задумчиво протянул Гудвин. — И что вы собираетесь делать, когда в следующем году выпуститесь из университета?
— Я, наверное, вернусь во Фроттику и выйду замуж, — сказала Стелла.
— А ты?
Бастинда молчала.
Скелет отвернулся, вырвал бедренные кости забарабанил ими по трону.
— Ну, это уже просто смешно! — не выдержала Бастинда. — Сейчас он совсем развалится. — Она шагнула вперед. — Ваше величество, пока у нас еще есть время…
Скелет обернулся. Череп его горел настоящим огнем, несмотря на все усиливающийся дождь.
— Я скажу вам свое последнее слово, — простонал он, как будто от боли. — Но прежде напомню отрывок из «Гуррикапеи», древнейшего героического эпоса о нашей стране.
Девушки притихли. Скелет важно начал:

Важно, как льдина, качаясь, — Кембрийская ведьма
Трет небосвод, так что хлещут кровавые струи.
Солнце снимает с небес и горячим его пожирает.
Месяц младой опускает в дорожную сумку,
А вынимает дородною полной луною.
Так шаг за шагом меняет она мирозданье,
Хоть и не видят людские глаза перемены.

— Смотрите, кому служите! — заключил Волшебник и с ослепительной вспышкой исчез. Погасли последние свечи, забулькала по трубам вода. Девушкам оставалось только вернуться тем же путем, каким они пришли.

* * *

Стелла заняла лучшее место в дилижансе до Шиза и бдительно охраняла соседнее.
— Занято, здесь сидит моя сестра, — говорила она уже третьему пассажиру.
«Подумать только! — удивлялась себе Стелла. — Прошел какой-то год, а я не только не презираю зеленушку, но готова назвать ее своей сестрой. Как все-таки меняет человека университетская жизнь! Я, наверное, единственная на все Пертские холмы видела Гудвина. Пусть с чужой подачи, не по собственной инициативе — не важно! Главное, видела. И осталась жива… Вот только мы мало чего добились».
Наконец показалась Бастинда, как обычно закутанная в плащ с глубоким капюшоном. Она протиснулась сквозь толпу и заглянула в дверь дилижанса, которую открыла для нее Стелла.
— Наконец-то! — воскликнула Стелла. — Я уж боялась, что ты опоздаешь. Извозчик вот-вот тронет. Ты раздобыла что-нибудь на обед?
Бастинда кинула ей на колени пару апельсинов, кусок заплесневелого сыра и ломоть черствого хлеба.
— Этого тебе должно хватить до вечерней остановки.
— Что значит мне ? А себе ты нашла еду получше?
— Скорее похуже, но ничего не поделать. Я пришла попрощаться — я не еду с тобой в Крейг-холл. Найду другое место для обучения. Ноги моей больше не будет в этой… Виллининой лавочке.
— Да что ты говоришь?! — всплеснула руками Стелла. — Как же я тебя отпущу? Твоя няня меня живьем съест. Гинга погибнет, а Виллина… Басти, одумайся!
— Скажи им, что я тебя похитила, а здесь отпустила. Они поверят. — Бастинда стояла на ступеньке экипажа, не садясь внутрь, но и не спрыгивая. Пожилая марранка, смекнув, что удобное место рядом с Стеллой освободилось, быстренько туда пересела. — Передай им, что искать меня бесполезно. Я ухожу.
— Куда? Обратно в Болтнию?
— Так я тебе и сказала! Хотя не буду врать: я пока и сама не знаю. Потом решу.
— Басти, садись в дилижанс, не дури, — вскричала Стелла. Извозчик уже взялся за поводья.
— Все будет хорошо, — сказала Бастинда. — Ты теперь опытная путешественница, а обратная дорога всегда легче. Держись! — Она поцеловала подругу и соскочила со ступеньки.
Извозчик щелкнул поводьями. Стелла высунулась из экипажа, провожая глазами Бастинду. Невероятно, как быстро зеленая девушка растворилась в толпе. Или это глупые слезы застилали Стелле взор? Бастинда уж точно не плакала. Потому, видно, и не обернулась: не захотела показать сухие глаза. Но Стелле все равно было больно.

 Отправлено: 08.02.11 19:24. Заголовок: саль ты переделала М..

саль ты переделала Магвайера под Волкова?! Я бы сказал что не тлохо, еслиб не интимные места.

 Отправлено: 08.02.11 19:36. Заголовок: Я их не касался. Пра..

Я их не касался. Правда чуть-чуть смягчал формулировки.

 Отправлено: 08.02.11 19:44. Заголовок: Часть третья ИЗУМРУД..

Часть третья
ИЗУМРУДНЫЙ ГОРОД

Душным летним вечером, почти через три года после окончания университета, Фьеро, убивавший время перед встречей в опере, зашел в храмик на площади Святой Стеллы. Не то чтобы Фьеро увлекался унимом — просто за свои студенческие годы он научился ценить фрески, которыми были расписаны старые святилища. Здесь он надеялся найти изображение святой Стеллы. Он не видел Стеллу с самого ее выпуска — а выпустилась она на год раньше него — и решил, что вряд ли будет большим кощунством поставить свечку перед портретом святой, а самому повспоминать о ее земной тезке.
Служба как раз заканчивалась, и из храма медленно заструилась вереница восприимчивых мальчиков и их старых бабушек в черных платках. Фьеро подождал, пока арфистка завершила мелодию, и обратился к ней:
— Простите за беспокойство. Я здесь проездом. (Ну да — чем же еще объяснить бронзовую кожу?) Думал, сам найду план храма, но что-то его нигде не видно. Вы не подскажете, есть ли у вас фреска святой Стеллы?
— Если ее не заклеили портретами великого Гудвина, то считайте, что вам повезло, — мрачно отозвалась арфистка. — Я и сама не здешняя; так, захожу сюда иногда, но если не ошибаюсь, вон в том конце когда-то был придел святой Стеллы. Попробуйте поискать там.
Фьеро нашел его — крохотный, темный, едва освещенный полоской солнечного света из узенького окошка и тусклым светильником, коптящим перед слегка перекошенным ликом святой. Фреска, увы, оказалась не древней, хотя и была уже основательно подпорчена водой. Он напряг память, но не смог вспомнить ни приписываемых святой чудес, ни какую мученическую смерть она приняла ради очищения собственной души и вдохновения своих почитателей.
Здесь сидела только одна богомолка, и Фьеро хотел было идти дальше, когда вдруг узнал знакомые черты.
— Бастинда! — воскликнул он.
Она медленно повернула голову, из-за чего платок с собранных на затылке волос упал на плечи, и моргнула. Может, когда он прервал ее молитву (странно, Фьеро не помнил, чтобы Бастинда была верующей), девушка не узнала его?
— Бастинда, это Фьеро, не узнаешь? — сказал он и шагнул внутрь, загораживая ей выход, а себе свет. Зеленое лицо скрылось в полумраке. Не веря своим ушам, Фьеро услышал сухой настороженный голос:
— Прошу прощения, сударь. Мы разве знакомы?
— Басти, да это же я, Фьеро, мы вместе учились в университете. Дорогая моя Басти, какими судьбами?
— Сударь, — сказала девушка, несомненно, Бастиндиным голосом. — Вы с кем-то меня спутали.
— Да нет же, Бастинда, правнучка герцога Троппа, если я правильно помню твою родословную, ни с кем я тебя не путал. Я Фьеро из Арджики, и ты меня помнишь, ты не могла меня забыть. Мы еще вместе ходили на лекции по биологии к профессору Джюсу.
— Вы ошибаетесь, сударь. — В голосе девушки послышались знакомые нотки: ну вылитая Бастинда. — И если не возражаете, я бы хотела остаться наедине с Господом.
Она подняла платок на голову, почти полностью закрыв лицо. Выглядывал только знакомый острый подбородок, убеждая Фьеро, что даже в тусклом свете он не обознался.
— Хорошенькие штучки! — воскликнул он. — Басти! Госпожа Бастинда, если тебе так больше нравится! Ты чего выделываешься? Я же вижу, что это ты, тебя ни с кем не спутаешь. Что это за игры?
Девушка сосредоточенно перебирала четки, давая понять, что разговор окончен.
— Я не собираюсь уходить, — заявил Фьеро.
— Вы мешаете мне молиться, сударь, — тихо сказала она. — Хотите, чтобы я позвала сторожа?
— Я подожду снаружи. Сколько тебе нужно времени для молитвы? Полчаса? Час? Я подожду.
— Тогда встретимся через час на той стороне улицы на скамейке возле фонтана. Я готова поговорить с вами минут пять, не больше, и доказать, что вы допустили ошибку. Не слишком страшную, но начинающую меня раздражать.
— Прости, что помешал. Увидимся через час… Бастинда. Оставив последнее слово за собой, он вышел из придела, но вместо того чтобы идти к фонтану, вернулся к арфистке.
— Скажите, есть ли из храма другой выход, помимо главного? — спросил Фьеро, пока она перебирала струны.
Арфистка кивком указала направление.
— Вон та боковая дверь ведет к монастырю. В сам монастырь проход закрыт, но можно выйти на храмовый двор и оттуда на дорогу.
Фьеро отошел и притаился в тени за одной из колонн. Минут через сорок в храм вошла фигура в плаще и, опираясь на палку, проковыляла в придел святой Стеллы. Там она долго не задержалась и захромала прочь настолько быстро, насколько позволяли старческие суставы.
Фьеро опустил деньги в храмовую кружку: банкноту, чтобы не звякнуть монетой (среди городской бедноты его богатство требовало таких пожертвований хотя бы для успокоения совести), и вышел через боковую дверь на храмовый двор. В дальнем конце двора о чем-то оживленно беседовали древние старушки. Фьеро попытался представить себе Бастинду монашкой — монтией, как звали себя эти служительницы Безымянного Бога, устраивающие общины в самых неожиданных местах. Судя по самозабвенно щебечущим старушкам, обет молчания здесь не практиковался или просто снимался под старость. Нет, Фьеро решительно отмел возникший образ. Не могла же Бастинда настолько измениться за пять лет.
Он вышел на улицу через заднюю калитку и спрятался в тени деревьев. Прошло несколько минут, и оттуда же, как Фьеро и предполагал, вышмыгнула Бастинда. Итак, она решительно не хотела его видеть, но почему? Последний раз они виделись в день похорон госпожи Глючии — Фьеро хорошо помнил шумные поминки в трактире. Он тогда увязался с друзьями в скандально известный «Приют философа», а Бастинда в ту ночь не пойми зачем сбежала в Изумрудный город, да так и не вернулась. Поговаривали, ее прадед, герцог Тропп, рассылал сыщиков и в столицу, и в Шиз, и еще бог знает куда, но девушку так и не нашли. От самой Бастинды за все это время не было ни единой весточки. Гингема поначалу убивалась, потом успокоилась, затаив на сестру глубокую обиду, и еще больше погрузилась в религию — настолько, что прежние друзья стали избегать ее.
Завтра придется просить прошения у партнера за сорванную встречу в опере, но сегодня Фьеро не отступит, пока не выяснит, что происходит. Солнце клонилось к закату. Бастинда спешила по улицам, то и дело оглядываясь через плечо. Надо было отдать ей должное: действовала она умело. Она все время поворачивала навстречу летнему солнцу, которое слепило глаза возможным преследователям. Ей и невдомек было, что Фьеро годами выслеживал добычу ровно в таких же условиях — во всей Волшебной стране так не проклинают солнце, как в Тысячелетних степях. Охота научила его щуриться, видеть краем глаза, следовать в том же направлении, что и невидимая жертва, а когда нужно — мигом нырять в траву и прислушиваться: вспорхнет ли птица, хрустнет ли ветка, изменится ли запах. Бастинда не могла сбить его со следа, она даже не догадывалась, что Фьеро идет по пятам.
Так они прошли почти полгорода, из делового центра в бедный складской район, где ютилась городская голь. Бастинда остановилась недалеко от солдатских казарм, у боковой двери заколоченного амбара, и выудила из кармана ключ. Пока она ковырялась с замком, Фьеро приблизился.
— Тинда, — позвал он негромким голосом.
Девушка обернулась. Уже поворачиваясь, она спохватилась и попыталась скрыть удивление на лице, но было поздно. Она откликнулась на свое имя. Лишнее доказательство для Фьеро. Бастинда не успела захлопнуть тяжелую дверь, он уже подставил ногу.
— У тебя что, неприятности? — прокричал он через дверь.
— Оставь меня, пожалуйста, в покое.
— Нет, я ведь чувствую, что у тебя неприятности. Пусти!
— Это у тебя неприятности! Не вмешивайся!
Эти слова развеяли последние сомнения. Ну, точно Бастинда. Фьеро приналег плечом на дверь.
— Ты из меня какого-то разбойника делаешь, — прокряхтел он. — Я ведь не грабить тебя пришел и не убивать. Просто хочу поговорить.
Дверь вдруг поддалась, и Фьеро, как неумелый клоун, растянулся перед лестницей.
— Что стало с твоими ловкостью и изяществом? — рассмеялась Бастинда. — Болеешь чем? Или, может, специализировался в Шизе на неуклюжести?
— Сама делаешь из меня медведя, а потом удивляешься, — проворчал Фьеро, поднимаясь. — Погоди, будут тебе и ловкость, и изящество.
— Нет, Шиз положительно тебя испортил, — покачала головой девушка. — Где тот наивный дикарь, горячий, будто из печки?
— Ты тоже хорошо выглядишь, — обиженно сказал Фьеро. — Ну что, мы так и будем тут торчать или найдем место поудобнее?
Бастинда нехотя двинулась вверх по лестнице, усыпанной соломой и мышиным пометом. Сквозь пыльные окна сочился мутный вечерний свет. На лестничной площадке сидел белый кот и презрительно, как это свойственно их природе, взирал на людей.
— Малки, Малки, кис-кис-кис, — позвала Бастинда, и кот удостоил ее честью прошествовать за ней к узкой двери в самом верху лестницы.
— Твой напарник? — спросил Фьеро.
— Хо! А я тогда, по-твоему, кто с такими напарниками? Ведьма? А хотя… Иди сюда. Малки, на молочка.
Они вошли в просторное помещение, отдаленно напоминающее жилье. Когда-то здесь был склад: через заколоченные теперь двойные двери в стене раньше поднимали и спускали мешки с зерном. Из единственного треснутого окна под потолком падал солнечный свет. Фьеро осмотрелся. Пол изгажен голубями и усыпан перьями. Ящики составлены в круг вместо стульев. На полу скатан матрас. На стенах кости и зубы различных животных, даже коготь дронта — то ли амулеты, то ли украшения. Неожиданно приличный ивовый стол на трех изогнутых ножках, оканчивающихся вырезанными оленьими копытцами. Несколько металлических тарелок, красных в белый горошек, завернутая в тряпки еда, стопка книг у матраса, кошачья игрушка на веревочке. В довершение картины — огромный буйволиный череп на стене, из середины которого торчал букет бледно-малиновых роз. «Будто брызнувший во все стороны мозг», — подумал Фьеро, вспомнив институтские убеждения Бастинды. Ниже висел потрескавшийся стеклянный круг с выщербинами по краям. Возможно, в него смотрелись как в зеркало, хотя вряд ли он что-то отражал.
— Значит, здесь ты и живешь? — спросил Фьеро, пока Бастинда занималась кошкой.
— Не задавай лишних вопросов, и мне не придется тебя обманывать.
— Сесть хотя бы можно?
— Это тоже вопрос, — улыбнулась она. — А, ладно, посиди минут десять, расскажи о себе. Как тебя занесло в высший свет?
— Какой там высший свет! Одежду изменил всего-то. Внутри я все тот же арджиканский дикарь, что и раньше. У тебя нечем промочить горло? Не обязательно спиртное, просто пить хочу.
— Воды у меня нет, я ее не пью. Есть молоко сомнительной свежести, но Малки не отказался. Да, еще бутылка эля вон там, на полке. Угощайся.
Она налила себе в чашку немного эля, остальное поставила перед гостем.
Фьеро в общих чертах обрисовал свою жизнь. Жена Сарима, сосватанная ему еще в детстве. Трое детей. Замок Киамо-Ко, который выстроил отец на месте Водного совета, захваченного арджиканцами еще во времена регента Пасториса. Бесконечные кочевья по Тысячелетним степям во время летнего сезона охоты.
— Арджиканский князь с деловым интересом в Изумрудном городе? — удивилась Бастинда. — Это что-то новенькое. Если бы тебя интересовала торговля, ты бы поехал в Шиз. А здесь решаются военные дела. Что-то ты, друг мой, задумал.
— Хватит пока, я и так много рассказал, — ответил он, стыдясь своих незамысловатых торговых сделок и напуская завесу таинственности. — Теперь твоя очередь.
Несколько минут она молча ходила по комнате, нашла копченую колбасу, черствый хлеб, пару апельсинов и лимон и небрежно бросила их на стол. Здесь, в душной неубранной комнате, Бастинда напоминала скорее тень, чем живого человека. Ее зеленая кожа казалась удивительно нежной, как едва распустившаяся листва, как мягчайший бархат. На Фьеро вдруг нахлынуло незнакомое чувство: ему страшно хотелось схватить девушку за руку, остановить, и если не заставить говорить, то хотя бы насмотреться на нее.
— Ешь, — сказала она, наконец. — Я сыта, а ты ешь.
— Расскажи мне хоть что-нибудь, — попросил он. — Ты оставила Шиз, растворилась, как утренний туман. Куда? Зачем? Что с тобой стало?
— Сколько поэзии! По-моему, поэзия — высшая форма самообмана.
— Не пытайся сменить тему.
Бастинда заметно разволновалась: она то сжимала, то разжимала кулаки, подняла с пола кота, усадила на колени, да так запустила пальцы в его шерсть, что тот поспешил ретироваться. Наконец согласилась.
— Хорошо, кое-что я тебе расскажу, но ты должен пообещать сразу же уйти и никогда больше сюда не возвращаться. Я не хочу из-за тебя искать новое место: мне и здесь хорошо. Обещаешь?
— Обещаю подумать. Как я могу обещать большего, когда ты мне еще ничего не рассказала?
— Я устала от Шиза, — начала Бастинда. — Смерть профессора Дилламонда не давала мне покоя. Все притворялись, что скорбят, но на самом деле всем было наплевать. Мне было тесно среди глупых девчонок. Хотя мне нравилась Стелла. Как она, кстати?
— Мы не общаемся. Я все надеюсь встретить ее на каком-нибудь торжественном приеме во дворце. Говорят, она вышла за какого-то барончика из Палтоса.
— Всего-то? — разочарованно переспросила Бастинда. — Даже не за графа? Какая жалость! Значит, ее радужные мечты так и не сбылись?
Сказанное в шутку замечание получилось сухим и неприятно повисло в воздухе.
— У нее есть дети? — спросила Бастинда.
— Не знаю. Вообще-то сейчас моя очередь спрашивать, забыла?
— Но торжественные приемы во дворце! Ты что же, знаешься с нашим славным правителем?
— Честно сказать, я ни разу его не встречал. Насколько я слышал, Гудвин стал большим затворником. Когда он посещает оперу, его ложу закрывают ширмой, когда устраивает званые обеды, то сам всегда ест в отдельной комнатке, отделенной от обеденного зала узорчатой мраморной решеткой. Я как-то видел силуэт стройного мужчины, шагавшего по залу: если это и был Гудвин, то я никогда его не узнаю. Но ты, ты, ты! Про себя расскажи! Почему ты так внезапно нас бросила?
— Я слишком дорожила вами, чтобы общаться дальше.
— Это еще что значит?
— Даже не спрашивай, — взмахнула руками Бастинда.
— Нет, я хочу знать! Чем ты занималась все это время? Жила здесь? Все пять лет? Ты учишься? Работаешь? Как-нибудь связана с Лигой помощи Зыверям или какой-нибудь другой гуманитарной организацией?
— Я никогда не использую слов «гуманный» и «гуманитарный». Они означают «человечный» и пытаются внушить, что человек по природе добр, а я убеждена, что злее существа нет на всем свете.
— Опять ты увиливаешь от ответа.
— Это моя работа. Вот тебе и подсказка, дорогой Фьеро.
— Поясни.
— Я ушла в подполье, — тихо сказала она. — Ты первый, кто произнес мое имя с тех пор, как я попрощалась с Стеллой. Теперь понимаешь, почему я не могу о себе рассказывать и почему тебе нельзя больше меня видеть? Вдруг ты донесешь штурмовикам?
— Этим полицейским крысам? Хорошо же ты обо мне думаешь, если решила…
— Как я вообще могу что-то о тебе думать, если я ничего толком не знаю? — Бастинда лихорадочно переплетала свои длинные зеленые пальцы. — Они все ходят в черных сапогах, топчут бедных и слабых, появляются невесть откуда посреди ночи, вытаскивают людей из постели, крушат топорами печатные станки, судят за измену, пока не рассвело, и тут же исполняют смертный приговор. Они прочищают каждую улицу нашего лживого города, планомерно выкашивают всех порядочных людей. Самая настоящая власть террора. Может, они уже собираются под окном. Меня им выследить не удавалось, но что, если они пришли вслед за тобой?
— Тебя не так уж сложно выследить, — усмехнулся Фьеро. — Я мог бы кое-чему тебя научить.
— Не сомневаюсь, но не научишь, потому что мы больше не встретимся. Слишком это опасно для нас обоих. Понимаешь теперь, почему я сказала, что слишком вами дорожила? Думаешь, штурмовики перед чем-нибудь остановятся, если захотят выпытать нужные сведения? У тебя жена и дети, а я всего лишь давняя институтская подруга, с которой ты случайно столкнулся. Ты выследил меня до дома? Считай, что тебе повезло. Но больше за мной не ходи, слышишь? Еще раз увижу тебя — и исчезну, клянусь. Я за полминуты могу собраться и навсегда бросить этот сарай. Меня так учили.
— Зачем ты меня гонишь?
— Мы институтские товарищи. Не друзья даже — товарищи. Не превращай нашу встречу в сентиментальное свидание. Было приятно тебя увидеть, но больше я с тобой видеться не хочу. Бывай здоров и не очень-то знайся с высокородной сволочью, потому что, когда грянет революция, пощады Гудвиновым прихвостням не будет.
— В свои-то двадцать три года ты уже играешь в революцию? Тебе не идет.
— Не идет, — откликнулась Бастинда. — Как раз описание моей нынешней жизни. «Если гора сама к тебе не идет…» Да что там говорить! Ты вот не старше меня, а вертишься при дворе — чем это лучше? Ну как, поел? Пора прощаться.
— Нет, — решительно сказал Фьеро. Он хотел взять девушку за руку, но не помнил, чтобы прежде ее касался. Вернее, нет, не так, поправил он себя, он хорошо помнил, что никогда еще не прикасался к ней.
Бастинда как будто прочла его мысли.
— Сам подумай: кто ты и кто я. Не смей, я не разрешаю. Доброго пути, если так у вас говорят, если это не проклятие. Доброго пути, Фьеро, и не приходи сюда больше. Прощай.
Она подала ему его нарядный, плащ и протянула руку на прощание. Он жадно схватил руку и заглянул в глаза. То, что Фьеро в них увидел, бросило его одновременно и в жар, и в холод.

