Форум Изумрудного города

продолжение рассказа Цветок пустыни - со старыми и новыми героями

Душа пустыни

Вертолет мертвой птицей лежал на песке. Тот из двух членов экипажа, кто сумел выжить, бросил бесплодные попытки поднять машину в воздух и, прикрыв глаза ладонью, оглядел бесконечные голубоватые холмы, уходящие вдаль.
Просить помощи у второго пилота было бесполезно. Голова смуглого низкорослого арзака лежала на приборной панели, вслушиваясь в молчание двигателей, и кровь, медленно капавшая на пол, даже не начинала чернеть: так ее было много.
Пилот-менвит выругался и отбросил в сторону очередной бесполезный инструмент. Конечно, их обучали на порядок лучше, чем представителей других профессий, и в его билете даже стоял штамп «допущен к межпланетным перелетам», но после двухчасовых стараний менвит вынужден был признать полное бессилие. Все мастерство механика, все знание электронной начинки летающей машины умерло вместе со слугой-арзаком. А этот живой механизм не поддавался починке. Рация тоже не работала, если он правильно опознал назначение сгоревшего клубка проводов.
Когда полная картина произошедшего впервые предстала во всей свой очевидности, у пилота на мгновение перехватило дыхание, словно пустыня примеривалась, как половчей схватить чужака за горло. Он был вынужден прислониться к теплому боку вертолета - красивой, но бесполезной игрушке. По крайней мере, тень она давала.
Собственная беспомощность его раздражала. «Если выживу, назубок выучу устройство этих вертушек и пошлю всех механиков к их богам, под которые они маскируют затвердевшие экскременты».
Спина ощутила тепло: вертолет медленно нагревался на солнце, превращаясь в гигантскую жаровню. Оставаться здесь не имело смысла, мертвое тело в кабине наверняка привлечет местных хищников, а без электроники все оружие летающей машины было бесполезно. О том, что Рамерийская пустыня охраняет свою территорию безо всяких крупных зубастых и плотоядных тварей, пилот не знал.
Собрав лоскутья жизненных навыков, менвит соорудил из куртки головную повязку и прикрыл рот от пыли, заметил направление своего движения по солнцу и, не оглядываясь, побрел прочь от вертолета. Алый маячок-пеленгатор на панели мигнул на прощанье и погас.

И только во второй раз упав лицом в тонкую голубоватую взвесь, заменявшую песок, пилот вспомнил, что где-то внутри его вертолета хитроумным решением ради невнятных технических целей спрятан кожух с дистиллированной водой.
Однако при мысли о возвращении в кабину-душегубку, где молчаливым укором покоилось тело второго пилота, менвита передернуло. Он поправил головную повязку и, пряча лицо от палящего солнца, побрел вперед.
Пустыня шагнула навстречу, раскрывая объятья.

После седьмого падения на каменистую почву он почувствовал, что теряет смысл своего путешествия. Направления мешались и завязывались узлом, следуя за прихотливым танцем усталых ног. Круги и восьмерки отмечали путь жертвы палящего солнца.
Воспоминания о сегодняшнем утре, когда он, щеголеватый бравый пилот, поднимал в воздух легкую серебристую стрекозку, послушную его воле, эти воспоминания были более реальны, чем голубые дали, холодно отблескивающие кристалликами соли.
Вот он направляет вертушку в сторону пустыни, пренебрегая писком датчиков, вот тихо вскрикивает за спиной второй пилот, вторя истерике стоп-сторожа. Конечно, он знает о странных излучениях псевдокристаллов пустыни, сбивающих с толку электронику, путающих направления и затягивающих экран радаров серой пеленой. Конечно, он знает, что над пустыней летают при помощи «визуального сканирования» - на глазок. И конечно, он бросит вызов проклятой голубой бездне, единственному месту на планете, не признавшему власть менвитов.
И, конечно, раб за спиной замолкает: воля хозяина сильнее. Но он сопит, ерзает, вздыхает, это мешает, тогда пилот оборачивается, чтобы поймать взгляд арзака и одним легким ментальным шлепком привести в чувство.
Но мгновение затягивается, менвит буравит лицо механика, снова и снова ныряя в круглый черный зрачок, черпая силы в созерцании того, как стекленеют и затягиваются пленкой глаза напарника.
Арзаки и не подозревают, сколько удовольствия доставляет менвитам вмешательство в чужое сознание. Оно подобно погружению в теплую, щекочущую кожу ванну, пузырьки мыслей обтекают, ласкают, манят. Уберем страх, уберем непокорность – пурпурно-фиолетовые эмоции, сотрем багрец любви, желтизну депрессии. Только серая покорность, только голубое спокойствие бесстрастия. И мир подчиняется, прогибается под силой менвитского взгляда. Снова и снова, даже тогда, когда в этом нет необходимости.