— Что слышно о Кокусе? — спросила она Фьеро при их следующей встрече.
— Значит, о себе так и не расскажешь? — Он сидел, оперевшись спиной о стену и закинув ноги на стол. — Зачем же ты согласилась со мной встретиться?
— Решила, раз уж ты все равно пришел. Дай, думаю, спрошу о Кокусе. Мы ведь с ним были хорошими друзьями. Ну и об остальных тоже.
Фьеро рассказал ей, что знал. К всеобщему удивлению, Кокус женился на Миле и увез ее в Нестову пустошь, откуда она каждую Гуррикапиду слала слезные письма и обещала покончить с собой.
— Что-то подобное пережила моя мама, — сказала Бастинда. — Тоже балованная девушка, которую из-под родительского крылышка забросило невесть куда: из Кольвенского замка сначала в Закамышье, а потом в болота Болтнии. Самое страшное, наверное, испытание на свете.
— Яблочко от яблони, — хмыкнул Фьеро. — Ты вон тоже распрощалась с приличным обществом. Спряталась здесь, живешь как улитка в раковине.
— Помню, когда я в первый раз тебя увидела, — Бастинда брызнула уксусом на салат, который готовила к ужину, — на лекции у профессора… как бишь его?
— Ники Джюса.
— Вот-вот. Меня поразили твои татуировки. Ты специально так вошел, чтобы произвести на нас впечатление?
— Что ты! Ты даже не представляешь, как бы я рад был войти в другую дверь! Эти рога! Они меня до смерти перепугали; я думал, все, погиб. И кто меня спас? Весельчак Тиббет и балагур Крёп.
— Тиббет и Крёп! Крёп и Тиббет! Я совсем про них забыла. Как они?
— Тиббет очень изменился после той нашей поездки в «Приют философа», а Крёп… Крёп работает аукционистом, торгует живописью и такой же клоун, как всегда. Я иногда его вижу, но мы почти не разговариваем.
Бастинда рассмеялась.
— Да ты брюзга! А ведь я тогда тоже интересовалась «Приютом философа». Знаешь, я бы так хотела снова с ними встретиться в следующей жизни: и с Кокусом, и с Крёпом, и с Тиббетом, и со Стеллой, конечно, со Стеллой. Даже с Эвриком. С ним-то что?
— С ним я общаюсь. Он все больше сидит в своем маркграфстве, но иногда приезжает в Шиз — там у него собственный дом. А когда он наведывается в Изумрудный город, то ходит в тот же клуб, что и я.
— Он все такой же самовлюбленный грубиян?
— Ба! Да ты и сама брюзга!
— Может быть, может быть.
Они сели ужинать. Фьеро все боялся, что Бастинда начнет расспрашивать его про семью, но, видно, им обоим не хотелось говорить о своих близких. Она не спрашивала его о жене и детях, а он ее — о друзьях из подполья.
В следующий раз, думал Фьеро, надену рубашку без воротника. Пусть увидит, что моя татуировка спускается на шею и дальше на грудь. Раз ей нравится.

— Неужели ты собираешься провести здесь всю осень? — спросила в один из первых холодных вечеров Бастинда.
— Я написал Сариме, что задерживаюсь по делам на неопределенный срок. Ей все равно. Да и как может быть иначе, когда ее, дочь вождя маленького кочевого племени, девочкой выдали за арджиканского княжича. Родители Саримы все верно рассчитали: теперь у нее есть еда, слуги и прочные стены Киамо-Ко для защиты от враждебных народов. После рождения третьего ребенка она располнела. Она почти не замечает, дома я или нет, и уж точно не будет скучать: в замке живут пять ее сестер. Женившись на одной, я приобрел целый гарем.
— Не может быть! — удивилась и даже слегка смутилась Бастинда.
— Почему не может? Сарима пару раз намекала, что ее младшие сестры с удовольствием проведут со мной ночь. И нечего на меня так смотреть: по нашу сторону Великих Келийских гор запрет на подобную близость не столь силен, как в остальной Волшебной стране.
— Смотрю, как умею. Ну а ты? Согласился?
— На что? — Фьеро удивленно поднял брови.
— Спать со свояченицами.
— Нет. Правда, не из каких-то там нравственных соображений и не потому, что они мне не нравились. Скорее по расчету. Сарима — хитрая женщина, а брак — это постоянная борьба. Если бы я согласился, она бы получила надо мной большую власть.
— Что, все так плохо?
— Да, нелегко. Ты не была замужем, тебе не понять.
— Я замужем. Только не за мужчиной.
Бастинда зажала себе рот, но было уже поздно. Фьеро никогда ее такой не видел: она ужаснулась собственным словам, отвернулась, прокашлялась, шмыгнула носом.
— Чертовы слезы, как больно жгутся! — вскричала Бастинда в припадке ярости, выскочила из-за стола и бросилась вытирать глаза старым одеялом, пока соленая влага не покатилась по щекам.
Она стояла, согнувшись как старуха, одной рукой упираясь в ящик, другой вытирая лицо одеялом, свободный край которого свесился до пола.
— Бастинда! Что с тобой? — взволнованно вскричал Фьеро, бросился к ней и прижал к себе. Их разделяло одеяло, которое, казалось, вот-вот вспыхнет огнем, взорвется розами или брызнет шампанским. Какие только фантазии не приходят на ум, когда тело возбуждено до крайности.
— Нет! — повторяла Бастинда. — Нет, нет, нет! Я тебе не гарем. Не женщина, и даже не человек.
Но ее руки, точно те ожившие рога, сами обвились вокруг и прижали его к стене с почти убийственной страстью.
Малки с презрительной вежливостью забрался под стол и отвернулся.