- Больше никогда, никогда… - человек падает на колени…
…Вертолет падает, он не успевает обернуться, стоп-сторож уже не пищит, он клекочет, как птица…
… голубая земля пустыни, цвет бесстрастия усмехается в лицо…
… машину трясет, стабилизаторы смягчают удар, и серебристая стрекозка прыгает по камням…
… голова стягивается багровым обручем, в глазах фиолетовые круги …
… ударяется в лобовое стекло темноволосая голова, оставляя на ней розовый отпечаток, отскакивает, бьется о приборную доску с глухим стуком, что-то трещит звонко и безнадежно, как сломанная ветка…
- Больше никогда… не буду… не смогу, - жалко не того, которого в кабине засыплет пылью пустыни, всех жальче себя…
… круглые карие глаза арзака широко открыты и с детской обидой смотрят на хозяина, плавают в воздухе вокруг него, подмигивают...
… мертвые смуглые руки повисли вдоль тела…
… исцарапанные руки скребут по земле. Надо вставать, идти дальше, дальше от мертвой машины, туда, где люди…
Люди – в Рамерийской пустыне? Хочется смеяться, но горло пересохло, и оттуда исходят только скрежещущие жесткие звуки. Рот совсем иссушила жажда, он такой же раскаленный, как и пространство вокруг. Разве он уже не часть пустыни, разве он еще не слился с ней?
Усилием воли он встает, пощечинами отгоняя миражи, и бредет дальше, до следующей группы кристаллов, звенящих от раскаленного воздуха.
И падает…

Пустыня Рамерии – пыль да каменная крошка, песком не засыплет, не укроет, и человек дотянет до заката. Значит, можно не торопиться, можно больше не жалеть усталые глаза, и менвит, размотав укутанное в тряпки лицо, с интересом осматривает ямку, куда скатилось беспомощное тело. Он видит землю, кусок корневища пустынной колючки, вереницу крупных рамерийских муравьев – главных санитаров этой мертвой земли. У них мощные жвала, и его трупа им хватит на несколько часов. Но пока он еще жив.
Он видит, как дыхание его колеблет пыль на земле. Вдох-вы-ы-дох! Безумно чешется нос, но руки где-то далеко, на другом конце тела, и к ним не подобраться. Поэтому ощущение, что его пальцы дергаются, кажется невероятным. И все-таки нечто неизвестное с упорством маньяка колотит по костяшкам руки и пощипывает кожу запястий.
При мысли о муравьях становится не по себе, он преодолевает дремоту, поворачивает голову и видит забавного каменного человечка с носом картошкой и большой пучеглазой головой. Игрушка, ожившая каменная игрушка, божок с качающийся головкой! Голован с разбегу бьется в бессильно вывернутые ладони. Потом садится на землю и принимается смешно скрежетать нижней челюстью, словно пережевывает гравий.
Человек уже совсем не удивляется, когда из колючих зарослей появляются еще несколько таких же человечков и, соединив шишковатые головы, принимаются переговариваться. Человек пожимает плечами: галлюцинации они и есть галлюцинации. Кажется, перед смертью ему суждено ко всему относиться философски.
Поэтому он не реагирует, когда земное притяжение отпускает тело, оно взмывает в воздух и неуклюже планирует в ближайшие заросли колючего живца.
Авторы «благодеяния» садятся в кружок и ритмично перестукиваются друг с другом, кивая головешками. А потом белый свет меркнет, остро пахнет свежей травой и прохладная полутьма укрывает его. Даже обожженная щека саднит меньше.