* * *

Они встречались в амбаре у Бастинды день за осенним днем, которые, повинуясь капризным восточным ветрам, были то теплые и солнечные, то непроглядно дождливые. Иногда приходилось расставаться на несколько дней. «У меня работа, у меня дела, не спорь или никогда больше меня не увидишь, — говорила она. — Я напишу письмо Стелле, узнаю у нее заклинание невидимости — и пуф! — прости-прощай».
«Фьеро + Фея», — вывел он пальцем на муке, которую просыпала Бастинда, когда пекла лепешки. Фея, как прошептала она ему, будто опасаясь, что кот подслушает, было ее тайное имя, под которым она действовала в подполье. Таково правило: никто из сподвижников не должен знать настоящего имени другого.
Бастинда не позволяла ему любоваться своим обнаженным телом при свете. Фьеро приходил к ней уже затемно, и она дожидалась его в постели, читая сочинения о теории государства и философии нравственности.
— Я не очень это понимаю, — как-то призналась она. — Читаю как стихи. Мне нравится звучание слов, но вряд ли они как-нибудь изменят мой взгляд на мир.
— А твой образ жизни как-нибудь меняет твой взгляд на мир? — Фьеро погасил свет и сбросил с себя одежду.
— Неужели ты думаешь, это для меня в диковинку? — вздохнула Бастинда. — Что я так девственно наивна?
— Ну, я бы не стал говорить «девственно», — поправил ее Фьеро.
— А насколько опытен ты сам, ваше светлость Фьеро, князь арджиканского народа, хозяин Киамо-Ко, лучший охотник Тысячелетних степей, верховный властитель Великих Келийских гор?
— Я попал к тебе в рабство, — честно признался он. — Я женился на девочке и, чтобы сохранить свою власть, всегда был ей верен. Пока не встретился с тобой. Ты не такая, как она, не такая, как все. Ты полна загадок.
— Меня не существует, — откликнулась Бастинда. — А значит, ты не нарушаешь супружеской верности.
— Так давай же еще раз ее не нарушим, — прошептал Фьеро. — Я не могу больше ждать.
Он скользнул руками вниз по ее ребрам, затем по животу. Как всегда, Бастинда поймала его руки и положила их на свою маленькую острую грудь. Их тела пришли в движение, и синие ромбы забегали по зеленой траве.

Днями Фьеро скучал. Как вождь арджиканского племени он старался завязать как можно больше торговых связей, но для этого достаточно было лишь время от времени показываться в нужных кругах. Все остальное время он гулял по городу и изучал фрески святых. Басти-Бастинда-Тинда-Фея так и не рассказала ему, что делала тогда в храме на площади Святой Стеллы.
В один из таких дней он зашел к Эврику. Они пообедали вместе, потом Эврик предложил сходить к девочкам, но Фьеро отказался. Эврик, как всегда, был упрям, зол на язык, порочен и чертовски красив. Ничего нового, что было бы интересно Бастинде.
Ветер срывал осенние листья. Штурмовики выдворяли Зыверей и им сочувствующих из столицы. Росли процентные ставки в горделикских банках к радости вкладчиков и отчаянию заемщиков, предчувствовавших потерю дорогих домов в центре города. На окнах магазинов для привлечения бережливых покупателей начали появляться зеленые и золотистые огоньки, предвестники Гуррикапиды.
Больше всего Фьеро хотел сейчас гулять с Бастиндой по улицам Изумрудного города: на свете не было прекрасней места для влюбленных, особенно по вечерам, когда витрины светились разноцветными фонариками на фоне чернеющего неба. Фьеро вдруг понял, что никогда прежде не любил. Это новое чувство смутило и испугало его. Жизнь становилась невыносимой, когда приходилось расставаться с Бастиндой на четыре-пять дней кряду.
«Целую Иржи, Манека и Нор», — писан он, заканчивая свои еженедельные письма Сариме, которая не отвечала, поскольку не была обучена грамоте. Ее молчание казалось Фьеро смирением с его супружеской неверностью. Он не писал, что целует Сариму. Он надеялся откупиться шоколадом.

 Отправлено: 08.02.11 19:49. Заголовок: В комнате было холод..

В комнате было холодно. Фьеро повернулся на кровати и сильнее закутался в одеяло. Бастинда потянула одеяло обратно. Малки терпел эту возню, чтобы оставаться в тепле, поближе к хозяйке, выражая ей то, что у котов называется любовью.
— Фея, дорогая, — сказал Фьеро. — Ты, наверное, и так знаешь, что я не собираюсь быть членом вашей тайной организации, за что бы вы там ни боролись: за снижение библиотечных штрафов или за отмену кошачьих ошейников. Но до меня доходят слухи, будто бы Болтунов опять начали теснить. По крайней мере об этом разговаривали в нашем клубе за трубками и газетами. Говорят, целая карательная дивизия послана в глубь Болтнии и дошла уже до Кхойра, сметая все на своем пути. Твои близкие еще там?
Какое-то время Бастинда молчала. То ли обдумывала ответ, то ли пыталась вспомнить родственников. Удивление на ее лице сменялось недовольством. Наконец она сказала:
— Мы жили в Кхойре, когда мне было лет десять. Странный такой городок посреди болота. Половина улиц — каналы. Низенькие дома с покатыми крышами и зарешеченными окнами для доступа воздуха и защиты от посторонних глаз. А какая растительность! Огромные раскидистые пальмолисты, словно гигантские грибы, шуршали листьями на ветру.
— Не знаю, много ли от него теперь осталось, — осторожно сказал Фьеро. — Если верить слухам, конечно.
— Нет, папа теперь не там, слава… кому бы то… чему бы то… а, не важно. Добрые жители Кхойра не слишком прислушивались к его проповедям. Они приглашали нас в свои дома, усаживали на сгнившие циновки, вспугивая ящериц и пауков, угощали печеньями с чуть теплым чаем, а папа добродушно улыбался этим, как он считал, дикарям и без устали рассказывал о милости Безымянного Бога. В подтверждение своих слов он кивал на меня, и я тогда пела какой-нибудь гимн — единственную музыку, которую он не осуждал. Мне было страшно стыдно из-за моей кожи, но папа убеждал меня в важности этой работы. Из вежливости и гостеприимства Болтуны соглашались с папиными доводами и вместе с ним молились Безымянному Богу, но было видно, что они нам не верят. По-моему, я даже острее, чем папа, чувствовала, насколько мы неубедительны.
— А где они теперь — отец, Гингема и твой брат… как там его зовут?
— Панци. Папа со временем решил, что должен просвещать самую отсталую, южную часть Болтнии. Мы несколько раз переезжали из дома в дом, но все они были одинаковые: маленькие, тесные, в унылой болотной глуши, полной кровавой красоты. Рубинов, — пояснила она в ответ на недоуменный взгляд Фьеро. — Где-то лет двадцать назад, может, чуть больше, авантюристы из Изумрудного города обнаружили в Болтнии залежи рубинов и кинулись их добывать. Сначала при регенте Пасторисе, а после переворота — при Гудвине. Власть меняется — мерзавцы остаются. Разве что при Пасторисе добыча рубинов не сопровождалась такой жестокостью и зверскими убийствами. Инженеры привезли на быках камни, перегородили реки, вырыли карьеры, плескаясь в вонючей воде. Папа решил, что вся эта неразбериха идеально подходит для миссионерской работы, и не ошибся: Болтуны выступали против Гудвина разрозненными языческими племенами с камнями в руках. А тут пришел папа, заговорил о едином боге и о всепрощении, объединил воинственные племена и убедил их покориться обстоятельствам. После чего их согнали с обжитых земель и отправили скитаться по свету. Все с благословения святой унийской веры.
— О, да у тебя на нее зуб!
— Меня использовали, понимаешь? Не чужой человек, а мой дорогой папочка меня использовал. И Гингу тоже, но меньше, потому что она плохо ходила. Мы были наглядными пособиями. Не важно, как я пела: когда Болтуны смотрели на меня, то готовы были верить ему из-за моего уродства. Если уж Безымянный Бог любит такую страхолюдину, как я, то насколько он будет добрее к здоровым и неиспорченным им.
— То есть тебе безразлично, где сейчас твой отец и что с ним?
— Как ты можешь такое говорить? — от возмущения Бастинда села. — Я люблю этого сумасшедшего слепого старика: он искренне верит в то, что проповедует. Папа даже думал, что умерший Болтун с татуировкой новообращенного счастливее своих живых соплеменников, потому что уже находится в раю. Он верил, что выписал целому народу билет в загробную жизнь, в мир Безымянного Бога. Я думаю, он доволен своей работой.
— А ты — нет?
— Может, это действительно стоящая работа, откуда я знаю? Только она не по мне. Деревню за деревней обращали мы Болтунов. Деревню за деревней разрушали шедшие следом инженерные отряды. А между тем в Изумрудном городе никто не подавал голос протеста. Конечно, кому было дело до каких-то там Болтунов?
— Но почему твой отец вообще решил идти в Болтнию?
— У него был друг из Болтунов. Путешественник. Стеклодув. Он погиб в нашем семейном имении.
Бастинда зажмурилась и замолчала. Фьеро взял ее руку и поцеловал каждый палец. Бастинда откинулась на подушку и предоставила ему полную свободу действий.
Позже, оторвавшись от нее, он спросил.
— Но, Басти, Тинда, Фея, неужели ты не беспокоишься за родню?
— Отец всегда берется за проигрышные дела: в этом он видит хоть какое-то оправдание своим постоянным неудачам. Было время, он пророчил возвращение Принцессы, но теперь это в прошлом. А Панци уже, наверное, все пятнадцать исполнилось. Пойми, Фьеро, не могу же я одновременно беспокоиться и о нем, и о Сопротивлении, не могу летать туда и обратно на метле, как сказочная ведьма. Я выбрала свою судьбу, теперь поздно метаться. К тому же я знаю, что рано или поздно ждет Гингему.
— Что?
— Когда мой прадед наконец протянет ноги, она станет следующей герцогиней Тропп.
— А почему не ты? Ты разве не старше?
— Меня больше нет, забыл? Я растаяла в облачке дыма. К тому же герцогский титул идеально подойдет для Гинги. Она станет повелительницей Нестовой пустоши.
— Говорят, она прошла курс магии в Шизе. Ты не слышала?
— Да? Тем лучше для нее. Если она когда-нибудь слезет с пьедестала, на котором золотыми буквами написано «Эталон нравственности», если проявит всю свою стервозность, то станет первой волшебницей западных земель. Няня ее поддержит, чтобы не упала.
— Я думал, ты ее любишь.
— Разумеется. Разве по мне не видно? Гинга — тот еще фрукт, но все равно я в ней души не чаю.
— И она станет следующей герцогиней Тропп?
— Гораздо лучшей, чем я, — сухо ответила Бастинда и усмехнулась. — По крайней мере, у нее прекрасный вкус на башмачки.

Было полнолуние, и густой лунный свет падал сквозь окошко в крыше, озаряя спящую Бастинду. Фьеро поднялся и вышел облегчиться. Малки гонял мышей по лестнице. Вернувшись, Фьеро невольно залюбовался своей возлюбленной. Во сне она сдвинула с себя одеяло, и Фьеро ласкал взглядом ее почти белую от лунного света бархатистую кожу, стройные ноги и точеные лодыжки. Гибкую талию обхватывал бахромчатый мигунский платок с красными розами на черном фоне (Фьеро подарил его Бастинде и повязал вокруг пояса; с тех пор он стал ей особенным костюмом для любви). В воздухе витал аромат духов, и чего-то животного, и волшебного моря, и волос, все еще не развеявшийся после бурной вспышки страсти. Фьеро сел на складную кровать рядом с ней и стал внимательно ее изучать. Тоненькие курчавые волосы на ее лобке, скорее фиолетовые, чем черные, росли иначе, чем у Саримы. Чуть выше виднелась странная тень: на какое-то мгновение, в полусне, Фьеро подумал, не его ли татуировка в самый страстный миг отпечаталась на коже у Бастинды. Или это какой-то шрам?
Но тут она проснулась, натянула на себя одеяло, улыбнулась ему, сказала сонным голосом «Фьеро, мой герой», и его сердце растаяло.

Зато уж если она разозлится!..
— Знаешь, я не удивлюсь, если ветчину, которую ты уплетаешь, приготовили из Сывиньи.
— Сама поела, так другим аппетит не порти, — миролюбиво сказал Фьеро. В его родных землях почти не было разумных Зыверей, и те немногие, которых он увидел в Шизе (за исключением, конечно, «Приюта философа»), оставили по себе мало воспоминаний. Судьба Зыверей его не тревожила.
— Вот почему тебе нельзя влюбляться. Любовь порочна, она ослепляет.
— Ну вот, совсем аппетит отбила. — Фьеро скормил Малки остатки ветчины. — Откуда тебе знать о пороках? Ты всего лишь винтик в бунтарском обществе. Новичок.
— Я знаю вот что: порок мужчин в силе, которая мешает им думать.
— А женщин?
— Порок женщин в слабости, рождающей коварство. Поскольку возможностей у них меньше, зло от них не столь велико.
— А какой же мой порок? — спросил Фьеро, задетый ее словами. — Или твой.
— Твой порок — слепая вера в добро.
— Бред какой-то. Ну а твой?
— Думать эпиграммами.
— Опять загадки, — недовольно сказал Фьеро. — Этим ты и занимаешься в своем тайном обществе? Сочиняешь эпиграммы?
— О, мне работы хватает, пусть и не самой важной. Грядут большие перемены.
— Переворот, что ли?
— Не спрашивай и останешься невинен как младенец. Ты ведь этого хочешь?
— Что, убийство? — Самолюбие Фьеро было задето. — Ну, убьешь ты какого-нибудь главного мясника — что с того? Кем ты после этого станешь? Святой? Иконой революции? Или мученицей, если первой укокошат тебя?
Бастинда не ответила, только тряхнула головой и швырнула прочь розовую шаль, будто свою главную обидчицу.
— Что, если во время покушения на главного свинореза погибнет невинный человек, нечаянно оказавшийся рядом? Вы готовы пополнить им ряды мучеников?
— Я мало что знаю о мучениках. Все эти разговоры граничат с религией, которая для меня чужда. Но скажу тебе вот что: настоящим мучеником, по-моему, может стать только тот, кто знает, за что погибает, и сознательно идет на смерть.
— Ага, значит, невинные жертвы все-таки ожидаются? Те, кто не желал бы идти на смерть?
— Жертвы… вернее, несчастные случаи… неизбежны.
— И это не вызывает сомнений и беспокойства в ваших праведных кругах? Вы не боитесь ошибок? Горя, которое можете принести?
— Да каким же слепцом надо быть, чтобы не видеть, что горе уже вокруг нас?! Зачем тревожиться о мелочах? Не мы виноваты в будущих смертях, а те, кто породил этот уродливый строй. Мы не стремимся к жестокости, но и не отрицаем ее, да и как можно отрицать то, чьи проявления видны повсюду? Такое отрицание было бы грехом, настоящим…
— Наконец-то! Наконец ты произнесла слово, которое я уже отчаялся услышать.
— Отрицание? Грех?
— Мы.
— Не понимаю, что…
— Бунтарь-одиночка из Крук-хала внезапно вливается в коллектив? Осознает себя членом команды? И это наша-то отшельница!
— Как ты не поймешь. Сопротивление безлично. Есть движение, но нет подвижников, есть игра, но нет игроков. У меня нет товарищей, у меня нет даже собственной личности — ее никогда не было, но это к делу не относится. Я всего лишь мельчайший мускул в огромном организме.
— Ха! Да ты самая необычная, неповторимая, единственная…
— Как и все, ты говоришь только о моей коже. И смеешься над ней.
— Что ты, я ее обожаю!
Они расстались, не сказав больше ни слова, и оставшийся вечер Фьеро провел, просаживая деньги в игорном доме.

Не следующую встречу Фьеро принес три зеленые и три золотистые свечи, чтобы украсить комнату перед Гуррикапидой.
— Я не отмечаю религиозные праздники, — заявила Бастинда, но, сменив гнев на милость, добавила: — Хотя вообще-то красиво.
— Души у тебя нет, — пошутил Фьеро.
— Я не думала, что это так заметно, — серьезно ответила она.
— Ты и правда не веришь в душу?
— Нет, конечно! Какие у меня доказательства ее существования?
— Если в тебе нет души, то откуда у тебя сознание? — не удержался Фьеро, хоть и обещал себе впредь избегать острых тем.
— Как птица выкармливает своих птенцов, не зная ни прошлого, ни будущего? Сознание, дорогой мой, — это всего лишь знание, растянутое во времени. Я зову это инстинктом. Птицы кормят птенцов, не спрашивая себя, зачем они это делают, и не рыдая о том, что их детки — хны-хны — когда-нибудь умрут. Я работаю, руководствуясь звериным стремлением к сытости, безопасности и справедливости. Я как волк: бегу вместе со стаей, потому что так надо. Я незаметна и незначительна, как один из бесчисленных листьев на дереве.
— Учитывая, что твоя работа — терроризм, это самое страшное обоснование террора, которое я когда-нибудь слышал. Ты полностью снимаешь с себя ответственность. Чем ты лучше тех, кто безропотно склоняется перед неизвестной волей какого-то бога, которому не смогли даже подобрать подходящего имени? Если ты отрицаешь идею личности, то автоматически отрицаешь и индивидуальную ответственность.
— И что, по-твоему, хуже? Отрицать идею личности или с помощью тюрем, голода и пыток низводить саму личность? Разве ты побежишь спасать портрет в музее, когда вокруг тебя все горит и гибнут живые люди? Взгляни на мир шире наконец!
— Но невинные жертвы — какая-нибудь безобидная светская дама — это ведь тоже живые люди, а не портреты. Ты сравниваешь несопоставимое — и пытаешься этим оправдать преступления?
— Твоя дама сама выставила себя напоказ, как ходячий портрет, поэтому другого обращения и не заслуживает. А вот в отрицании этого, возвращаясь к нашему прошлому разговору, — и есть твое зло. Я считаю, что если можешь спасти случайного человека, пусть даже эту никчемную даму или промышленника, жиреющего за счет государства, то пожалуйста. Но только не за счет других, более живых, людей. А нет, так нет. Всему своя цена.
— Нельзя же делить людей на «настоящих» и «не очень»!
— Да? — Бастинда неприятно улыбнулась. — Посмотрим, настоящей ли я для тебя буду, когда снова исчезну. Мой милый.
Она вытянула губы, будто в поцелуе, и Фьеро в отвращении отвернулся.

Тем же вечером, когда они помирились, с Бастиндой случилась истерика. Она металась по кровати в обжигающем поту и не позволяла Фьеро себя утешать.
— Уйди, я тебя недостойна, — стонала она, а позже, когда успокоилась, сказала: — Я так тебя люблю, Фьеро, ты даже не понимаешь… Родиться с талантом или тягой к добродетели — такая редкость в наше время.
Бастинда была права: он действительно не понимал. Фьеро обтирал ее лоб сухим полотенцем и крепко прижимал к себе. Окошко под потолком затянуло инеем, и они лежали, укрывшись теплым зимним одеялом, чтобы не замерзнуть.

Стоял холодный день, когда Фьеро принес на почту посылку. Детям он отправлял коробку ярко раскрашенных деревянных игрушек, а жене — драгоценное ожерелье. Почтовый обоз шел северным путем, вокруг Великих Келийских гор, и его подарки доберутся до семьи уже весной, когда Гуррикапида давно пройдет. Однако он всегда сможет сказать, что отправлял посылку раньше, и сослаться на почтовые задержки. Если не помешает снег, он к этому времени будет уже дома, расхаживать без дела по узким высоким залам, комнатам и коридорам своего горного замка. Может, тогда его заботу оценят, причем заслуженно, почему нет? У Саримы будет обычная зимняя хандра (отличная от весенней тоски, летней печали и осенней меланхолии). Ожерелье наверняка ее обрадует, хотя бы чуть-чуть.
Фьеро зашел выпить кофе в приглянувшееся кафе, достаточно необычное, чтобы считаться богемным и потому дорогим. Хозяин поспешил извиниться: в оранжерее, где круглый год, обманутые теплом от жаровен, благоухали цветы, прошлой ночью случился взрыв.
— Все окрестные жители в ужасе, — говорил владелец кафе, взяв Фьеро под руку. — Подумать только! Наш славный правитель давно обещал положить конец этому хулиганству: разве не для того принимали новые законы и вводили комендантский час?
Фьеро промолчал, что хозяин принял за согласие.
— Я распорядился перенести несколько столиков в свои покои наверху, — продолжал он. — Если не побрезгуете, то милости прошу за мной. Как теперь восстанавливать зимний сад, ума не приложу. Мастеровитых жевунов найти все труднее и труднее, а лучше них все равно никто не сделает. Они просто волшебники. Но почти все мои знакомые жевуны уехали на запад, в свои деревни. Боятся. Говорят, их здесь притесняют. Ну конечно, они такие заморыши, что просто грех не обидеть. И трусы в придачу. У вас-то в роду жевунов нет, это сразу чувствуется.
— У меня жена из Нестовой пустоши, — зачем-то соврал Фьеро.
Хозяин смутился, усадил его за столик у большого окна и подобострастно порекомендовал чашку холодного вишневого шоколада. В ожидании шоколада Фьеро стал смотреть в окно. Одна из ставен перекосилась и открывалась не до конца, но простор для обзора оставался. Были видны крыши с затейливо сложенными трубами, расставленные на балкончиках кадки с темными зимними фиалками и голуби, порхавшие туда-сюда, словно хозяева небес.
Владелец кафе принадлежал к той странной породе коренных горожан, которая как будто превратилась в особый народ. На стенах висели портреты членов его семейства, с которых взирали кареглазые мужчины, женщины и дети с одинаково высокими, выбритыми по тогдашней моде лбами. От вида принужденно улыбающихся мальчиков, сидящих в розовом атласе с причесанными собачками на коленях, и нарумяненных девчушек во взрослых платьях с глубоким вырезом на неоформившейся груди Фьеро затосковал по собственным, таким далеким, детям. Хоть их семья была не сахар (а у кого она сахар-то?), они были гораздо человечнее этих типичных отпрысков честолюбивых родителей.
«Но это все вздор», — оборвал он себя. Как можно судить о детях по их портретам, по художественным условностям? Он отвернулся к окну, не желая больше видеть ни гнетущих картин, ни других посетителей, ни хозяина, услужливо поднесшего ему чашку шоколада.
Когда он пил кофе внизу, в зимнем саду, то видел только замшелые стены, зеленые кусты и иногда мраморную статую какого-нибудь до невозможности атлетического и бесстыдно голого юноши. Теперь, со второго этажа, взору открывался внутренний дворик. Одна из построек была конюшней, другая, похоже, общественным туалетом. Виднелась и та часть стены, которую разрушило взрывом. На месте пролома, ведущего в школьный двор, натянули колючую проволоку.
Вот дверь школы открылась, и на улицу высыпала горстка людей. Судя по всему, они были — Фьеро присмотрелся — Болтунами. Пять, шесть… семь Болтунов и двое коренастых мужчин, вроде наполовину горделикийцев — не поймешь. И еще семья медведей. Нет — Мэедведей, небольших рыжих Мэедведей: папа, мама и детеныш.
Медвежонок деловито пополз под лестницу за игрушками. Ботуны встали в круг и начали какой-то замысловатый танец. К ним, семеня шажками, присоединились старухи, и хоровод двинулся против часовой стрелки, словно призывая время повернуть вспять. Мужчины-годеликийцы хмуро курили одну сигарету на двоих и всматривались через проволоку в мир за стеной. Печальнее других были рыжие Мэедведи: отец сидел на краю песочницы, тер глаза и чесался, мать то отходила бросить детенышу мяч, то возвращалась к мужу и утешающе гладила его понурую голову.
Фьеро отпил шоколада и придвинулся ближе к окну. Каменная стена вокруг школы, колючая проволока, Зывери, Болтуны — да это же настоящая тюрьма! Но если этих… скольких?… двенадцать пленников отделяет от свободы какое-то хлипкое ограждение, почему они не бегут? Что их держит?
Минут через десять двери тюрьмы (Фьеро теперь о ней иначе и не думал) распахнулись, и оттуда вышел штурмовик. Широкоплечий, подтянутый и — это чувствовалось даже издалека — страшный. Ужасающий в своей красной форме, сапогах болотного цвета и ярко-зеленым, почти изумрудным крестом, вышитым на куртке и делившим его туловище на четыре части: вертикальная полоса от паха до высокого накрахмаленного воротника и горизонтальная полоса через всю грудь от одной подмышки до другой. Он был еще молод, этот штурмовик, почти мальчишка, с белесыми кудрявыми волосами. Он встал на ступеньке, властно расставив ноги.
Видимо, он что-то скомандовал, хотя через закрытое окно ничего не было слышно. Мэедведи-родители замерли, а Медвежонок испуганно прижал к себе мяч. Горделикийцы послушно подошли к штурмовику. Болтуны как ни в чем не бывало продолжали свой танец, качая бедрами и выделывая поднятыми руками какие-то семафорные знаки.
Штурмовик что-то крикнул и положил руку на висевшую на поясе дубинку. Медвежонок спрятался за отца. Мэедведица оскалилась.
«Что же вы медлите? — пронеслось в голове у Фьеро. — Навалитесь на него все разом: двенадцать против одного. Или вы не доверяете друг другу? Или там, внутри, ваши родственники, которых замучают, если вы вырветесь на свободу? Откуда такое рабское смирение?»
Все это, конечно, домыслы: Фьеро не мог знать, что на самом деле происходит там, на школьном дворе. Он почти прилип к окну, прижал к стеклу свободную ладонь. Внизу Мэедведи все так же отказывались двигаться с места. Тогда штурмовик, в два шага преодолев разделявшее их расстояние, взмахнул дубинкой и обрушил ее на голову Медвежонка. Фьеро вздрогнул и выронил чашку. Фарфоровые осколки разлетелись по натертому паркету.
Из-за двери, обитой зеленым сукном, появился хозяин. Качая головой и цокая языком, он задернул занавески, но не раньше чем Фьеро разглядел еще кое-что. Отшатнувшись, как будто сам никогда не охотился и не убивал зверей в Тысячелетних степях, он поднял взор и увидел в окнах школы множество бледных детских лиц. Двадцать, а может быть, и тридцать школьников, раскрыв рот от интереса, во все глаза смотрели, что происходит у них во дворе.
— Ни стыда, ни совести нет, — негодовал хозяин. — Всех посетителей мне распугают. Совсем не думают, что здесь живут честные люди, которым тоже надо что-то есть. Лучше не смотрите туда, сударь. Там нет ничего интересного.
— Взрыв в вашем зимнем саду, — произнес Фьеро. — Вам не кажется, что кто-то пытался снести стену и устроить побег?
— Даже не заикайтесь об этом, — шикнул хозяин. — Здесь даже стулья имеют уши. Откуда я знаю, кто, чего и зачем хотел? Я добропорядочный гражданин и в чужие дела не лезу.
Фьеро не стал просить другую чашку шоколада. Из-за тяжелых занавесок слышался безутешный рев Мэедведицы, потом он смолк, и больше ни звука не доносилось из внешнего мира.
«Случайно ли я это увидел? — спрашивал себя Фьеро, глядя на обеспокоенного хозяина новыми глазами. — Или, может, такое творилось давно, а я не обращал внимания? Может, мир открывает только то, что ты готов увидеть?»