Менвитская гордость умирает последней, поэтому через некоторое время пилот садится, потирает зудящие ожоги и сбрасывает с себя листья живца, которыми засыпали его человечки. Глаза тоже зудят от едкого сока, в изобилии брызгавшего из сломанных стеблей. Мундир точно погиб!
Он снова пытает смеяться, но персонажи арзакского фольклора недовольны, они больно бьют по бокам, бодают руки, заставляя лечь в горькие пахучие листья. Пилот сопротивляется, но каменные уродцы берут числом, тянутся к горлу, тяжелые, угловатые. Одна из фигурок подносит ко рту менвита корень растения с капельками голубоватого сока. Яд переливается, блестит на солнце, но пилот не для того избежал опасности при падении, чтобы отравиться едким соком пустынного сорняка, пусть его листья и способны лечить солнечные ожоги.
Он вскакивает, стряхивает мелких врагов, они лезут снова и снова, не чувствуя боли, недовольные поведением большого человека, пока не валят всем скопом на колючие ветки растения.
Всего пару дней назад он терпеть не мог тренировок в барокамере, долженствующих подготовить к одиночеству космического пространства. Но теперь он мог бы отсидеть неделю в полном беззвучии продезинфицированной комнатушки, чем бесславно погибнуть от рук спятивших игрушек. Боли от шипов человек не чувствует, нервы не выдерживают, скрипучее горло отказывается смеяться, взрывы хохота клокочут где-то в середине груди, взмывая и опадая дождем пузырьков. Но судороги смеха только делают слабее, от этого смеяться хочется все больше и больше. Умереть в окружении игрушечных уродцев в зарослях колючек – этакой шутки не откалывал еще никто в Академии!
Главный уродец, отличимый по большой голове и острому гребню на макушке, потешно мотает головой и вдруг издает переливчатую птичью трель, странную в устах того, кто не имеет ни гортани, ни связок. Его товарищи принимаются вторить ему, отбивая ритм ударами кулаков по каменной груди.
И пустыня откликается, вторя песне человечков, и запертому в груди хохоту человека.
С неба колокольчиком зазвучал смех, чистый, прозрачный как вода. Живец качнулся навстречу этим звукам, и розоватая бахромка на его листьях зашуршала, щекоча лицо и потрескавшиеся губы.
Смех озорным мячиком пометался над землей, становясь плотнее и весомее, вытягиваясь по вертикали. Продолговатое пятно белого света моргнуло и… превратилось в погребальный саван, упрятавший внутри фигуру человека.
Пилот знал, что такой тканью покрывают своих умерших арзаки перед сжиганием. Менвиты предпочитали обходиться без лишней мишуры, выбирая стерильную чистоту крематория. Но эти дикари все еще соблюдали свои дремучие обычаи. Белый кокон дрогнул, разрываемый изнутри. Мурашки пробежали по спине, и посреди раскаленного дня охватил озноб.
Очертания белой ткани колебались, словно внутри ворочалось и билось нечто живое. Крупинки серого пепла разлетались в стороны, и каменные божки бережно ловили каждую в раскрытые ладони.
Пилот медленно отступал, и когда страх показать спину мертвечине отступил перед страхом общечеловеческим, менвит побежал, размахивая руками и беззвучно крича в пустоту.

Белая смерть последовала за ним, обогнала, встала на пути. Полуживое человеческое тело корчилось в судорогах внутри савана, обжигаемое невидимым огнем. Тогда менвит плотно сжал губы, отвел руки назад и заставил себя не моргая смотреть на туго натянутые полосы белой ткани. Словно ожидая этого, погребальная пелена треснула с резким всхлипом, и с коротким шумным вздохом между волн ткани вынырнула растрепанная черная голова, увенчанная шапкой кудрей.
Голова завертелась направо и налево, огромные глазищи в длинных ресницах остановились на окаменевшей фигуре с разинутым ртом. И тогда призрак засмеялся. Светящийся саван дрогнул, сморщился под напором юной плоти и изменился в длинное белое платье, обозначившее фигурку с едва наметившимися девичьими формами.
Пилот пыльным мешком осел на землю.
Девушка улыбнулась и произнесла длинную фразу на певучем языке.