Он хотел рассказать о случившемся Бастинде, но потом передумал. Что-то подсказывало ему, что она слишком ценит разницу их мироощущений, и если он вдруг примет ее идеалы, она отдалится от него. Этим он рисковать не мог. И все же образ штурмовика, опускающего дубинку на голову Медвежонку, все никак не покидал его мысли. Фьеро только крепче прижимал к себе Бастинду, стараясь без слов передать ей свое чувство.
Он уже заметил, что когда Бастинда была чем-то взволнована, то с большей страстью отдавалась любви. Дошло до того, что он безошибочно угадывал, когда она скажет: «Теперь до следующей недели». Она становилась более раскованной, пылкой, как будто просила прощения за грядущую разлуку. Так случилось и тем утром, когда Фьеро готовил кофе, а Бастинда смазывала себя маслом, жмурясь от удовольствия.
— Милый мой Фьеро. Лапочка моя, как говорил папа. Нам надо будет расстаться на пару недель.
Фьеро кольнуло нехорошее предчувствие, что она собирается бросить его и выторговывает себе двухнедельную фору.
— Нет, ты что! — попытался возразить он. — Так нельзя. Это слишком долго.
— Нам нужно время, — настаивала Бастинда. — Не мне с тобой — другим нам. Сам понимаешь, рассказать я тебе ничего не могу, скажу только, что наши последние планы на осень потихоньку начинают выполняться. Произойдет одно… событие, в котором я участвую.
— Какое? Переворот? Убийство? Похищение? Взрыв? Скажи хотя бы так, без подробностей. В общих чертах.
— Я не смогла бы тебе сказать, даже если б хотела, — я сама пока не знаю. Мне сообщат, что нужно сделать, и я выполню приказ. Насколько я понимаю, это сложная схема со многими участниками.
— И ты будешь стрелой? Ножом? Запалом?
— Котик, ну что ты несешь? — проникновенно, но недостаточно убедительно промурлыкала она. — Я же слишком зеленая, чтобы на глазах у всех совершить какую-нибудь пакость. Да и потом, это было бы легко предсказуемо. Полиция глаз с меня не спускает: там, где я появляюсь, сразу тревога и повышенная готовность. Нет-нет, мне дадут что-то второстепенное, роль простой неизвестной служанки.
— Не надо, пожалуйста.
— Ты эгоист, — сказала Бастинда. — И трус к тому же. Ты боишься за мою незначительную жизнь, а сам даже не разобрался, хорошо я поступаю или плохо. Не то чтобы это имело какое-то значение, но пойми, ты сам не знаешь, чего просишь. И хватит об этом. Через две недели возвращайся.
— И тогда это… событие уже произойдет? Кто решает, когда оно случится?
— Я даже не знаю, что это за событие, а ты мне такие вопросы задаешь.
— Фея… — Почему-то больше ему не нравилось ее тайное имя. — Бастинда. Неужели ты и правда не знаешь, кто стоит за вашей организацией и дергает за веревочки? Как ты можешь быть уверена, что вами управляет не Гудвин?
— Ты хоть и князь, но в наших делах совсем ничего не понимаешь, — презрительно скривилась она. — Думаешь, если бы нами играл Гудвин, я бы не разобралась? Это после того, как еще в институте я насмотрелась на плутовские приемчики Виллины? После того, как наслушалась столько недомолвок, что теперь по одному тону их раскушу. Поверь, Фьеро, я не вчера родилась.
— Но при этом не знаешь, кто вами руководит.
— Что с того? Папа тоже не знал, как зовут его Безымянного Бога. — Целомудренно отвернувшись от Фьеро, Бастинда стала втирать масло в живот и бедра. — Главное — дело, а не личности.
— А откуда ты узнаешь, что надо делать?
— Это тебя не касается.
— Неужели нельзя рассказать?
Она повернулась.
— Лучше намажь мне грудь, пожалуйста.
— Перестань! Это что, отвлекающий маневр?
— Вот именно! — Она звонко рассмеялась. — Иди сюда.
Было светло. Снаружи выл ветер, сотрясая стены и половицы. Небо в окне было редкого сине-розового цвета. Бастинда отбросила свою привычную стыдливость, словно ночную сорочку, и распахнула Фьеро объятия. Как будто в страхе перед будущим здесь, на старой походной постели, она вдруг осознала свою особую красоту.
Этот порыв вместо обычной сдержанности больше всего напугал Фьеро.
Он послушно зачерпнул немного кокосового масла, нагрел его в руках и опустил ладони, словно двух мягких зверьков, на ее маленькие упругие груди. Он чувствовал, как они набухают под пальцами, видел румянец на ее щеках. Он был одет, но, поддавшись страсти, прижался к ней. Его рука скользнула по обнаженной спине, и Бастинда, прогнувшись с легким стоном, приникла к нему в ответ. Фьеро спустился ниже, обогнул ягодицы и продолжил на ощупь путь мимо курчавых волосков к месту, которое притягивало его как магнит.
— У меня четверо соратников, — сказала Бастинда, слегка отодвинувшись и давая понять, что он и так уже зашел слишком далеко. — Но никто из них не знает, кто руководит нашей ячейкой. Мы встречаемся по ночам, прикрытые маскировочными заклинаниями, которые искажают нашу внешность и голос. Ведь иначе, знай я больше, штурмовики выпытали бы из меня все. Неужели не понятно?
— Чего вы добиваетесь? — шепотом спросил он между поцелуями, освобождаясь от одежды и ведя языком по завиткам ее уха.
— Смерти Гудвина, — ответила она, обвивая его ногами. — Но не бойся, если наше движение — стрела, то я — не наконечник, а всего лишь перышко из оперения. Ниточка из колчана.
Бастинда зачерпнула масло и стала растирать его так, что, когда она упала на кровать, солнечные лучи заиграли на блестящей коже.
— А между прочим, ты, — сказала она после незабываемых сладких минут, — все равно можешь быть агентом дворцовой службы.
— Да нет же, — прошептал он в ответ. — Я хороший.

.

.

 Отправлено: 08.02.11 19:51. Заголовок: В первую неделю разл..

В первую неделю разлуки выпал снег, в следующую — еще. Приближалась Гуррикапида. Унийские храмы, бесстыдно позаимствовавшие древнюю языческую символику, были украшены в зеленый и золотой цвета и продавали зеленые свечи и позолоченные колокольчики, зеленые ветки и золотистые фрукты. Прилавки, соревнующиеся друг с другом (и с храмами) в декоре, ломились от модной одежды и дорогих безделушек. Куклы на витринах изображали короля чародеев Гуррикапа в крылатой колеснице и его спутницу, юную Принеллу, достающую долгожданные подарки из бездонной волшебной корзины.
Снова и снова Фьеро спрашивал себя, любит ли он Бастинду.
И еще он спрашивал себя, почему так поздно, после двух месяцев бурного романа, задался этим вопросом? Знает ли он, что такое любовь, и имеет ли это какое-нибудь значение? Он накупил еще подарков для детей и тучной Саримы, этого ходячего недовольства, этого чудовища. И все-таки Фьеро немного по ней скучал: чувства к Бастинде не вытесняли чувств к жене, а дополняли их. Вряд ли нашлись бы две женщины, более непохожие. В Бастинде была та свойственная арджиканцам гордая независимость, которая так и не выработалась у Саримы, девочкой выданной замуж. Фьеро стал вспоминать последнюю встречу и, опомнившись от небывалого прилива крови, нырнул к стойке с женскими платками дожидаться, пока он спадет.
Он выбрал три, четыре, шесть платков для супруги, которая их не носила, а потом еще шесть для Бастинды и подошел к кассе. Там на стульчике стояла коротышка-жевунья.
— Одну минуту, сударыня, — сказала она кому-то позади него.
Он отодвинулся, чтобы освободить место следующей покупательнице.
— Фьеро! — раздался возглас. — Неужто ты?
— Стелла! — изумленно воскликнул он. — Вот так встреча!
— Да ты, я погляжу, большой любитель платков! Иди сюда, Крёп, смотри, кого я встретила!
Здесь же оказался и Крёп. Слегка обрюзглый (в свои — сколько? — лет двадцать пять, не больше), он виновато оторвался от витрины с дорогими платьями.
— Это непременно нужно отметить, — затараторила Стелла. — Давай быстренько расплатись с нашей очаровательной продавщицей, и пошли.
В своем оживлении она шуршала юбками, как целая балетная труппа. Фьеро не помнил, чтобы раньше Стелла была такой суетливой. Возможно, это последствия замужества. Позади нее Крёп театрально закатил глаза.
— Запишите, пожалуйста, на счет лорда Чафри это, это и еще вот это, — говорила Стелла, нагромоздив покупки на прилавок. — И пошлите их в наши номера во Флорентвейском клубе. Мне они понадобятся к сегодняшнему ужину, поэтому, пожалуйста, отправьте с ними кого-нибудь прямо сейчас, если можно. Хорошо? Ах, какая вы прелесть! Да-да! А теперь идемте, мальчики, идемте.
Она вцепилась в руку Фьеро и поволокла его за собой. Крёп покорно, как собачка на поводке, плелся сзади. Флорентвейский клуб был в какой-то паре улиц от магазина, и Фьеро не понимал, почему нельзя было самим донести покупки. Стелла едва ли не вприпрыжку спустилась по парадной лестнице в Дубовый зал, привлекая шумом всеобщее внимание.
— Ты садись сюда, Крёп: будешь за нами ухаживать, когда принесут заказ. А ты, дорогой Фьеро, сюда, рядом со мной, если, конечно, не боишься ревнивой супруги.
Они заказали чаю. Стелла попривыкла к Фьеро и немного успокоилась.
— Кто бы подумал! — воскликнула она, в восьмой раз взяв печенье и положив его обратно. — Вся наша дружная компания собирается. Нет, ну правда, разве был в Шизе кто-нибудь лучше нас? А ты-то, Фьеро, ты ведь самый настоящий принц, да? Ну, или князь? К тебе теперь надо обращаться «ваше высочество»? Или светлость? Вечно забываю. Ты все еще женат на той маленькой девочке?
— Она уже выросла, — осторожно поправил Фьеро. — У нас трое детей.
— И она, конечно, приехала с тобой? Я непременно должна с ней встретиться!
— Нет, Сарима осталась в нашем замке в Келийских горах.
— Значит, у тебя здесь роман, — решила Стелла. — Вид у тебя слишком счастливый. С кем же? Я ее знаю?
— Вид оттого счастливый, что я рад вас видеть, — обезоруживающе улыбнулся Фьеро.
И это было правдой. Выглядела Стелла чудесно. Она слегка округлилась, но это не портило ее, а наоборот: прежняя неземная красота стала более женственной и зрелой. На голове с коротко, по-мальчишески подстриженными волосами (что ей очень шло) сверкала диадема.
— А ты теперь, значит, волшебница? — спросил он.
— Едва ли! Моего волшебства хватит, чтобы одним росчерком пера подмахнуть сотню поздравительных открыток, но я даже не могу заставить эту чертову официантку принести нам, наконец, оладьи с вареньем. Людям свойственно преувеличивать возможности магии. Если бы все было так просто, Гудвин давно бы разделался со своими противниками. Нет, с меня довольно быть хорошей женой моему Чафри. Он сегодня на бирже, ворочает деньгами. Кстати, знаешь, кого мы видели? Ты даже не представляешь! Расскажи ему, Крёп!
От неожиданности, что ему позволили говорить, Крёп поперхнулся чаем, и Стелла тут же продолжила:
— Гингему! Представляешь? Живет здесь в особнячке на Нижней Меннипинской улице. Где мы ее видели, Крёп? В «Кофейном мире»?
— Или в «Ледовом саду»?
— Нет, вспомнила: в «Кабаре Спренгл-городок». Мы ходили слушать Силлипиду — ты знаешь ее? По лицу вижу, что нет. Это певица, выступавшая на Всеземельном фестивале песни и пляски, когда Гудвин спустился с небес на воздушном шаре и устроил дворцовый переворот. С тех пор она не раз уходила со сцены, но всякий раз возвращалась. По-моему, Силлипида уже выдохлась, но это не важно, все равно было весело. Так вот там, даже за лучшим столиком, чем у нас, сидела Гинга со своим дедом. Или кто он ей, прадед? Герцог Тропп который. Ему уже небось за сотню. Я прямо глазам своим не поверила: Гинга? На концерте? Только потом поняла, что она просто сопровождает старика. Ей все это страшно не нравилось: она сидела надутая и шевелила губами — молилась. И няня тоже там была. Нет, ну кто бы мог подумать! Ты князь, она вот-вот станет герцогиней, Эврик — маркграф, а я — скромная жена лорда Чафри, обладателя самого бесполезного титула и самого крупного состояния во всех Пертских холмах. — Стелла едва не остановилась, но тут же щедро добавила: — Да, и Крёп, конечно, наш дорогой Крёп. Просвети Фьеро, чем ты занимаешься; ему, должно быть, до смерти интересно.
Фьеро бы действительно с удовольствием послушал Крёпа, хотя бы для того, чтобы отдохнуть от трещавшей Стеллы.
— Стесняется, — продолжала Стелла, не успел Крёп открыть рот. — Как всегда.
Фьеро и Крёп переглянулись и постарались сдержать улыбки.
— Крёп устроил себе роскошную квартиру, настоящие хоромы, над кабинетом какого-то врача. Только представь себе! А какие виды из окна! Лучшие во всем городе, особенно сейчас, в это время года. Он балуется живописью, правда, лапусик? Пишет декорации к опереттам. Ах, а мы-то по молодости думали, что весь мир — это Шиз! Знаешь, здесь ведь уже появился театр. И вообще Гудвин значительно облагородил город, ты не находишь?
— Я рад тебя видеть, Фьеро, — улучил момент Крёп. — Расскажи о себе что-нибудь, только быстро, пока Стеллу опять не прорвало.
— Ах ты негодник! — воскликнула та. — Все-то твои злые шуточки! Вот как расскажу Фьеро, какие шашни ты тут завел. А, ладно, не бойся, я не такая вредная, как некоторые.
— Но мне действительно нечего рассказывать, — сказал Фьеро, чувствуя себя еще большим чужаком, чем когда он впервые приехал в Шиз. — У меня спокойная, счастливая жизнь. Я руковожу своим народом, когда он в этом нуждается, что бывает нечасто. Мои дети здоровы, жена… не знаю даже…
— Плодовита, — подсказала Стелла.
— Вот именно. — Фьеро улыбнулся. — И я ее люблю. А теперь вы должны меня извинить, но мне пора: опаздываю на деловую встречу в другом конце города.
— Нам непременно нужно снова увидеться, — как-то жалобно, сиротливо сказала Стелла. — Фьеро, голубчик, мы с тобой старые друзья, хоть и молоды. Извини, что я тараторила без умолку, это от радости. Все-таки чудесное было время, несмотря на все странности и печали. Сейчас уже другое. Тоже чудесное, но не так.
— Я понимаю, — сказал он. — Но вряд ли мы скоро встретимся. Мне столько всего нужно сделать, а времени в обрез. Меня уже дома заждались, я с лета там не был.
— Смотри, мы все здесь: я, Чафри, Крёп, Гинга, ты. Может, Эврик тоже в городе, мы и его позовем. Собрались бы вместе, поужинали в наших номерах наверху. Я обещаю быть потише. Пожалуйста, Фьеро, пожалуйста, ваша светлость. Это составило бы для меня такую честь!
Стелла склонила голову набок и прижала палец к подбородку, пытаясь найти в лексиконе своего класса слова, способные выразить истинное чувство.
— Если удастся, то, конечно, приду, — сказал Фьеро. — Но особо на меня не рассчитывай. Будут и другие встречи. Я обычно не задерживаюсь в городе до зимы, в первый раз так. Меня дома дети ждут. У тебя есть дети. Стелла?
— Нет. Такое чувство, что у Чафри там два пустых ореха, — невинно сказала она.
Крёп снова поперхнулся.
— Да, прежде чем ты уйдешь — я вижу, ты уже собираешься, — скажи, не слышал ли ты чего-нибудь об Бастинде?
Фьеро был готов к этому вопросу и позаботился, чтобы ни один мускул на его лице не дрогнул.
— Об Бастинде? Нет, ничего. А что, она нашлась? Разве Гинга не говорила?
— Гинга говорит, что если когда-нибудь встретит сестру, то плюнет ей в лицо. Нам остается только молиться, чтобы она сохранила доброту и терпимость, которым учит ее религия, иначе она просто убьет Бастинду. Оно и понятно: остаться одной, когда нужно присматривать и за сумасбродным отцом, и за дряхлым дедом, и за младшим братом, и за имением, и за работниками — и даже не скажешь, что собственноручно: рук-то у нее нет.
— По-моему, я видел Бастинду, — сказал Крёп.
— Да? — в один голос спросили Стелла и Фьеро.
— И даже не обмолвился, — укоризненно добавила Стелла.
— Не знаю — может, это была и не она. Я ехал на конке мимо Зеркального пруда возле дворца. Шел дождь, и я обратил внимание на девушку, которая боролась с зонтом. Ветер вырывал его из рук, и казалось, что вот-вот подхватит и ее. Вдруг очередной порыв вывернул зонт наизнанку, и я заметил зеленоватое лицо, которое тут же спряталось под капюшоном. Помнишь, как Бастинда боялась воды?
— До смерти боялась, — поддержала Стелла. — До сих пор не понимаю, как она ухитрялась держать себя в чистоте. И это при том, что я ее соседка!
— Маслом, — сказал Фьеро.
Они удивленно посмотрели на него.
— У… у нас в стране старики очищаются именно так… Вместо того чтобы мыться водой… — пробормотал смущенный Фьеро. — Вот я и подумал… Но я не знаю, конечно… Если получится снова с вами встретиться, то в какое время будет удобнее?
Стелла полезла в сумочку за календарем. Крёп, пользуясь удобным случаем, придвинулся к старому приятелю и с чувством сказал:
— Рад был тебя повидать.
— Взаимно. — Фьеро был тронут. — Будешь в Келийских горах, заезжай погостить к нам в Киамо-Ко. Только предупреди заранее, а то мы там только половину года проводим.
— Вот это как раз для тебя, Крёп, — подключилась Стелла. — Дикие горы, хищные звери. Мода опять-таки на твой вкус: все эти варвары в набедренных повязках. Только ты вряд ли впишешься в пейзаж.
— Что правда, то правда. Мне вообще любой пейзаж, где не на всяком углу найдешь кафе или ресторан, кажется неприспособленным для человеческого существования.
Фьеро пожал Крёпу руку и обнял, вспомнив о Тиббете. Потом прижал к себе Стеллу. Повиснув на его руке, она проводила его к выходу из зала.
— Давай я отделаюсь от Крёпа, и мы поговорим по душам, — тихим, неожиданно серьезным голосом предложила она. — Милый Фьеро, ты даже не представляешь. Наше прошлое… Теперь, когда ты появился здесь, многое встало на свои места. Однако кое-что остается загадкой. Если б мы поговорили, я уверена, что разобрались бы. Я ведь не такая дурочка, какой кажусь. — Стелла схватила его обеими руками. — Что-то очень важное происходит в твоей жизни. Я чувствую. И хорошее, и плохое одновременно. Вдруг я смогу помочь?
— Спасибо за предложение, это очень мило с твоей стороны, — сказал Фьеро, делая знак швейцару, чтобы тот подозвал извозчика. — Жаль, что мне не довелось встретиться с лордом Чафри.
Фьеро вышел на мраморное крыльцо, обернулся и приподнял шляпу. В дверях, которые держал открытыми услужливый швейцар, стояла спокойная, гордая, сильная женщина, исполненная грации и благородства.
— Встретишь Бастинду, передай, что я все еще по ней скучаю, — с мягкой улыбкой сказала она.

Больше Фьеро Стеллу не видел. Во Флорентвейский клуб он не возвращался, мимо дома Троппов на Нижней Меннипинской улице, несмотря на большой соблазн, не ходил, билетов на концерты Силлипиды у барышников не покупал. Зато он часто заглядывал в храм на площади Святой Стеллы и задумчиво сидел перед знакомым образом, слушая иногда песнопения или шушуканья монашек-монтий из пристроенной к храму обители.
Когда, наконец, прошли условленные две недели, и город забурлил перед Гуррикапидой, Фьеро пошел к заколоченному амбару. Он боялся застать его пустым, но Бастинда была на месте, готовила для него пирог с овощами. Ее драгоценный Малки с любопытством совался в муку, а потом оставлял белые следы по всей комнате. Разговор никак не клеился, пока кот-исследователь не свалился со стола вместе с миской овощей, чем рассмешил их обоих.
Фьеро решил не рассказывать о встрече с Стеллой и Крёпом. У него не хватило духу. Бастинда так старалась отгородиться от прежних друзей, что сейчас, когда после пяти лет самоотверженной работы она приблизилась к чему-то очень важному, казалось жестоким напоминать ей о них. Сам Фьеро сомневался в пользе анархии (как, впрочем, и во всем: сомневаться было легче, чем верить). К тому же, несмотря на случай с Мэедвежонком, надо было сохранять хорошие отношения с властями — ради своего народа.
Не рассказал он и про то, что Гингема с няней были в городе («Они вполне могли уехать», — убеждал он себя). Эгоистичное желание не усложнять себе жизнь пересилило потребность поделиться новостями.
— Знаешь, — сказала Бастинда ночью, когда сквозь причудливые морозные узоры на окне пробивался звездный свет. — Уехал бы ты из города до Гуррикапиды.
— А что, грядет конец света?
— Я же тебе говорила: не знаю, не должна знать. Но чему-то конец точно настанет. Лучше бы ты уехал.
— Никуда я не поеду, даже не проси.
— Я, между прочим, окончила заочные курсы магии. Будешь себя плохо вести — превращу тебя в камень.
— Ты и так уже кое-что превратила в камень. Твердый-твердый.
— Хватит! Перестань!
— Безжалостная женщина! Смотри, ты опять меня околдовала. У меня теперь одно на уме…
— Прекрати, Фьеро! Перестань, говорю! Я серьезно. Я хочу знать, где ты собираешься встречать Гуррикапиду. Чтобы быть за тебя спокойной. Скажи, где?
— То есть? Разве мы не вместе ее встречаем?
— Я работаю. — Бастинда скривила лицо. — Приду только утром.
— Тогда я тебя здесь подожду.
— Исключено. Хоть я и заметала следы, сюда в любую минуту может нагрянуть облава. Нет, слушай меня, ты останешься в гостинице и примешь ванну. Долгую приятную ванну. На улицу не выходи. Обещают снег.
— Да ты что! Чтобы в канун Гуррикапиды я сидел в ванной один-одинешенек?
— Можешь нанять себе компанию. Какая мне разница!
— Неужели никакой?
— Главное — держись подальше от людных мест. От театров, ресторанов, от любой толпы. Обещаешь?
— Если бы ты сказала, чего именно избегать, было бы проще.
— Проще всего тебе вообще уехать из города.
— Нет, проще всего тебе сказать, куда именно…
— Все, хватит! По большому счету не важно, куда ты пойдешь, главное — будь осторожен. Хоть это ты можешь пообещать? Оставайся внутри, в приличных местах, не суйся в пьяные толпы.
— А можно зайти в храм и помолиться за тебя?
— Нет! — рявкнула Бастинда таким тоном, что он перестал подшучивать над ней.
— И чего ты за меня так боишься? — спросил он Бастинду, хотя вопрос был к самому себе. — Что ценного в моей жизни? Жена в горах, знакомая, но не любимая, чье сердце высушено многолетним страхом перед будущей свадьбой. Трое детей, до того робеющие перед своим отцом, арджиканским князем, что почти никогда не подойдут к нему. Измученный кочевьями народ с теми же стадами, молитвами и бедами, что и пятьсот лет назад. И я, со своим скудным умишкой, без явных целей, талантов и доброты к миру. Что ценного в моей жизни?
— Я тебя люблю, — просто сказала Бастинда.
— Тогда решено, — ответил Фьеро и ей и себе. — Я тоже тебя люблю и обещаю быть осторожным.
«За нас обоих», — добавил он про себя.

Пришлось ему опять следить за ней. Любовь всякого превратит в охотника. Бастинда шла по улицам в длинном темном платье, похожем на монашескую рясу, и остроконечной широкополой шляпе, под которую заправила волосы. Вокруг шеи и подбородка был повязан фиолетовый платок с золотистой вышивкой, хотя длинный крючковатый нос таким платком, конечно, не скроешь. На руках у нее сидели элегантные перчатки, необычайно хорошенькие, но надетые, видно, не за красоту, а для ловкости пальцев. На ногах — большие ботинки с железными мысками вроде тех, которые носят шахтеры-рудокопы.
Если не знать заранее, что у нее зеленая кожа, то таким темным вечером под снегопадом ни за что не догадаешься.
Бастинда шла не оглядываясь: возможно, не хотела привлекать к себе внимание, а может, ей было все равно, следят за ней или нет. Ее путь лежал мимо главных площадей города. На площади Святой Стеллы она зашла в тот же самый храм, где Фьеро впервые ее встретил. Зачем? Чтобы получить окончательные инструкции или (боже упаси!) помолиться перед заданием? Ответа он так и не узнал. Через минуту Бастинда уже выпорхнула наружу.
Она перешла Судебный мост, прошла по набережной Принцессы и свернула на Королевскую аллею, уставленную ныне пустеющими розариями. Снег не давал ей покоя: она все плотнее куталась в плащ. Потом ее тонкая фигурка в непомерно больших ботинках свернула в запорошенный снегом Олений парк (где, надо ли говорить, не осталось ни Оуленей, ни даже оленей). Пригнув голову, Бастинда шагала мимо памятников героям прежних эпох. Само время, казалось, смотрело глазами каменных истуканов и не замечало, как предвестница революции идет на зов судьбы.
Кого бы ни назначили мишенью Бастинде, это явно был не Гудвин. Она не обманывала: она была недостаточно проверенной и слишком заметной, чтобы ее выбрали для покушения на Волшебника. Тем вечером Гудвин должен был открывать антироялистскую «Выставку праведной борьбы» в Народной академии искусства и механики недалеко от дворца, однако у конца Шизской улицы Бастинда свернула в другую от дворца сторону, в фешенебельный район Золотая Гавань. Значит, она участвует в какой-то диверсии или пытается устранить возможного наследника или союзника Гудвина. Она шла мимо роскошнейших домов города, мимо суровых охранников и дворников, расчищающих мостовую, шла уверенно, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Фьеро чувствовал, что в выходном плаще привлекает к себе больше внимания, чем Бастинда.
На другом конце Золотой Гавани располагался известный театр «Мистерия». Маленькая симпатичная площадь перед ним была залита белым светом и обвешана зелеными и желтыми гирляндами. Видимо, ожидалось какое-то праздничное выступление. Все билеты были уже раскуплены, о чем честно предупреждала табличка у входа. Внутрь еще не пускали, и около театра начата собираться толпа. Торговцы продавали горячий шоколад в высоких стаканах. Группа ребят распевала озорные песни на мотив гуррикапейских гимнов к заметному неодобрению стариков. Кругом — на фонари, на театр, на людей, на горячий шоколад и грязь под ногами — падал снег.
Поддавшись какому-то отчаянному порыву, Фьеро взобрался на ступеньки библиотеки, чтобы оттуда лучше видеть происходящее. Бастинда растворилась в толпе. Неужели здесь замышлялось убийство? Или поджог, чтобы испечь несчастных жизнелюбов, как каштаны? Какова цель мятежников? Устранить отдельного человека или устроить страшную трагедию?
Фьеро пока не знал, зачем он здесь: остановить Бастинду, спасти кого можно, или просто стать свидетелем предстоящего и больше узнать о возлюбленной. И разобраться, наконец, в своих чувствах к ней.
Бастинда ходила среди толпы, явно кого-то выискивая. Фьеро был почти уверен, что она не подозревает о его присутствии. Неужели она так сосредоточилась на поиске мишени, что не замечает очевидного? Неужели не чувствует, что ее любимый находится здесь же, на заснеженной площади? Неужели она не ощущает на себе его взгляда?
К театру подошел отряд штурмовиков и расположился возле стеклянных входных дверей. Бастинда взбежала на ступеньки магазинчика и с высоты своего наблюдательного пункта стала оглядывать толпу. Что-то выпирало у нее из-под плаща, но что? Взрывчатка? Волшебное оружие?
Были ли у нее сообщники на площади? Вместе они действуют или порознь? Толпа все прибывала; время представления приближалось. Внутри за стеклянными дверями копошились швейцары, обозначали проход стойками с растянутыми между ними красными лентами, чтобы предотвратить давку. Никто так не прет, как богачи, — это Фьеро хорошо знал.
Из-за угла на дальний конец площади выехал экипаж. Подъехать к самым дверям театра ему не позволяла толпа, но он приблизился, насколько было возможно. Чувствуя, что прибыла важная особа, люди притихли. Не сам ли таинственный Гудвин нанес неожиданный визит? Кучер в меховой шапке соскочил с козел, распахнул дверцу и помог пассажиру выйти.
Фьеро затаил дыхание, Бастинда застыла, буравя карету взглядом. Вот она, мишень!
Волной черного шелка и серебристых блесток из кареты на снежную площадь выплеснулась грузная величественная женщина. Фьеро видел ее только однажды, но тут же узнал в ней мадам Виллину.
Так вот, значит, кого должна убить Бастинда! Все вмиг встало на свои места. Мотив Бастинды очевиден. Если ее поймают, то увидят в ней всего лишь сумасшедшую студентку из Крук-хала, затаившую смертельную обиду на директрису. Браво!
Но разве мадам Виллина связана с Гудвином? Или это тактический ход, чтобы отвлечь внимание властей от чего-то более важного?
Бастинда двигала руками под плащом, словно что-то заряжая. Мадам Виллина приветствовала собравшихся. Те, оробев перед важной гостьей, преданно смотрели ей в глаза.
Глава Крук-хала сделала несколько шагов к дверям театра, ведомая механическим слугой, и Бастинда, словно почуявший дичь пойнтер, потянулась к ней. Ее острый подбородок торчал над платком, нос нацелился вперед; казалось, она готова одним своим острым лицом разрезать директрису на части. А руки тем временем продолжали копошиться под плащом.
Но тут распахнулись двери, мимо которых шла мадам Виллина — двери не театра, а школы, Женской семинарии мадам Тистан, — и оттуда высыпал девочки, дочки обеспеченных родителей. Что они делали в школе в канун Гуррикапиды? На Бастиндином лице застыло изумление. Девочкам было лет по шесть-семь: маленькие, бежевые, женственные комочки в меховых муфточках, шерстяных шарфиках, сапожках с опушкой. Они пели и смеялись, как властительницы мира, которыми им суждено стать. Среди них была ряженая фея Принелла: по традиции, ее изображал мужчина в нелепом гриме, с болтающейся накладной грудью, в парике, ярких юбках, соломенной шляпке и с большой корзиной игрушек.
— Ого! Какие люди! — проголосил он. — Ну-ка, кто хочет подарочков?
На мгновение Фьеро был уверен, что сейчас ряженый выхватит нож и заколет мадам Виллину на глазах у детей, — но нет, Сопротивление было не настолько организованным; такого поворота событий никто не ожидал. Заговорщики не учли ни праздничного вечера в школе, ни ватагу девчушек, жадно тянущихся к фее.
Фьеро бросил взгляд на Бастинду. На ее лице читалось отчаяние. Дети носились между ней и Виллиной, прыгали на Принеллу, выхватывали у нее (то есть у него) приготовленные подарки. Случайные жертвы — невинные дочери тех самых деспотов, угнетателей и мясников.
Руки Бастинды все так же двигались под плащом, будто колеблясь: убить или нет? Мадам Виллина плавно, как транспарант на параде, двигалась вперед, важно взошла по лестнице и скрылась за распахнутыми для нее дверями. Толпа повалила следом. Бастинда скорчилась, прислонилась к столбу и в приступе отвращения к себе затряслась такой крупной дрожью, что даже Фьеро было видно. Плюнув на конспирацию, он начал пробираться к возлюбленной, но когда добрался до ступеней магазина, она уже исчезла.
Площадь быстро пустела. Откуда-то с улицы доносились веселые детские голоса. Карета, в которой прибыла мадам Виллина, подъехала на освободившееся место возле входа в театр, Фьеро медлил, ожидая, что сработает какой-нибудь запасной план и театр взлетит на воздух.
Но ничего не происходило, и Фьеро начал волноваться, как бы за те несколько минут, что он не видел Бастинду, пока пробирался через толпу, ее не схватили штурмовики. Возможно ли это? Способны ли они действовать так быстро и незаметно? И что он будет делать, если Бастинда сгинет в застенках тайной полиции?
Испуганный Фьеро быстро зашагал обратно. К счастью, ему быстро подвернулся извозчик, который мигом домчал его к заколоченному амбару, где жила Бастинда.