Менвиты не верят в призраков и загробную жизнь, может быть, поэтому они не любят говорить о смерти, раз за этой дверью лишь старая пыльная кладовка с покрытыми плесенью прижизненными наградами.
Поэтому похоронив первый страх перед неизвестным и убедившись, что визуальное сканирование на этот раз дает осечку – он видел девушку, он слышал шорох ее платья, но руки свободно проходили через ткань, не задевая упругих тонких лодыжек – менвит принял все как должное. Следовало признать, что в день, начавшийся с чашечки саддо (местный аналог кофе) и закончившийся призраком арзакской девушкой, спокойно и вольготно висящим в небе, в такой день все бывшие и будущие инструкции теряли свою важность. Если он перегрелся на солнце, то уже ничего не поделаешь. Остается только сохранять невозмутимость.

К сожалению, незнакомка, взявшая на себя труд стать проводником, отказывалась говорить на ином языке, кроме родного. Менвит же арзакского наречия не знал и знать не мог. Более того, он даже не подозревал, что женщины покоренного народа способны извлекать осмысленные звуки. Мир поломоек и личных рабынь не отличался многословием.

После нескольких попыток они перешли на жесты. Нет языка более нелепого и более интимного, когда двое пытаются согласовать свои действия друг с другом. Тонкие руки девушки сплетались в тысячи комбинаций, из которых пилот понимал едва ли треть. Но в целом намеренья призрака были понятны: дождаться заката и идти всю ночь до первых лучей солнца.
На резонное замечание, что в темноте он не разглядит дороги и заблудится (для передачи этого понятия пришлось прикрыть глаза рукой и изобразить блуждания слепого в наглухо закрытой комнате), девушка встряхнула смоляными кудрями и указала себе под ноги. С ее босых ступней на голубоватую каменистую почве стекали струйки черного пепла, отмечавшие путь.

Так, вдоль черной линии вслед за белым платьем духа пустыни, в окружении каменных человечков под неумолчный стук их челюстей шел по смертоносной рамерийской пустыне лихой пилот, враг инструкций и друг инициативы, бесшабашный авантюрист и искатель приключений, а ныне оборванный, обожженный солнцем человек.

Свою первую ночь в пустыне он никогда не забудет. От голода и жажды кружилась голова, но менвит упрямо переставлял ноги, шагал вперед и крепился. Поэтому когда первые звуки достигли его слуха, он принял их за очередные галлюцинации. Чистая звонкая нота прорезала небо. Потом еще одна. Совсем рядом прогудел большой колокол. Как по сигналу отовсюду посыпались упругие звуковые волны. Иногда они диссонировали, а иногда сплетались в мелодии необыкновенной красоты, чтобы тут же рассыпаться дробью звуков.

- Что это? – спросил человек вслух, не ожидая ответа. Но спутница поняла его. Она скользнула к голубоватому острию кристалла и провела рукой по его гладким бокам. Отдернула, словно бы обжегшись, потом указала на небо. Снова провела рукой по камню, поежилась, как от холода и пропела: «м-бом, м-бом». Кристалл отозвался двумя тонами ниже.
Не раз и не два дух пустыни повторил свои объяснения, прежде чем сознание восприняло удивительную причину звуков: те самые загадочные кристаллы, что путали показания навигационных приборов, днем нагревались. А ночью остывали, перепад температур порождал вибрацию, та, в свою очередь - звуковые волны. Ими и полнилась сейчас ночь. Страна поющих камней! Удивительно! «Должно быть, дневные температуры порождают вибрацию другого рода, которая дает экранирующее излучение».

В ответ на его мысли пустыня разразилась чередой дробных щелкающих звуков. Один из каменных человечков поймал ритм и принялся отбивать дробь на спине соседа. Девушка взмыла белой птицей в темное небо и запела.

Менвитское ухо не разбирало смысл, но он чувствовал светлую печаль ночной песни. А может, то была обережная песня, из тех, что были в ходу у ее народа?

Я семенем прорасту в чужой земле,
Дождем прольюсь над чужой тропой,
Я с ветром постучусь в чужой дом,
И станет твое моим.

Прошло еще несколько дней, исполненных тяжелого мутного сна в тени какой-нибудь щели или пещерки, и несколько таких ночей, полных музыки. Он приучился не бояться неожиданных и резких звуков сбоку и сзади и уже не вздрагивал, когда крохотный камушек под ногами вдруг завывал неистовым басом. И менвит знал, что он, один из тысячи, кому пела песни Рамерийская пустыня, не забудет их уже никогда.

Он полностью доверился своей спутнице, и поссорились они лишь раз, когда пилот отказался утолить голод листьями и соком живца. Посередине второго перехода человек так ослабел, что едва тащил ноги. Лицо, облепленное целебными листьями, почти исцелилось от ожогов, но голова клонилась в полудреме. Он очнулся от забытья, когда лицо, перечеркнутое тонкими смоляными бровями, остановилось перед ним и на него пахнуло свежестью послегрозового неба. Первый арзак, который не боится смотреть прямо в глаза!

Увы, чувство самосохранения у менвита пересилило обаяние духа пустыни, поэтому он наотрез отказался жевать листья живца. Не помогли ни уговоры и гневные жесты, ни выкрики на незнакомом языке. Незнакомка всерьез обиделась, топнула в воздухе босой ножкой и … исчезла. Каменные человечки затерялись в темноте.
Как назло замолкли и поющие камни пустыни. Вожделенная тишина пришла не с благословением, а с проклятьем. Острые иглы одиночества впились под ребра. Он крикнул в ночную тишину, зная, что никто не отзовется. И тогда еще один менвитский стереотип потерпел поражение: пилот вцепился зубами в мясистые листья пустынной колючки, обжигаясь горьковатым соком и терпя уколы шипов. Горьковатый дух, дух земной полыни насквозь пропитал одежду, и он утратил способность различать запахи. Поэтому пропустил момент, когда напротив него засияли темные глаза призрака.

Дух пустыни покачивался в воздухе, вздернутый смуглый носик почти касался его собственного, и менвитский пилот улыбнулся арзакской девушке исцарапанными губами.

В тот день они прошли много больше прежнего. В последующие дни менвит покорно питался соком и листьями живца, которые его организм почему-то прощал. В череде дней и ночей цель пути отодвигалась все дальше и дальше, становясь мелкой и незначительной, словно само продвижение вперед и было целью. Должно быть, так действовали колдовские песни пустыни, которым каждый вечер вторила его спутница.

Ты плод мой от ветки забытой исторгнешь,
И плоть моя соком землю омочит,
И там, где роса не касалась травинок
Я чашечку нежную солнцу раскрою.