В полном отчаянии Фьеро бросился наверх. Пока он мчался по лестнице, живот его вдруг скрутило, и он едва добежал до ведра. Комната была пуста, только Малки глазел на него со шкафа. Облегчившись, умывшись и застегнувшись, Фьеро налил коту молока и позвал его. Тот не шелохнулся.
Фьеро отыскал пару печений, задумчиво их пожевал, потом открыл окно, чтобы проветрить комнату. На пол посыпался снег и лежал не тая, до того было холодно.
Фьеро пошел к печке разводить огонь. От чиркнувшей спички в комнате ожили тени, отделились от стены и, не успел Фьеро опомниться, двинулись на него. Их было трое, или четверо, или пятеро. На них была черная одежда, лица вымазаны сажей, а головы обернуты такими же платками, какие он покупал для Саримы и Бастинды. На плече у одного сверкнул золотой эполет — знак командира штурмового отряда. Взметнулась дубинка и опустилась на голову Фьеро, как лошадиное копыто, как сук падающего дерева. Наверное, должно было быть больно, но от удивления Фьеро ничего не почувствовал. Наверное, это его кровь брызнула вокруг и оставила красное пятно на белой шерсти кота. Кот вздрогнул, два золотисто-зеленых — прямо под цвет праздника — глаза вспыхнули, он молнией сиганул в открытое окно и исчез в снежной пыли.

 Отправлено: 08.02.11 19:52. Заголовок: Обязанностью младшей..

Обязанностью младшей послушницы было открывать дверь, если кто-то стучался в монастырь во время трапезы. Однако колокольчик звонил, когда ужин уже кончился, она убирала со столов остатки тыквенного супа и ржаных лепешек, а остальные монтии степенно поднимались в часовню. Послушница заколебалась. Еще какие-нибудь три минуты, и она бы молилась вместе с остальными; тогда можно было бы не отворять. А пока замочила бы посуду. Но в праздник хотелось делать добрые дела.
За дверью, в темном углу каменного крыльца, как мартышка, сжалась женская фигурка. Густой снегопад размывал очертания храма Святой Стеллы. Улицы были пусты. Из освещенных свечами окон доносились песнопения.
— Что такое? — спросила послушница и, вспомнив, добавила: — Счастливой Гуррикапиды вам.
Увидев на необычных зеленых руках кровь, а в глазах загнанный взгляд, послушница поняла, что дело серьезное. Милосердие требовало пригласить бедняжку внутрь и помочь ей, но воображение подсказывало, что монахини уже собрались наверху и настоятельница бархатным голосом начинает читать нараспев молитвы. Для послушницы это была первая большая служба, и она не хотела пропустить ни минуты.
— Пойдем, дитя мое, следуй за мной, — сказала она.
Незнакомка, молодая девушка, всего на год-два старше послушницы, на негнущихся ногах, какие бывают у истощенных до крайности людей, направилась за своей провожатой.
Послушница остановилась возле умывальни — смыть кровь с рук незнакомки и убедиться, что эта кровь осталась от какой-нибудь обезглавленной к празднику курицы, а не от попытки вскрыть себе вены, но при виде воды та попятилась в таком ужасе, что послушница только вытерла ей руки сухим полотенцем.
Сверху уже лилась многоголосица песнопений. До чего обидно! Послушница выбрала самый простой путь: она затащила полуживую девушку в зимний зал, где дряхлые монтии доживали свой век в тумане амнезии. Здесь росли маргинии, чей сладкий аромат заглушал запахи старости и немытого тела. Старухи жили в собственном времени: вряд ли они понимали, что сейчас Гуррикапида, да и потом, невозможно же было поднять их всех в часовню.
— Посиди пока здесь, — сказала послушница. — Не знаю, что ты ищешь: убежище, еду, ванну или прощение. Здесь тебе помогут. Тут сухо, тепло и спокойно. А я пойду — у нас сегодня всенощная. После полуночи я спущусь.
Она усадила измученную девушку на мягкий стул и накрыла одеялом. Старухи дружно похрапывали, уронив голову на грудь и капая слюной на фартучки, расшитые зелеными и золотистыми узорами. Только некоторые не спали и механически перебирали четки. Через большие стеклянные двери было видно, как на храмовый двор падает снег. Эта картина всегда действовала на бабушек успокаивающе.
— Смотри, какой снег — белый-белый, как божья благодать, — сказала послушница, вспомнив свой долг — утешать страждущих. — Подумай об этом, пока отдыхаешь, и поспи. Вот тебе подушка и скамеечка под ноги. А мы пока будем петь и славить Господа, Я помолюсь за тебя.
— Не надо, — выдавила незнакомка и, обессиленная, уронила голову на подушку.
— Мне не трудно, — заверила ее послушница и убежала, чтобы успеть к входному гимну.
Какое-то время в зимнем зале было тихо, как в аквариуме, куда бросили новую рыбку. За стеклянными дверями мерно, завораживающе, как будто из машины, падал снег. Бутоны маргинии закрылись от холода. Масляные лампадки коптили траурно-черным дымком. Далеко в саду, едва различимая за двумя окнами и метелью, дряхлая монтия, не потерявшая еще счет времени, затянула пошлый языческий гимн Гуррикапу.
Одна из старух подъехала на кресле-каталке к дрожащей девушке. Она нагнулась вперед и потянула носом воздух, потом выпростала из-под пледа свои костлявые руки и дотронулась до нее.
— Плохо деточке, устала, — прошамкала старуха и, как прежде послушница, ощупала запястья девушки. — Целехонька, а все болит, — будто с одобрением сказала она и высунула из-под пледа облезлую голову. — Ослабла деточка, — продолжала она, потом покачалась и накрыла ее руки своими, будто собираясь согреть их собственной холодной кровью. — Жизнь деточки — сплошное разочарование. А еще говорят, праздник. Ну-ну, моя хорошая, иди сюда, иди к матушке-настоятельнице.
Но она не могла вывести девушку из горестного оцепенения. Старухе оставалось только держать ее руки, как чашечка цветка охватывает молодые лепестки.
— Ну-ну-ну, дорогая, все образуется. Матушка Якуль не даст тебя в обиду. Матушка Якуль проводит тебя домой.
Часть четвертая
МИГУНЕЙ

ПУТЕШЕСТВИЕ

1

В тот день, когда монтия покидала монастырь, где прожила вот уже семь лет, сестра-экономка выудила из-под лифа большой железный ключ и открыла кладовую.
— Входи, — скомандовала она.
Сестра-экономка вынула три черных платья, шесть сорочек, перчатки и шаль. Передала молодой монтии метлу. Наскоро собрала аптечку: травы, коренья, листья, настойки, мази, кремы.
Достала она и бумаги, правда, немного, с десяток листков разной толщины и размера. В последнее время бумаги в городе становилось все меньше.
— Пользуйся экономно, по пустякам не пиши, — наставляла сестра-экономка. — Ну, при всей своей молчаливости ты девушка умная. Как-нибудь разберешься.
Вместе с бумагой она протянула ей перо феникса, известное своей твердостью и прочностью, и три запечатанных пузырька чернил.
В монастырском дворе вместе с матерью-настоятельницей ждала Отси Цепкорукая. Монастырь хорошо платил за ее услуги, а деньги ей сейчас были особенно нужны. Но та понурая монтия, которую вела за собой сестра- экономка, Отси не понравилась.
— Вот ваша спутница, — сказала сестра- экономка. — Ее зовут сестра Баста-Инда. Она много лет провела в обители, ухаживала за больными, но теперь ей подошло время двигаться дальше, и она нас покидает. У вас не будет с ней никаких трудностей.
Отси придирчиво осмотрела монахиню.
— Я не могу ручаться за жизнь всех путешественников, мать-настоятельница. Я вожу караваны вот уже десять лет и потеряла за это время столько людей, что даже стыдно признаться.
— Баста-Инда едет по собственному желанию, — сказала настоятельница. — Если захочет вернуться, мы примем ее назад. Она одна из нас.
На взгляд Отси, понурая монахиня не могла быть одной из кого бы то ни было. Ни рыба ни мясо, ни умная, ни дура — сестра Баста-Инда стояла и безмолвно смотрела в пол. Отси дала бы ей на вид лет тридцать, хотя в монтии чувствовалось что-то еще не вполне взрослое.
— Да, и еще багаж — справитесь?
Настоятельница показала на веши, уложенные перед входом в обитель, и обернулась к отбывающей монахине.
— Благословенное дитя Безымянного Бога. Ты уходишь от нас в поисках успокоения. Ты чувствуешь, что должна искупить какую-то вину, прежде чем обретешь успокоение. Тебя не утешает больше всепрощающая тишина обители. Ты возвращаешься в мир. Мы отпускаем тебя — с любовью и пожеланием удачи. Бог тебе в помощь, дочь моя.
Монахиня все так же молча смотрела в землю. Мать-настоятельница вздохнула.
— Ну, нам пора.
Она вынула из складок одежды тугую пачку денег, отсчитала несколько бумажек и передала их Отси Цепкорукой.
— Думаю, этого хватит на дорогу и еще останется.
Сумма была внушительная. За сопровождение одной бессловесной монахини Отси получила больше, чем со всего остального каравана.
— Вы слишком добры, мать-настоятельница, — сказала она, сжимая деньги в цепкой здоровой ладони и прижимая больную руку к груди.
— Слишком добрых не бывает, — улыбнулась настоятельница и с удивительной проворностью скрылась за монастырскими дверями.
— Ну, теперь ты сама себе хозяйка, Басти, — сказала сестра-экономка и юркнула вслед за настоятельницей.
Отси пошла грузить веши в повозку. В обнимку с чемоданом спал толстый чумазый мальчуган.
— Иди гуляй, — сказала Отси.
— Меня тоже обещали взять, — сонно отозвался толстощекий мальчик.
Когда сестра Баста-Инда не подтвердила и не опровергла его слов, Отси начала понимать, почему ей так щедро заплатили за то, чтобы увезти зеленокожую монтию.