Но голубая пустыня снова обманула его. Однажды перед самым восходом он увидел, что в каменистую землю длинным тонким языком вторглись подзолистые почвы степи. Конечно, и здесь земля была полумертвая от усталости, и трава рождалась трудно и тяжко, но все-таки это был иной мир, отличный от влекущих миражей пустыни. Невдалеке были видны несколько домов арзакских ремесленников – из тех, у которых было разрешение жить вне города с предписанием являться на процедуру очистки раз в месяц.
Здесь не было ни ограды, ни предостерегающих надписей – слишком мало было желающих побывать в стране поющих камней. Только два крупных стражника-валуна – взрослому по колено – примостились на самом краю, как бы колеблясь, идти ли им вперед, или остаться здесь.
Усилием воли пилот сбросил оцепенение, охватившее его, и шагнул вперед. Пространство впереди дрогнуло и устремилось к нему. Город. Цивилизация. Друзья. Полеты. Работа. Чистая одежда. Помыться. Поесть нормально.
Он уже бежал навстречу бедным лачугам арзаков, где, несомненно, ему окажут самый торжественный прием и, быть может, уже к вечеру он будет у себя дома и, попивая хосс (легкий спиртной напиток), посмеется над своим приключением. Никаких миражей. Никаких поющих камней. Никаких колючек на завтрак, обед и ужин. И ее… ЕЁ там не будет.
Менвит обернулся. Дух пустыни парил над землей, не делая попыток пересечь невидимую черту. Каменные человечки смешно вертели головами. Прощаются? Сердятся? Радуются?
Тонкий девичий силуэт скользнул к поставленным вертикально камням. Сразу за ними кончалась пустыня. Полупрозрачные пальцы ласково погладили стесанную верхушку, обводя очертания каменных цветов, искусно вырезанных на поверхности. Крупные, вроде лилий, все в плавно-тугих нитях лоз, из которых торчат раскрытые ротики бутонов. Второй камень был украшен фигуркой головастого человечка-божка в угловатом орнаменте линий.
Надгробные камни. Запретное, запертое в камне чувство любви к своим предкам. Кто же осмелился поставить их здесь? Менвиты запретили скрывать тело в земле. Порабощенный народ подчинился и стал предавать покойных огню. Но упрямое чувство уважения к отцам, матерям, дедам выплеснулось вот в таких вот каменных столбиках с указанием имени и рода занятии усопшего.
Девушка указала рукой на камень и прижала ладонь к сердцу, склонив голову. Тугие прядки скрыли лицо. Он понял ее сразу.
- Это…ты? – наклон головы.
- А … второй? – серия певучих слов, досада от его непонятливости. Призрак сложила руки на уровне груди и изобразила, как покачивает на руках нечто маленькое, легкое и бесконечно дорогое.
- Мать?
Она замотала головой - черный пепел разлетелся во все стороны. Брови на узком тонком лице сдвинулись к переносице, губы надулись. Подбородок стал жестким и тяжелым.
- Отец?
Она кивнула. Угадал.
Пилот встал на колени, отвел плети вездесущего живца. Резные арзакские буквы молчали, скрывая тайну имени, став всего лишь экзотическим орнаментом. Он смог только понять, что имена на обоих надгробных памятниках начинаются одинаково.
Менвит сел рядом с камнем, выбрал камешек поострее и принялся перерисовывать надпись, выцарапывая букву за буквой на загрубевшей коже руки.
Закончив, натянул грязный рукав на запястье. Пахнуло знакомым грозовым запахом. Он поднял голову и успел увидеть, как последнее тает в воздухе ее лицо, знакомое до последней черточки. Голубоватый сухой ветер пустыни взял в ладони тонкий смуглый овал, поцеловал нежные губы и понес вверх, рисуя новое созвездие на небе. Живец, плотной сетью оплетший камни, качнулся вслед порыву ветра. Последняя улыбка слетела вместе с крупинками пепла. Они усыпали маленькие ямки – следы крохотных каменных ножек. Человечки исчезли.
Крупная черная песчинка соскользнула на лист пустынной колючки. И вместе с нею упал на землю яростный звериный вой человека, вопль отчаянья и одиночества. Теплая соленая капля вырвалась из глаза, ни разу не рождавшего слез, должно быть, слишком долго менвит смотрел на восходящее солнце.
И тогда на глазах изумленного человека случилось небывалое. Меж колючих зарослей, не знавших бутонов и соцветий, словно белый лоскут от платья закачался новорожденный цветок. Маленький, робкий, с алым пятнышком в чашечке, с крошечной головешкой, полной остреньких твердых жизней.
Грязная заскорузлая пятерня сомкнулась над ним, сорвала и спрятала под курткой – там, где у менвитской расы медленно и тяжко бьется сердце.

Возьми мой цветок и согрей своим сердцем,
Пусть небо раскроет тяжелые двери,
Меж звезд я с тобою пойду по дороге,
И плетью вьюнка обовью твои руки.

***
«Заслушав и обсудив доклад его высокопревосходительства господина Баан-Ну эб Бинау, совет межпланетных контактов постановил: поручить организацию и общее руководство экспедицией его высокопревосходительству, назначить ответственными за…»
Он пропустил мимо ушей длинный список имен, тяжелых от титулов и званий, и поднял голову, лишь когда прозвучало его имя.
«…командиром штурм-эскадрильи пилота высшего класса Кау-Рука эб Куа».
Названный иронично изогнул бровь.
- Я не против освоить новое пространство, в конце концов, Рамерия становится слишком мала. Но если на вашей Беллиоре окажется хоть одна пустыня… я просижу остаток жизни в ангаре, полируя детали вертолетов.
Присутствующие зашептались, нарушая субординацию. Неприязнь будущего участника экспедиции к пустыням была понятна: недавно пережитое небольшое приключение несколько погасило пламя авантюризма, державшее в напряжении всех, кто хоть раз имел дело с господином Кау-Руком. Да и назначение не было сюрпризом: несмотря на сложный характер, пилот был мастером своего дела и в воздухе чувствовал себя как дома.
Странно было другое: до сих пор Кау-Рук избегал любых, даже околопланетных назначений, величая космические корабли консервными банками и предпочитая вольное небо одиночеству космического пространства. Шутки же его про планетарные имперские замашки менвитов были местами даже неприличны, хотя и популярны. (Вроде той, неизменной: «Сколько арзаков нужно менвиту, чтобы поковырять в носу…»). И вдруг он согласился повестить совещание по поводу будущего путешествия.
Пилот покачал указательным пальцем.
- Если там будет хотя бы одна пустыня…
Геодезист поспешно вывел на экран крупный план новой планеты.
- Пустыни составляют всего лишь одну пятую Беллиоры. Основной массив планеты представлен океанами и морями. Я бы назвал ее голубой планетой.
- Голубой, - пилот задумчиво покачал головой. – Что ж, я согласен.
Баан-Ну досадливо скрипнул зубами: он терпеть не мог пилота, предпочитая быть «первой лягушкой» в любом болоте. Остальные же рассыпались в поздравлениях. Но, глядя на непроницаемое лицо штурмана, трудно было понять радуется ли он от души, равнодушен или готов рвать на себе волосы.
***
Первым делом Кау-Рук затребовал списки обслуживающего персонала, состоящего в основном из арзаков. Пустыня сделала его педантичным: теперь он до тонкостей вникал в устройство и функционирование сложных приборов, позабыв про всегдашнее свое безразличие в стиле «авось не сядем, не развалимся».
Побарабанив длинными пальцами по списку, аккуратно переведенному на менвитский, Кау-Рук задержался взглядом на имени, которое буквально задыхалось в круге должностей и назначений. Помощник главного конструктора, помощник младшего офицера по безопасности, помощник механика центрального отсека, служащий отдела обеспечения питанием, старший лаборант отдела химической защиты, подсобный рабочий при отделе резервных мощностей, личный слуга командира корабля.
Способный? Несомненно. Послушный? До дрожи в коленях. Уступчивый? До тошнотворности.
Возможно, он снова ошибается, но если попытка потерпит неудачу, то, что он теряет? В конце концов, арзаку можно просто приказать забыть о разговоре, что поведет господин главный штурман.
Кау-Рук нажал кнопку переговорного устройства
- Помощника главного конструктора Ильсора ко мне.
В ожидании он взял лист бумаги и стал бездумно чертить на нем выжженные в памяти линии вязкого плавного орнамента арзакской надписи. Сам собой родился в голове и зазвучал пахнущий пеплом мотив пустыни.

Травой я стану в чужой земле,
Каплей дождя упаду в ладонь,
В словах твоих новую жизнь обрету…
И встретишь меня…

Он даже пропустил тот момент, когда бесшумно открылись двери. Только спустя какое время Кау-Рук осознал, что в помещении он не один.
Штурман поднял голову. Черные неподвижные глаза выделялись на побледневшем лице. Помощник главного конструктора, не мигая, уставился на листок бумаги в руках менвита.
Короткое мягкое слово сорвалось с губ и повисло в воздухе.
- Илль… Ильхори… - Кау-Рук бросил взгляд на листок, смял его в кулаке и быстро одернул рукава мундира. Зажившие царапины на правом запястье привычно заныли. Штурман поднялся, подошел к иллюминатору, скрывая волнение. Сердце уткнулось в крохотный пакетик, спрятанный в нагрудном кармане. Цветок засох, но все еще издавал запах грозы.
Наконец Кау-Рук повернулся. Способный, послушный и уступчивый раб не опускал глаз. Это был второй человек, который не отводил взгляда перед господином штурманом.
- Кажется, нам есть, что сказать друг другу, – хриплым голосом произнес Кау-Рук.
Ему показалось, или в лице арзака на секунду проступило что-то знакомое? Впрочем, все они похожи как братья и сестры. Когда-нибудь он решится задать ему и этот вопрос.
- Прежде всего, меня интересует устройство дублирующих систем пилотируемых кораблей средней дальности. А также возможность применения нашего оружие в атмосфере, отличной от нашей…
Арзак кивнул и вызвал на сенсорной панели стола основные макеты и чертежи.