Обитель Святой Стеллы находилась в двенадцати милях к юго-западу от Изумрудного города и подчинялась городскому монастырю. Со слов настоятельницы, сестра Баста-Инда провела два года в городе и пять лет здесь.
— Вне святой темницы тебя все равно сестрой называть? — спросила Отси.
— Можно просто Бастиндой.
— А мальчика?
Монтия пожала плечами.
Проехав несколько миль, они присоединились к каравану. Всего в нем было четыре фургона и пятнадцать путешественников. Бастинда с ребенком подошли последними. Отси описала предстоящий путь: на север вокруг Мертвого озера, потом на восток через Кембрийское ущелье, далее на юго-восток через Тысячелетние степи, затем остановка в Киамо-Ко — и дальше на северо-восток. Она предупредила, что Мигуней — дикая земля, где живут воинственные племена: юнаматы, скроуляне и арджиканцы. А еще хищники. И духи. Поэтому нужно держаться вместе и полностью доверять друг другу.
Бастинда рисовала фениксовым пером картинки на земле и, казалось, не слушала объяснений Отси. Мальчик боязливо присел на корточки в нескольких шагах от нее. Он был чем-то вроде пажа и прислуживал ей, но при этом они не разговаривали и почти не смотрели друг на друга. Отси удивленно поглядывала на них и боялась, как бы не вышло чего-нибудь недоброго.
Караван двинулся к вечеру и преодолел лишь несколько миль до первой остановки у реки. Путешественники, в основном Горделикийцы, безудержно болтали, поражаясь своей смелости пуститься в опасное странствие. Причины у всех были разные: дела, семья, долги, сведение счетов. Для храбрости они затянули песню. Отси тоже было присоединилась, но скоро бросила. Ей стало ясно, что каждый из попутчиков много отдал бы, лишь бы не ехать в пугающую даль. Кроме, разве, Бастинды, но та сидела особняком и все больше молчала.

Богатый Горделик остался позади. Мигуней встретила путников галькой, разбросанной по влажной земле. Ночами ориентировались по небу. На юге светила Ящерова звезда; туда, к опасному Кембрийскому ущелью, и двигались путники. По сторонам от дороги темнели сосны и звездолисты. Днями они манили странников в свою тень, а ночами изрыгали из себя сов и летучих мышей.
Ночами Бастинда подолгу лежала без сна. Теперь, под открытым небом, где перемигивались звезды, изредка покрикивали птицы и чертили тайные знаки метеоры, к ней возвращались прежние думы. Временами она хваталась за перо и записывала пришедшие в голову мысли, а иногда просто обдумывала их, обсасывая со всех сторон.
Ее путешествие только началось, а семь лет монастырской жизни уже сглаживались из памяти. Все то тягучее, монотонное время. Коричнево-красные полы, которые она мыла часами, стараясь не замочить рук, но которые едва ли становились чище; виноделие, помощь в монастырской больнице, напоминавшей лазарет Крук-хала. Надевая на себя монашеское облачение, принимая всеобщее равенство, не нужно было больше бороться за свою неповторимость: ну сколько, на самом деле, неповторимых существ может создать природа или Безымянный Бог? Погрузившись в будничные заботы, монтия сама собой вставала на праведный путь. Время текло незаметно. Прилетала и спускалась на окно красная птичка — значит, пришла весна. Надо было сметать с крыльца пожухлые листья — наступила осень. Три года прошли в полном молчании, следующие два ей разрешили говорить шепотом, а потом еще на два, по решению настоятельницы, перевели в монастырскую больницу, в палату для безнадежных больных. Такова была лестница, ведущая вверх. Или вширь.
Девять месяцев, вспоминала теперь, лежа под звездами, Бастинда, как будто рассказывала кому-то свою историю. Девять месяцев она ходила за умирающими и за теми, кто даже умереть толком не мог. Она настолько свыклась со смертью, что начала даже видеть в ней особую красоту. Человек — как лист, умирает сразу, целиком, если, конечно, в нем что-то не нарушается и не отмирает сначала одна его часть, потом другая, третья и так далее. Бастинда могла хоть всю жизнь, быть сестрой милосердия: поправлять одеяла в накрахмаленных пододеяльниках, укладывать обездвиженные руки, читать вслух бессмысленные, но приносящие успокоение слова из Писания. Со всем этим она справлялась хорошо.
Но потом, год назад, в их приют привезли беспомощного Тиббета. Он еще был не настолько плох, чтобы не узнать бывшую подругу, несмотря на прошедшие годы и молчаливость Бастинды. Слабый, не способный самостоятельно сходить по нужде, весь в пролежнях Тиббет все равно был живее, чем она, и без устали пытался пробудить Бастинду ото сна: звал по имени, шутил, вспоминал институтские истории, ругал старых приятелей за то, что бросили его, подмечал мельчайшие перемены в ее движениях и мыслях. Он напомнил ей, что значит думать. Против ее воли этот изнуренный, умирающий человек возродил в ней личность.
А потом он умер, и настоятельница сказала, что пришла пора Бастинде вернуться в мир и исправить свои ошибки, хотя даже настоятельница не знала, какие именно. Ну а когда исправит? Тогда будет видно. Ты, сестра, еще молода, можешь и семьей обзавестись. Бери свою метлу и помни, чему тебя здесь научили.
— Не спится? — Отси подсела к Бастинде.
Хотя в голове крутились бесчисленные запутанные мысли, ни одна из них не желала оформиться в слова, и Бастинда только утвердительно хмыкнула. Отси рассказала несколько шуток, которым Бастинда вяло улыбнулась, зато сама проводница смеялась за двоих. Громкий раскатистый смех действовал на нервы.
— Просто беда с этим поваром, — говорила Отси и, хихикая, начала рассказывать про него какую-то дурацкую историю. Бастинда пыталась улыбаться, пыталась следить за рассказом, но звезды на небе разгорались все ярче — теперь из крупиц соли они превратились в светящиеся икринки. Мерцая, они вращались на своих стебельках с тихим шуршанием и скрежетом. Если бы только можно было его услышать! Но Отси смеялась слишком громко.
Как много в этом мире того, что хочется ненавидеть. И насколько больше того, что хочется любить!

Скоро они достигли Мертвого озера — пугающе неподвижной водной глади, серой, словно опустившаяся на землю туча. Лучи света не отражались от нее.
— Вот почему ни лошади, ни люди отсюда не пьют, и никто никогда не пытался провести отсюда водопровод в Изумрудный город. Это мертвая вода. Нечасто такое встретишь.
И все-таки здесь было что-то величественное, поражавшее путников своей красотой. Далеко-далеко на востоке что-то большое и синевато-розовое начало отделяться от неба — это и были Великие Келийские горы, за которыми лежал Мигуней.
Отси показала, как использовать туманные амулеты, если на караван нападут охотники-юнаматы.
— Пусть только попробуют, — воинственно заявил мальчик, прислуживающий Бастинде. — Я им покажу!
— Обычно до нападений не доходит, — успокоила Отси занервничавших путешественников. — Если мы никого не трогаем, то и нас вряд ли тронут. Но надо быть начеку.

Днем караван растягивался по дороге: четыре фургона, девять лошадей, молодая телица, две коровы постарше, бык да разная птица. Еще у повара была собака по кличке Килиджой, совершенно неподходящей, по мнению Бастинды, для этого игривого, пыхтящего шерстяного комка. Про себя она переименовала его в Задорку. Он успел так расположить к себе путешественников, что уже поговаривали, не Сыобака ли он и не бежит ли из Изумрудного города, притворяясь обычным псом, но Бастинда сразу высмеяла эти догадки.
— Ха! — сказала она. — Неужели вы так мало разговаривали со Зыверями, что уже забыли, чем они отличаются от зверей.
Нет, конечно, Килиджой был обыкновенной собакой, преданной и отважной дворнягой, помесью линстерского колли с ленсским терьером, а может, и с волком. Он всегда был настороже, то и дело принюхивался, вострил уши. Охотник был страстный. По вечерам, когда фургоны ставили квадратом и, оставив скотину снаружи, разводили внутри костер, Килиджой прятался между колес.
Он крепко сдружился с мальчиком. Однажды Отси случайно услышала, как ребенок открывает ему свое имя.
— Меня зовут Лир, — говорил он. — Хочешь быть моей собакой?
Отси не удержалась от улыбки. У толстого мальчика не было друзей, а одинокие дети всегда хотят собаку.

Мертвое озеро осталось позади, и кое-кто из путешественников вздохнул свободнее. Впереди час от часу росли Великие Келийские горы. Прежде синевато-розовые, они теперь побурели до цвета зрелого ореха. По правую сторону от петлявшей дороги текла река Мигунья, отделявшая путников от гор. Отси знала несколько удобных мест для переправы, но они были не помечены, и поиски затянулись. Килиджой сильно заболел, отказывался от пиши, лежал пластом и жалобно поскуливал. Его лечили от отравления. Лир вез его на руках, чем разбудил в Бастинде легкую ревность. Это ее удивило: она и забыла, когда в последний раз испытывала похожее чувство.
Ревновала не только Бастинда. Повар злился, что его собака предпочитает чужую компанию, и размахивал половником, будто призывая в свидетели всех небесных кашеваров. Бастинда осуждала его за то, что он убивал кроликов и готовил из них жаркое.
— Откуда вы знаете, что это не Кэролики? — говорила она, не притронувшись к мясу.
— Но-но, тише у меня, не то мальчишку зажарю, — огрызался повар.
Бастинда не раз жаловалась Отси и просила, чтобы повара уволили, но проводница не слушала.
— Мы приближаемся к Кембрийскому ущелью, — говорила она. — У меня сейчас голова совсем другим занята.
Было что-то волнующее душу и тело в этом месте. Горы расходились врозь, не хуже налитых женских ног, и пропускали путников к сокровенному.
Впереди, заслоняя солнце, высились сосны. Словно в борьбе сплели ветви дикие груши. Повеяло сыростью, и особый воздух Мигунея, тяжелый и прелый как влажное полотенце, опустился на кожу. Углубившись в лес, путешественники потеряли из виду отдельные горы. Здесь пахло папоротниками и хвоей. На берегу лесного озера на высохшем дереве висел улей, в котором деловито жужжали пчелы.
— Давайте возьмем пчел с собой, — предложила Бастинда. — Я поговорю с ними, я умею. Вдруг они согласятся.
Эти трудолюбивые насекомые давно интересовали Бастинду: и в Крук-хале, и в монастыре Святой Стеллы была своя пасека. Но Лир их боялся, а раздраженный повар, осознавший свое кулинарное бессилие в таких диких местах, стал грозить, что все бросит и уйдет. Разгорелся спор. Старичок, который ехал на восток умирать, подчиняясь увиденному во сне, сказал, что немного меда пришлось бы кстати к безвкусному чаю из воробьиного листа. Его поддержала марранская невеста по переписке, направлявшаяся на встречу со своим женихом. Растроганная Отси совершенно неожиданно тоже согласилась. После чего Бастинда полезла на дерево, побеседовала с пчелами и спустила улей в один из фургонов. Правда, остальные путешественники, даже проголосовавшие за мед, попрятались по другим фургонам и еще долго вздрагивали, когда даже мельчайшая песчинка попадала им на кожу.
С помощью костра и барабанов они стали зазывать ближайшего проводника, без которого ехать дальше было нельзя. Только местный житель мог выторговать у мигунов разрешение на проезд. В один из таких скучных вечеров, когда проводник еще не появился, путешественники разговорились о легенде про Кембрийскую ведьму. Кто был раньше: она или король чародеев Гуррикап?
Иго, тот самый больной старичок, который хотел меда к чаю, напомнил, как это описывает «Гуррикапея». Дракон времени сотворил солнце и луну, потом Гуррикап наслал проклятие, сказав, что их дети забудут своих родителей, а потом пришла Кембрийская ведьма, произошел потоп, затем битва, и зло рассеялось по миру.
— При чем здесь «Гуррикапея»? — возразила Отси. — «Гуррикапея» — это всего лишь красочная поэма, романтический перепев более древних и жестоких преданий. Народная память гораздо вернее передает события, чем какой-то там рифмоплет. А в народной памяти зло всегда предшествовало добру.
— Правда? — заинтересовался Иго.
— Конечно, — оживилась Отси, довольная, что может показать свою образованность. — Взять, например, детские сказки, которые начинаются так: «В одном темном, дремучем лесу жила-была злая колдунья» или «Пошел однажды черт на прогулку и встретился с мальчиком». Для народа, который слагает и передает эти сказки из поколения в поколение, никогда не возникает вопрос: откуда берется зло? Оно было всегда. Из сказок мы не узнаем, как колдунья стала злой, что подтолкнуло ее на дурной путь, и была ли она когда-нибудь доброй. Мучается ли черт оттого, что зол, или тогда бы он не был чертом? Это по меньшей мере вопрос понятий.
— Если так рассуждать, то народ действительно помнит о Кембрийской ведьме, — согласился Иго. — Все другие ведьмы были лишь ее бледной тенью: дочерьми, сестрами, дальними родственниками. Куда ни обратись, сколь древним бы ни был источник, везде найдутся упоминания именно об этой колдунье.
Бастинда вспомнила о странном рисунке, который ей когда-то показывал Кокус: Кембрийская ведьма (если это была она) стоит, твердо упершись в землю ногами в блестящих башмачках, и то ли выкармливает, то ли убивает неведомого зверька.
— А я вот не верю в Кембрийскую ведьму, — похвастался повар.
— Ты и в Кэроликов не веришь! — язвительно заметила Бастинда. — Вопрос в другом: верит ли Кембрийская ведьма в тебя?
— Тише! — оборвала их Отси.
Бастинда поднялась и пошла прочь от костра. Слишком это напоминало ее детство, споры с отцом и Гингемой о происхождении зла. Можно подумать, кто-нибудь знает наверняка. Отец собирал доказательства о природе зла как инструмент для обращения неверующих. В университете Бастинда убедилась, что как женщинам для уверенности в себе нужны украшения, так мужчинам — доказательства. Но зло точно так же было за пределами логики, как Кембрийская ведьма — за границами истории.